В конце концов удалось сбить и региональную волну. С большущим трудом. Психологическая нагрузка была просто дикая. При этом драматизм ситуации заключался в том, что отбивать приходилось не только внешнюю угрозу — со стороны регионов, Верховного Совета. Существовала и угроза внутренняя: из недр самого правительства и его аппарата с пугающей регулярностью осуществлялись антиприватизационные и антиреформаторские вылазки, которые временами ставили приватизацию буквально на грань существования.
АППАРАТ МЕЧТАЛ НАС ЗАДУШИТЬ
Первая драка произошла в январе 1993 года, сразу после назначения Черномырдина премьером. 31 декабря 1992 года Виктор Степанович подписал постановление правительства о госрегулировании цен. Представьте себе психологическую ситуацию: с приходом Черномырдина многие представители рыночных структур в России и западники напряженно ожидали отката в реформах. И вот в эту разряженную атмосферу — постановлением о регулировании цен! Постановление имело эффект разорвавшейся бомбы. Резонанс огромный — и у нас, и на Западе. Надо было срочно закрывать пробоины, восстанавливать пошатнувшееся здание реформ. А “закрывать” и “восстанавливать” было особенно некому, разве только мне да Борису Федорову, тогдашнему министру финансов. И хотя сфера была не моя и регулирование цен напрямую приватизации не касалось, я понимал: такие меры могут похоронить приватизацию вместе со всеми остальными реформами. Естественно, кинулись в контратаку. Устроили скандал и внутри правительства, и в средствах массовой информации.
В правительстве собирали совещание за совещанием. И вот вижу: на очередном таком совещании Виктор Степанович уже пребывает как бы в сильной растерянности, и, кажется, уже не рад тому, что затеял. А как поступить — не знает. В конце концов он очень решительно так говорит: пусть специалисты разберутся и скажут нам, какой будет экономический эффект от регулируемых цен, анализ последствий рассчитают; а там увидим: если надо вводить госцены — введем, не надо — не введем. В итоге отбили мы это дело. Я сам написал постановление об отмене регулируемых цен, которое потом было принято.
И все-таки. Как ни опасно было введение регулируемых цен, это было все-таки открытое сражение: публичная полемика, определен предмет дискуссий, ясны позиции сторон. Совершенно иначе складывались обстоятельства в ходе аппаратной воины, которая неустанно велась против приватизации как силами самого аппарата правительства, так и со стороны многочисленных министерств и ведомств. От аппарата правительства времен 1993 года у меня осталось одно очень четкое ощущение: сопротивление на каждом шагу, противостояние по всем направлениям. Причем война велась не в открытую, а неуловимо, незаметно, но при этом исключительно напористо и изматывающе.
Формулируется, например, на заседании правительства одно решение, а в протоколе оно оказывается записанным вроде бы в “чуть-чуть” ухудшенном варианте. Но это чуть-чуть разворачивает диапазон решения от “да” до “нет”, от белого до черного.
Так было с той же программой приватизации. Мы ее готовим два месяца, согласовываем, утрясаем, с боями доводим до заседания правительства. При этом сроки, конечно, как всегда, горят. Но вот наконец докладываем. Черномырдин выслушивает, делает заключение: программа хорошая, но надо доработать. Доработать и представить президенту. Точка. Разошлись.
Спустя небольшой промежуток времени читаю протокольное решение: “Доработать и представить в правительство”. Формулировка полностью переворачивает ситуацию. “Представить в правительство” — это значит все адовы круги согласований надо проходить заново. А ведь одно только слово заменили! Тиgичные аппаратные штучки. Как такие вещи происходят — по команде сверху или сами собой? Можно только гадать. Но опыт подсказывает мне, что в подобных ситуациях и определенной команды зачастую не требуется. Аппарат — он ведь чувствует господствующие настроения без всяких команд. Аппарат — это такой тончайший механизм для перевода мыслей, витающих в неопределенной форме, в конкретные формулировки документов. А как только мысли эти оказываются сформулированы на бумаге, аппарат превращается в очень мощную и очень жесткую машину, которая добивается, чтобы все делалось в соответствии с написанным словом. И если уж записано тебе: “Согласовать в правительстве” — тебя неминуемо начнут бить по башке за отсутствие такого согласования.
Одна из наиболее запомнившихся схваток с аппаратом состоялась у меня в том же 1993 году, когда руководил им Владимир Петрович Квасов. В конце 1992 — начале 1993 года месяцев пять со страшным сопротивлением мы пробивали проект президентского указа с бесцветным названием “О порядке взаимодействия государственных предприятий с органами государственного управления в РФ”. На самом деле указ был очень революционным: он предусматривал целый ряд мер по ускорению приватизации. Дважды мы его вытаскивали на правительство, дважды нас обрубали и заново загоняли на правительственное обсуждение. Наши оппоненты действовали по накатанной схеме традиционного аппаратного “наезда”: сначала задушить документ на подходе к правительству, а затем обрушить на авторов президентский гнев — почему в срок не сделали?! Так и получилось. Причем премьер отчитывает меня публично, на очередном заседании правительства. Я говорю: “Как же, мы уже не однажды вносили это постановление, рассматривали его на правительстве”. И вдруг Квасов зачитывает справку, из которой следует, что этот указ мною вообще не вносился, аппарат его не видел, и никто не знает, что это такое.
Тут уж он меня завел. Я ему собрал все справки со входящими-исходящими номерами; детально расписал: когда я ему направлял документ, когда документ выходил от него, кому он был адресован. И к этому собранию бюрократической переписки приложил свою записку следующего содержания:
“Уважаемый Владимир Петрович!
Направляю Вам справку о порядке подготовки и рассмотрения проекта Указа “О порядке взаимодействия государственных предприятий с органами государственного управления в РФ”.
Из нее видно, что впервые этот документ был направлен ГКИ в правительство еще 28 ноября 1992 года. Это означает, что Ваше заявление 25 марта на заседании правительства о том, что этот документ ни Вы, ни Аппарат Правительства не видели, не соответствует действительности.
Прошу Вас не допускать подобных заявлений в дальнейшем”.
Эта записка дает наглядное представление об атмосфере, в которой приходилось работать, и о стиле наших взаимоотношений с аппаратом правительства.
МИНИСТРЫ ХОТЕЛИ НАС УВОЛИТЬ
Как только министерства и ведомства с удивлением обнаружили, что приватизация оказалась затеей нешуточной, а ГКИ от месяца к месяцу набирает силу, они попытались протолкнуть альтернативный указ президента о госсобственности. Смысл его — так перераспределить обязанности между ГКИ и министерствами, чтобы фактическое управление государственной собственностью сконцентрировалась в руках отраслевиков, а от комитета по управлению имуществом осталась одна вывеска. В этой войне против ГКИ к отраслевикам присоединилось и чисто приватизационное ведомство — Российский фонд федерального имущества (РФФИ), в то время находившейся по другую сторону баррикад от нас. Короче, обложили нас со всех сторон.
Где-то с конца 1992 года ведомства изобрели еще один изощренный способ давления на Госкомимущество. К тому времени приватизационная машина была наконец раскачана и мы стали получать огромное количество заявок на приватизацию. Комитет физически не успевал справляться. Пошли срывы, и тяжелые срывы. Тогда ведомства стали давить на президента: “Чубайс все провалил, Чубайс блокирует реформу. А ведь отрасль давно предлагает простой и эффективный механизм преобразований: отдать нам права на проведение приватизации. Просим навести порядок!”
И я стал одно за другим получать жуткие решения: под разговоры об ускорении реформ отрасли продавливали распоряжения, направленные на изменение условий приватизации, Госкомимуществу навязывались условия, выгодные только для управленческой верхушки этих самых отраслей. При этом моих людей, которые жестко придерживались приватизационного законодательства и пытались не допускать никаких льгот и привилегий, “топили” на том, что они не укладываются в сроки. Не раз мои ребята были на грани увольнения. Особенно часто приходили бумаги с требованием убрать Мостового.
Когда Петр Петрович схватился с “Газпромом”, пробивавшим для себя целый ряд льгот и привилегий, кто-то написал на него донос президенту. Мол, тормозит приватизацию отрасли. И Ельцин в жесткой форме потребовал его уволить. На самом деле задержка с “Газпромом” была связана не с тем, что Мостовой не работал, а с тем, что он ни в какую не соглашался на условия газовиков. Обвинения в отсутствии должного рвения были тем более несправедливы, что накануне Мостовой в прямом смысле свалился на рабочем месте: потерял сознание, работая больным. Поэтому, несмотря на президентский гнев, отбивал я Петра Петровича, как мог. Выговор ему организовал (дважды ведь за одно и то же, по неписаным бюрократическим законам, не наказывают), а президенту отправил “жалостливое” послание:
“…Вместе с тем, уважаемый Борис Николаевич, я убедительно прошу Вас не принимать необратимых решений по отстранению Мостового П. П. от работы. Он обладает уникальной квалификацией, работает ежедневно по 14–16 часов вообще без выходных. В настоящее время по моему настоянию на два дня
ушел на больничный после потери сознания на работе от переутомления в воскресенье 25 октября. К моей просьбе присоединяется и В. С. Черномырдин. Убедительно прошу Вас ограничиться решением о строгом выговоре, принятом по правительственной линии”.
Мостового мы отстояли. Но “Газпром” серьезные льготы пробил-таки себе: силы наши в то время были очень уж неравные.
Был и еще один мощнейший “наезд” отраслевиков на приватизацию, который чуть ни стоил последней жизни. Массовую приватизацию попытались подменить созданием большого количества финансово-промышленных групп.