Доктор Линн взяла Брайди за подбородок.
– Откройте-ка рот на секунду…
Брайди широко разинула рот, высунув темный, как у повешенной, язык. Врач не стала комментировать, а повернулась ко мне:
– Вы делаете все, что можете, сестра, продолжайте давать ей горячее питье с виски. А теперь, боюсь, я должна уйти. Меня ждут в женской хирургии.
– Но…
– Я вернусь, обещаю, – сказала она, выходя из палаты.
Чтобы чем-то себя занять, я снова поставила ей термометр. Он показал 41 °C. Это не ошибка? На ее лице высыпали жемчужные бусинки испарины, они появлялись быстрее, чем я успевала вытирать их салфеткой.
– Будь умницей, наказала тебе врач, – пробормотала я. – И не пытайся говорить, так ты быстрее поправишься.
Я промокнула ледяными салфетками ее посиневшие щеки, лоб, шею. Мне пришло в голову, что Брайди не кашляла, потому что не могла; она захлебывалась скапливающейся в легких мокротой. Тонула как бы изнутри.
Часы текли как одно невыносимо затянувшееся мгновение. Время от времени я, словно механическая кукла, заставляла себя выполнять привычные действия. Дала Мэри О’Рахилли судно, как только она стыдливо попросила, я проверила ее бандаж и поменяла повязку. Проснулся Барнабас и немного поплакал. Я сменила ему пеленку и налила молочную смесь в бутылочку. Но все это время мои мысли занимала лишь Брайди.
Теперь ее щеки приобрели орехово-коричневый цвет, язык не поворачивался назвать его оттенком красного, она учащенно, с влажным присвистом дышала. Она уже не могла удерживать в руках чашку с виски, поэтому я вскарабкалась на кровать, встала на колени и приложила чашку к ее потрескавшимся губам. Она делала глотки между судорожными вдохами-выдохами. Она раз пять подряд чихнула, и вдруг я заметила, что ее носовой платок покрылся кроваво-красными разводами.
Я уставилась на кусок белой ткани. Один лопнувший сосудик, один из тысяч, из миллионов в ее молодом упрямом теле. Кровь ничего не значила. Роженицы барахтались в лужах крови и уже на следующий день чувствовали себя прекрасно.
– По-моему, мне нужен…
– Что, Брайди?
Она никак не отреагировала.
Я стала гадать.
– Судно?
Из ее левого глаза выкатилась слеза.
Я провела рукой по простыне: она обмочила кровать.
– Не бери в голову, это случается сплошь и рядом. Ты у меня в два счета будешь лежать на сухом.
Повернув легкое безвольное тело Брайди, я подтянула под нее левую, сухую, часть простыни, одновременно сдвинув вправо мокрую часть. Потом, развязав тесемки на мокрой ночной рубашке и стянув с нее, заметила на боках бледную кожу и темный застарелый шрам и надела сухую.
– Ты меня отчетливо видишь? – спросила я. – Не расплывчато?
Она не ответила. Температура понизилась до 40,5 °C. Я с облегчением произнесла:
– Ну, жар спадает.
Глаза у Брайди округлились и застыли, точно у рыбы. Я не была уверена, что она меня поняла. Измерила ей пульс. Такой же учащенный, но слабый. Надо было не дать ей испытать шок. И я помчалась приготовить для нее пинту физраствора. Стараясь унять дрожь в руках, я наполнила раствором наш самый большой металлический шприц.
Даже находясь в полуобморочном состоянии, она содрогнулась при виде иглы.
– Это всего лишь соленая водичка, как в море, – успокоила я ее.
(Врачи хоть раз появлялись в ее так называемом доме? Хоть раз ей делали укол?)
– Ты вколешь в меня море? – слабым голосом произнесла Брайди.
Стараясь не сделать ей больно, я с первой же попытки попала иглой в вену.
Я наблюдала. Я ждала.
Все еще жива на сто процентов, мысленно говорила я себе, хотя ее губы уже приобрели красивый лавандовый, почти фиолетовый, оттенок, а вспухшие веки были подернуты дымчатой тенью, как у Мэри Пикфорд на экране.
Физраствор похоже, не действовал, артериальное давление падало.
Когда пурпурный цвет переходит в синий? Красный – коричневый – синий – черный. Что именно говорила доктор Линн про больных с синюшной кожей, какие у них шансы на выздоровление?
Брайди что-то прошептала.
Мне показалось, что это было слово «спеть».
– Ты хочешь, чтобы я спела?
Может быть, она бредила. А может быть, она даже не ко мне обращалась. В любом случае она не могла ответить, потому что тратила все силы на очередной вдох.
Мне надо было бежать в женскую хирургию и привести доктора Линн.
– Брайди, я вернусь через минуту.
Она хоть услышала меня?
Я выскочила из палаты. Налево, бегом по коридору. Позади услышала шум. Не важно.
Но потом шум усилился, я обернулась и увидела на лестнице доктора Линн в фартуке с красными потеками на груди в сопровождении двух констеблей в шлемах. Троица спускалась по ступенькам странным образом: полицейские держали врача за руки с обеих сторон, да так крепко, что на какой-то момент ее ноги отрывались от ступенек.
– Доктор Линн!
Врач бросила на меня взгляд сквозь толпу столпившихся на лестнице зевак. Выражение ее лица было непонятным: в нем угадывалось разочарование, горечь, уныние и даже (как мне показалось) насмешка над абсурдностью ситуации. Я поняла, что она ничем не могла мне помочь и не могла помочь Брайди, потому что ее песенка была спета.
Мужчины в синей форме свернули с ней за угол и скрылись из виду.
Когда я, пошатываясь, вернулась в палату, лицо Брайди уже покоричневело, как грязная монетка. В широко раскрытых глазах светился ужас.
Я схватила ее за влажную руку.
– Ты выздоровеешь, – уверенно пообещала я.
Один из малышей заплакал, и, как мне показалось, Мэри О’Рахилли тоже заплакала, но я не отвернулась от Брайди. Она дышала с трудом, с присвистом и так учащенно, что я даже не могла уследить за числом вдохов-выдохов. Ее лицо было серо-синего цвета.
Я ждала.
Я наблюдала.
Костлявая уже проникла в палату. Я слышала, как она шаркает и посмеивается.
Но стойкость Брайди была поразительна. Она же была моложе и крепче меня, как она похвалялась. Нужда и унижение сопровождали ее всю жизнь, она глотала их, переваривала, делая своим источником силы, жизнерадостности и красоты. И разумеется, она сможет пережить и этот злосчастный день, как уже переживала все прочие дни невзгод.
Это же как тропинка в лесу, уговаривала я себя. Запутанная и едва заметная, петляющая, но все равно тропинка, а ведь каждая тропинка в конце концов куда-то выводит… Таких тропинок полным-полно в лесистых горах вокруг Дублина, куда мы как-нибудь пойдем погулять, Брайди и я, и мы будем со смехом вспоминать, как я перепугалась, когда она подхватила инфлюэнцу. Она придет ко мне домой, познакомится с Тимом и его сорокой. Она ляжет в кровать рядом со мной. У нас будет столько времени, сколько мы захотим. А когда-нибудь мы отправимся на пароходе в Австралию и пойдем гулять по душистым Голубым горам. Я представила себе, как мы бродим по эвкалиптовым рощам и наслаждаемся оглушительным чириканьем диковинных птиц.
В уголке ее рта появилась красная пена.
Я отерла ее салфеткой.
Перед моим мысленным взором лесная тропинка в траве, по мере того как густые ветви деревьев нависали над головой, становилась все менее заметной. Теперь мы как будто шли по туннелю.
Я подумала поискать другого врача, чтобы тот вколол Брайди какое-нибудь лекарство, хоть что-нибудь. Но любое стимулирующее средство сможет лишь продлить ее страдания на несколько минут – не так ли мне сказала доктор Линн?
Туннель стал прямым. Мы обе знали, куда он ведет.
Брайди закашлялась, извергнув темный сгусток крови, который потек по ее шее.
Я сжимала ее объятьях и смотрела, как из ее ноздрей запузырились розовые капли. Сквозь кожу ее тощего запястья не прощупывался пульс. Кожа у нее холодела, теряя накопленное тепло.
А я ничего не делала, просто сидела над ней и считала ее судорожные вдохи-выдохи. Пятьдесят три в минуту. Как быстро может дышать человек? Легко, как машет крылышками мотылек. Шумно, как падает срубленное дерево. Я все считала вдохи Брайди, пока спустя несколько секунд не услыхала еле слышный, почти беззвучный последний вдох.
Я ощутила жжение в своих сухих глазах. Уткнулась взглядом в пол. Еще совсем недавно Брайди протерла его шваброй. Я старалась найти след, оставленный ее пребыванием.
– Сестра Пауэр, прошу вас, успокойтесь.
Гройн. И когда он вошел?
Его тон был на удивление ласковым.
– Встаньте, пожалуйста.
Я поднялась с кровати, не чувствуя ног. Мой фартук весь был перемазан ее кровью. Я выпустила ладонь Брайди и положила ее руку на грудь.
Лицо Гройна пожухло.
– О, только не девочка Суини…
За моей спиной рыдала Мэри О’Рахилли.
Санитар, ни слова не говоря, вышел.
Я начала с пальцев Брайди. Я их обмыла, потом втерла бальзам в раздраженные участки кожи на внешней стороне, осторожно промазав круговую припухлость, оставшуюся от лишая, – она была словно след от древнего форта на холме. Провела влажной салфеткой вверх по ее рукам – сначала по гладкой, потом по обожженной. Кастрюля с горячим супом, сказала она в первый день.
Какой же наивной я была, сочтя это несчастным случаем. Скорее всего, в приюте нашелся какой-то взрослый, который в воспитательно-карательных целях просто окатил ее кипящим супом.
Вошел доктор Маколифф.
Я что-то пробормотала ему сквозь зубы.
Он попытался найти отсутствующий пульс. Поднял правое веко Брайди и посветил фонариком – убедиться, что зрачок не сужается.
Тот факт, что Брайди не была оформлена как положено, заставил его взвиться.
– Вы хотите сказать, что она не была пациенткой больницы?
– Она проработала здесь три дня. Без устали. Задаром.
Наверное, я это сказала таким тоном, что доктор Маколифф прикусил язык. В графе «Причина смерти» он написал: «Инфлюэнца».
Потом он ушел, а я продолжила заниматься Брайди.
Я не обработала еще несколько участков ее тела. Готовя ее к погребению, я словно главу за главой читала ужасающую книгу. Когда я сняла с нее второй чулок, то заметила, что палец на ее ноге растет под странным углом: не вправленный старый перелом. Вокруг грудной клетки, от спины, змеился уродливый красный рубец; в конце концов он зажил, как заживает любая рана. Я нагнулась и поцеловала шрам.