Мэри О’Рахилли попросила дрожащим голосом:
– Сестра Пауэр, а можно я уйду домой? Здесь так…
В ней проснулся инстинкт самосохранения, желание схватить ребенка и убежать. Я ответила, не повернув головы:
– Еще несколько дней, миссис О’Рахилли.
Я нашла накрахмаленную ночную рубашку, чтобы надеть на Брайди. Вытянула ей ноги, сложила руки на груди и сцепила пальцы.
Пришли Гройн и О’Шей с носилками, которые положили на пустую кровать в центре.
Я не могла смотреть, как они перекладывали Брайди на носилки. Просто не могла смотреть.
Потом взяла чистую простыню и накрыла ее.
Гройн положил мне руку на плечо, отчего я вздрогнула.
– Мы о ней позаботимся, сестра Пауэр.
Когда они вышли, в палате вновь повисла тишина.
Заплакал Барнабас, но вскоре затих. Я оглянулась и увидела, что Мэри О’Рахилли качает его на руках, шепча колыбельную.
Сестру Люк я встретила удивленным взглядом, потому что не понимала, что ее привело сюда так рано. Но за квадратом окна уже сгустилась тьма, а мои часы непостижимым образом показывали девять.
Мэри О’Рахилли все еще держала Барнабаса на руках.
Монахиня вздохнула.
– Я слышала про бедняжку Суини. Какой ужас. Вот уж воистину: мы не знаем день и час…
Во мне клокотала ярость.
Ночная сиделка повесила пелерину на крючок, поправила головное покрывало и маску, надела фартук.
– Смотрю, этот уродец цепляется за жизнь…
Она взяла Барнабаса у Мэри О’Рахилли и уложила в колыбель, словно хотела навести порядок.
Тут я наконец собралась с силами и встала. Сделала шаг, другой. Поглядела на бутончик раздвоенной верхней губы Барнабаса. И мне пришло в голову, что это печать судьбы, знак, выделяющий этого младенца среди прочих.
– В нем нет ничего уродливого, – сказала я.
Брови сестры Люк скептически взлетели над маской.
У меня в голове вдруг созрела дикая идея. «А что если Тим…» – подумала я. Нет, это было бы нечестно по отношению к брату. У меня не было на это никакого права.
Но я продолжала мысленно себя переубеждать.
– Я ухожу домой, – сообщила я монахине.
Она небрежно кивнула. Она решила, что я имела в виду: спать.
Но я прояснила свою мысль:
– Я беру очередной отпуск.
– О нет, сестра Пауэр, полагаю, мы все здесь пока еще очень нужны.
Я сняла фартук и бросила его в корзину с грязным бельем.
– Если это мне грозит увольнением, пусть ищут замену, – твердо сказала я.
Твоя работа, сказала мне Брайди, – не рожать детей, а спасать их.
Ну, возможно, я спасу хотя бы одного. Ради Брайди. У меня возникла непоколебимая уверенность: ей бы наверняка хотелось, чтобы я уберегла Барнабаса Уайта от трубы.
И, не став дожидаться, когда мое терпение лопнет, достала из шкафа свою старенькую кожаную сумку и положила туда все необходимое: пеленки, булавки, детскую одежду, две бутылочки с широкими сосками и банку молочной смеси. В голове у меня настойчиво вертелась строчка из популярной песенки: «Сложи все свои беды в старый саквояж…»
Сестра Люк молча следила за мной. И наконец изрекла:
– И что это вы делаете?
– Забираю ребенка с собой.
И бросила сверху на детские вещи прогулочное пальтишко.
Монахиня цокнула языком.
– В этом нет необходимости. Его оформят для передачи в дом матери и ребенка.
Я завернула Барнабаса в два тонких одеяльца и натянула вязаную шапочку ему почти на глаза.
Потом надела свое пальто и шляпку, а когда обернулась, то увидела сестру Люк, стоявшую между мной и дверью.
– Сестра Пауэр, этот ребенок – не ваш, и вы не можете его забрать.
– Но он же вроде ничей, не так ли?
– Вы хотите сказать, что готовы стать ему приемной матерью?
Поморщившись, я ответила:
– И не буду требовать за это плату!
– Но чего же вы тогда добиваетесь?
Я напомнила себе, что у сестры Люк были самые добрые намерения: она полагала своим долгом оградить этот человеческий отброс от всех грозивших ему опасностей, в том числе и меня.
– Просто заботиться о нем, – ответила я. – Воспитать его как родного сына.
Она судорожно вцепилась в свою маску, словно у нее засвербела кожа.
– Вы утомлены и не в себе… что объяснимо после такого тяжелого дня.
Произнеси она имя Брайди, я бы разревелась.
– Все мы устали, сестра. Сейчас я иду домой отсыпаться, и Барнабас Уайт – со мной.
Сестра Люк вздохнула.
– Нам, давшим обет безбрачия, суждено испытывать странные вспышки материнского инстинкта. Но ребенок – не игрушка. И как же вы собираетесь здесь работать?
– У меня есть брат, он поможет.
(И как я посмела давать какие-то обещания за Тима?)
– После положенного мне недельного отпуска вернусь на работу, – пообещала я, не подумав. – А теперь пропустите меня!
Ночная сиделка решительно распрямила спину.
– Вам следует поговорить с отцом Ксавье, который сейчас исполняет обязанности больничного капеллана. Всякий католик, рожденный в этих стенах, находится под его эгидой.
Я невольно подумала: кто и по какому праву вверил нас воле этих стариков? И спросила:
– Разве он не на похоронах?
– Уже вернулся… Он наверху, в родильном.
– Очень хорошо, – процедила я сквозь зубы.
Нехотя я положила Барнабаса обратно в колыбель. Он был так закутан, словно я собралась с ним на Северный полюс. Я взяла его медкарту и побежала искать священника.
Родильное отделение наверху походило на лабиринт с длинными и запутанными коридорами. И как же они обходились без врача-акушера теперь, когда доктор Линн уволокли в Дублинский замок? Я прошла мимо женщин, которые кашляли, тяжело дышали, потягивали горячий чай или виски с кипятком, отворачивались, сидели на корточках, поднимались на ноги, поглаживали свое бренное бремя, плакали. Горе беременным. Но и радость тоже. Горе и радость настолько переплелись, что их трудно было различить.
Я нашла отца Ксавье, который молился вместе с пациенткой. Увидев меня, он встал с колен и подошел, утирая нос платком.
Мне хотелось все сразу прояснить, и я выпалила:
– Я забираю ребенка домой.
Его седые кустистые брови взметнулись вверх.
Я изложила основные факты короткой биографии Барнабаса Уайта.
Священник озабоченно заметил:
– Но вы слишком молоды, чтобы взваливать на свои плечи столь тяжкое бремя.
– Мне тридцать лет, отец.
– А что, если вы выйдете замуж, сестра Пауэр, и Господь дарует вам собственного ребенка или многих?
Я не могла просто заявить: я хочу именно этого. И попыталась облечь это в слова, которые священник мог бы одобрить:
– Его мать скончалась сегодня во время моей смены. И я убеждена, что ответственность за него возложена на меня.
– Хм… – И тут старый священник заговорил о вещах вполне практических: – Я знаю, что вы, медицинские сестры, отличаетесь добротой души, аккуратно посещаете церковь. Но мою озабоченность скорее вызывает другая сторона.
Я вдруг ощутила такую усталость, что перестала его понимать.
Он пояснил свои слова:
– Его мать была, мягко говоря, обездоленной. А если при более тщательном изучении его родословной обнаружится, что его отец был жестокосердый мерзавец или вырожденец… дурная кровь, знаете, как оно бывает?
– Но малыш не может ждать, когда мы тщательно изучим его родословную!
Отец Ксавье кивнул.
– Но имейте в виду: он, безусловно, не принадлежит вашему классу!
– Я не думаю, что младенец принадлежит какому-то классу.
– Да-да, вы мыслите весьма прогрессивно. Но факт остается фактом: вы не знаете, что вас ждет.
Я вспомнила темные колодцы младенческих глаз и заметила:
– Он тоже.
На сей раз священник ничего не ответил.
– Доброй ночи, отец.
И я двинулась к двери, как будто он дал мне свое благословение. Но услышала за спиной его шаги.
– Погодите.
Я обернулась.
– Как вы будете его называть?
– Он уже крещен под именем Барнабас.
– Нет, я имею в виду… Возможно, было бы лучше, если бы ваши соседи полагали, что он – ваш кузен из деревни?
Я об этом раньше как-то не думала – о позорном пятне приемыша, как кое-кто называл таких детей.
– Начать жизнь с чистого листа, понимаете?
Священник желал мне и ребенку добра.
– Я над этим подумаю, – пообещала я.
Я отошла назад, и отец Ксавье поднял руку, словно желая меня остановить. Но нет, он благословил меня крестным знамением.
Когда я спускалась по лестнице, мои ноги подрагивали.
На какое-то мгновение мне показалось, что я ошиблась дверью. Нет, это было наше родильное/инфекционное отделение, но вместо сестры Люк в палате находилась незнакомая сиделка и она чем-то поила Мэри О’Рахилли с ложки.
– А где сестра Люк?
Незнакомая сиделка ответила:
– Ушла передать сообщение.
Маленькая Юнис лежала в своей колыбели. Но вторая колыбель была пуста. У меня заколотилось сердце.
– Его забрала сестра Люк, – прошептала мне Мэри О’Рахилли.
Я развернулась на каблуках.
Выходит, монахиня намеревалась сама передать его на попечение ордену, просто чтобы досадить мне?
Я пулей помчалась вниз по лестнице. Был ли еще какой-нибудь пункт больничного протокола, который я не нарушила?
Я шагнула в сторону, пропуская двух мужчин с гробом, которые выходили из дверей, – судя по тому, как они его несли, гроб был легкий, значит, пустой. Я выбежала на холодный воздух и припустила по улице.
Ночь была темная, безлунная. Я свернула за угол.
Потом еще раз.
Меня кольнуло дурное предчувствие. Может быть, я забыла дорогу к дому матери и ребенка, вписанному в медкарту Онор Уайт? Или перепутала его с каким-то другим? Я замерла, скользя взглядом по шеренге еле заметных в темноте домов. Это оно, то высокое каменное здание на углу?
Я заметила белое одеяние сестры Люк, которая семенила в направлении входа, с кожаной сумкой на плече и с небольшим свертком под мышкой.
Я не стала ее окликать. Я берегла дыхание, чтобы ее догнать.