А в начале июня мне пришла из ВАК открытка, что меня утвердили в учёной степени кандидата наук. Сыграл ли здесь свою противоестественную 'благую' роль двойник Мефистофеля-Березовского - Натаныч, или Домбровского совесть заела (что маловероятно!), но утвердила-таки меня эта страшная комиссия. А тут представилась командировка в Москву, и на сей раз, мы поехали вдвоём с моим новым начальником.
Устроились в гостинице 'Урал' в двухместном номере. Я тут же побежал в Минвуз, и по паспорту получил мой диплом кандидата наук. Корочки покупать не стал - так носить удобнее и меньше места занимает.
Таня снова работала в утро, я вечером созвонился с ней и уговорил её приехать к нам в гостиницу. К её приезду мы с Хвингией были уже хороши. Михаил Владимирович, человек очень строгих нравов, признался мне, что так сильно выпил впервые.
Был уже первый час ночи, когда мы стали выяснять, как быть с Таней. Почему-то к нам не зашла 'проверяльщица' в 11 вечера, и мы потеряли счёт времени. К Тане было ехать уже поздно, да и я был сильно 'выпимши'. Мы с Таней стали ложиться вместе, но Хвингия запротестовал:
- А если придут проверять, а ты лежишь с женщиной? - сурово спросил он и предложил лечь к нему в постель.
- А если придут проверять, а я лежу с мужиком, это лучше? - парировал я.
В результате, Хвингия заснул на своей постели, а мы с Таней на своей. Утром всё-таки нас заметили дежурные и пожурили. Но мне было всё равно, так как я ушёл жить к Тане, а Хвингия остался один. Ему очень понравилась Таня, и он назвал меня аморальным типом, за то, что я 'обманываю' и жену и Таню.
Как мне рассказывали общие знакомые, Михаила Владимировича уже нет в живых. Он стал академиком Грузии, но жуликом так и не смог стать. Поэтому, в трудные для Грузии 90-е годы, он умер, почти, что от голода и недостатка лечения. Так, по крайней мере, мне рассказали, а как было взаправду, я и не знаю.
Ну, а пока, вернувшись в Тбилиси с победой, я получил должность старшего научного сотрудника с зарплатой 210 рублей. Должность была пока установлена по директорскому приказу, а по конкурсу меня так и не выбрали. Но об этом отдельно.
Международный съезд в Сухуми
В июле 1966 года состоялся международный съезд по теории машин и механизмов в столице Абхазии - Сухуми. Героем съезда был его организатор и душа - академик Иван Иванович Артоболевский, фактический создатель этой науки. Открытие съезда проходило в красивом и по архитектуре, а особенно по местоположению, Институте Субтропиков. Он возвышался на горке, между морем и облаками, и Иван Иванович, стоя на возвышенном плацу, окружённый рукоплещущей толпой, поднимал руки над своей львиной головой, и, глядя в небо, потрясал ими. Поистине фантастическое зрелище - фигура Артоболевского с поднятыми руками, как бы повисала между небом и морем на фоне пальм, эвкалиптов и цветущих олеандр на горке. Это был звёздный час маститого учёного, всемирное признание созданной им науки, да ещё в месте, напоминающем древнегреческий Олипм.
От нашего института на съезд поехало всё руководство во главе с академиком Трили, а также - Хвингия, Маникашвили и я. Я написал доклад по теории и испытаниям гибридной силовой установки, изготовил демонстрационные плакаты, но делать доклад поручили начальнику отдела - Маникашвили.
Геракл, с пренебрежительным видом спросил у меня пару вопросов по плакатам, в частности, про длинную формулу с интегралом. Он любил шутить: 'В дифференциалах я ещё разбираюсь, а в интегралах - ни черта!'. Имелся в виду дифференциал автомобильный, а не математический, в чём, собственно, и состояла шутка. На плакате же был изображён так называемый эллиптический интеграл, и Геракл несколько раз повторил это название, чтобы не забыть.
Я развесил плакаты совсем не в последовательности изложения доклада, причём плакат с эллиптическим интегралом повесил первым. В этом была моя маленькая шутка, превратившаяся в большой конфуз для Геракла.
Доклады проходили в большом актовом зале. Трили хотел 'поразить' международную общественность эффектной теоретической работой, давшей и практический 'выход', что бывает нечасто. Авель Габашвили, Хвингия и я сели в первом ряду и приготовились слушать. Вёл собрание академик Трили, сидевший в Президиуме.
Наконец объявили наш доклад и Маникашвили с пренебрежительной улыбкой маститого 'мэтра' вышел на трибуну. Вышел - и стушевался. Он не знал с чего начать. Долго топтался у плакатов, повернувшись спиной к залу, и, видимо, вспомнив что-то, обернулся к нам лицом, посеревшим от ужаса. Он обвёл указкой длинную формулу на плакате и прерывающимся голосом проговорил в микрофон: 'Эллиптический интеграл!'. Зал замер от неожиданности, и было слышно, как переводчик перевёл для кого-то эту фразу на английский.
- Идиот! - уже без стеснения, громко проговорил сидевший со мной Авель. Он обменялся взглядами с обеспокоенным Тицианом в Президиуме и указал пальцем на меня.
- Прошу прощения у уважаемого собрания, но ввиду недомогания докладчика, мы просим выступить молодого кандидата наук Нурбея Гулиа, автора устройства, о котором идёт речь в докладе! - сообщил в микрофон Трили, и Геракл, пошатываясь, сошёл с трибуны. Сел он, почему-то, на моё место. Было видно, как Авель отодвинулся от него, как от зачумленного.
Я с удовольствием доложил о моём устройстве, упирая не столько на теорию, сколько на его практическую эффективность. Мне надо было, в первую очередь, дать его рекламу на заграницу. Но я зря старался. В зале присутствовали только теоретики, и основные вопросы ко мне были по методам составления и решения дифференциальных уравнений движения агрегата и по тому же злосчастному эллиптическому интегралу.
- Ну, что, разметал бисер не перед тем контингентом? - проворчал Авель, когда я, потеснив Геракла, сел на своё место. Это же теоретики, им наплевать на твою экономию бензина. Лишь бы эллиптический интеграл решить побыстрее!
Вечером должен был состояться, как нам его назвали 'а ля фуршет' в ресторане 'Амра', что по абхазски означает 'Солнце'. Ресторан располагался на бывшем причале, выходящем далеко в море. Академики и иностранцы были приглашены в особый зал с сидячими местами, а нас, включая и дирекцию института, запустили в общий зал.
Я до сих пор побаиваюсь слова 'фуршет' после того, что довелось мне увидеть в ресторане 'Амра'. Солидные деды и тётки, уж не менее профессоров рангом, расталкивая друг друга, бросились к столу. Намётанным глазом мгновенно определялись самые дорогие напитки, в основном, марочные коньяки, разливались в стаканы, которые тут же залпом опустошались. О закуске речи не шло - нужно было сперва расправиться с дорогими напитками, которые закончились мгновенно. Потом уже стали уничтожаться закуски в той же последовательности - бутерброды с чёрной, потом с красной икрой, балык из сёмги, форели и так далее. Всякие там салаты и винегреты остались на потом, когда стали уже доставать бутылки, принесённые за пазухой.
Мы, как зачарованные, смотрели на эту поспешно пьющую и жующую толпу учёных, как в фильме, прокрученном с повышенной скоростью. Нечто подобное я видел в фильмах с участием Чарли Чаплина. Пожилые люди, изголодавшиеся за годы индустриализации и коллективизации, войны, вечного 'дефицита', забыв все свои учёные степени и звания, накинулись на 'халявные' еду и питьё:
Мы, не притронувшись ни к чему (да нам и не дала бы это сделать обезумевшая толпа!), пошли в соседний ресторанчик 'Диоскурия', где мы спокойно поужинали, вволю попив белого 'Псоу' и розового 'Лыхны' - абхазские сладковатые слабенькие вина.
После окончания съезда нас - представителей Тбилиси и некоторых, уж не знаю по каким критериям выбранных, российских учёных, пригласили в дом, вернее во двор, кого-то из местных учёных. Там был накрыт настоящий абхазский стол с местным тамадой. Правда, его быстро сменил блестящий эрудит-учёный и писатель, сотрудник московского института Машиноведения (ИМАШ), профессор Арон Ефимович Кобринский. Позже Арон Ефимович уедет в Израиль и умрёт в США, а пока он, брызжа сверкающим юмором, провозглашал свои тосты.
Юмор Кобринского был хоть и блестящим, но злым, и я, набравшись наглости, стал понемногу поддевать мэтра. Затем ко мне подсел профессор из Ленинграда Владимир Калинин, тоже посчитавший нужным 'повозражать' тамаде. К нам присоединился и Константин Васильевич Фролов, нынешний директор Института Машиноведения, вице-президент РАН, академик, а тогда ещё молодой кандидат наук, и мы втроём организовали 'оппозицию' Арону Ефимовичу.
Но поистине 'смертельный' удар ему нанес, как ни удивительно, Авель Габашвили, тоже недовольный 'шуточками' Кобринского. Под конец ужина тамаде, по кавказскому обычаю, преподнесли голову жареного поросёнка, лежащего в центре стола. По обычаю же, тамада должен был поцеловать эту голову в пятачок. Странный, но общеизвестный обычай, и Арон ничего не мог поделать - пришлось еврею поцеловать поросячий пятачок. 'Мерзость это для вас!' - так поучал Моисей в своём пятикнижьи евреев общению со свинским родом. И когда, превозмогая 'мерзость', Арон всё-таки целовал поросёнка в пятачок, Авель громко выкрикнул: 'Горько!'.
Арон отбросил поросячью голову, и, обернувшись в сторону выкрика, яростно спросил: 'Кто?'. Но в ответ раздались лишь аплодисменты и смех. Пришлось ему тоже улыбаться и превратить всё в шутку. Но обиженный Арон, потом долго спрашивал у всех знакомых, включая и меня: 'Ты крикнул 'горько?'. Ответ был, разумеется, отрицательным. А Авеля он и не спросил, так как был с ним незнаком.
Ночевал я на даче у дяди в Агудзерах. Институт Субтропиков был как раз на полдороги между Сухуми и Агудзерами. А наше начальство - Тициан Трили, Авель Габашвили и Геракл Маникашвили ночевали на бывшей даче Сталина в Синопе. Демократичный Хвингия ночевал вместе с рядовыми участниками съезда на турбазе в Сухуми, а Самсончик Блиадзе сразу же уехал назад в Тбилиси, чтобы совсем не 'обезглавить' институт.
Я восхищённо ходил по скрипучим полам дачи, тем самым полам, которых касались 'азиатские' сапоги самог