– Что есть, то есть. Кирочка ангел во плоти, а не девушка, – согласно кивает Дарья Семёновна, оглядываясь в поисках своего любимца. Шанс как обычно вышел нас встречать, но едва завидев Митю, трусливо засеменил в сторону хозяйской спальни, защитник называется. – Шанс! Вот негодник! Я чайник пойду, поставлю, а вы раздевайтесь пока и на кухню проходите.
– Пальто снимай, чего зависла? – шипит мне на ухо этот отмороженный, едва Дарья Семеновна исчезла из нашего поля зрения. – Или понравилось, хочешь ещё немного пошалить? Только шепни, мышка, я мигом что-нибудь придумаю.
– Обязательно шепну, только участковому.
– А ты меня всё больше заводишь, – с нездоровой горячностью Митя запускает руку мне в волосы, распространяя по всему телу волну невольной гадливости, и я в панике наступаю ему на ногу, основательно вжимая в неё каблук. С ним точно что-то не так, потому что, дёрнувшись, он не злится, не рычит, а только распаляется пуще прежнего, оттесняя меня к стене. – Как считаешь, она позволит мне остаться на ночь?
– Ишь прыткий какой, – Дарья Семёновна, выходя к нам, очевидно, хорошо расслышала его последние слова и они ей не особо нравятся. Она, как и все представители своего поколения, глубоко осуждает распущенность современной молодёжи и моё скромное поведение ей как бальзам на сердце, а тут такое. Я с ужасом замечаю в зеркале свои горящие уши, Митя, паразит, опозорил то как! И стыдно главное, будто я действительно дала ему повод для вольностей.
– Даже не мечтайте, молодой человек. Мужчина, который настроен серьёзно и до свадьбы подождёт.
"Так, то мужчина, а этот – шакал трусливый", поправляю её про себя, попутно разуваясь, и злорадно усмехаюсь недовольству гостя.
– Это мы ещё посмотрим, – шепчет он мне одними губами, а ей, галантно пропуская вперёд, отвечает: – Меня кстати Митя зовут. И вы не подумайте, я готов ждать сколько угодно. Просто чувство юмора у меня хромое такое. Каждый раз зарекаюсь шутить и всё равно, как ляпну что-то, прям стыд берёт.
Он её что, за дурочку держит? Кретин.
Мы проходим на кухню, где за наспех накрытым столом дымятся четыре чашки чая, при виде которых парень начинает озираться и заметно нервничать. Ну конечно, он же не знает, кто конкретно здесь проживает. Жаль, у нас нет квартиранта боксёра или, хотя бы Шанс не питбуль, была бы Мите и свадьба, и ночёвка, и зад в пёстрые лоскутки.
Традиционно вечерние чаепития у нас с Дарьей Семёновной проходят непринуждённо, за шутливыми разговорами, или под душевную музыку, льющуюся из старенького граммофона. Но не в этот раз. В компании Мити даже любимый чай с насыщенным бархатным вкусом кажется вязким и неприятно горчит, оседая во рту послевкусием желчи. И молчание глушит, давящее как на поминках. Его можно бы и разбавить какой-нибудь пластинкой из внушительной хозяйской коллекции, если бы не сегодняшняя дата. Будет бестактно так грубо пренебречь скорбью пожилой женщины. Меня и так всё устраивает, кроме присутствия Мити, а вот сам парень сидит как на иголках, всё на чашку нетронутую поглядывает. Его проблемы. Может, поймёт, что от здесь лишний да и отправится, наконец, восвояси.
– Вы ещё кого-то ждёте? – настороженно косит он взгляд в мою сторону. Не выдержал, спросил. Я, молча, отворачиваюсь. Боится за шкуру свою. Пусть. А то силён на слабых напирать, скотина.
Но, не по обыкновению задумчивую Дарью Семёновну, как прорывает. Воспалённые от ветра и слёз глаза полыхают душевной мукой. Видимо от поездки на кладбище никак отойти не может.
– Потому-то гости в моём доме явление не частое. Кто видит, сразу спешит покрутить у виска, а мне так легче. Каждый вечер Ваську своему чаёк наливаю, любил он его. И меня любил. Сильно. Не так как вы, молодёжь, всё к постели сводите, – тут она в сторону Мититаксмотрит, что тот, стукнувшись зубами о край чашки, едва не проливает на себя кипяток, "Ловкий, гад", огорчённо отмечаю я. А она, хмыкнув, дрожащим голосом продолжает: – Кому-то, чтобы почувствовать любовь, нужны поступки, клятвы, откровения, а нам было достаточно знать, что один из нас дышит. Грех такое говорить, но, будь моя воля, жуликов этих, кидал, аферистов, всех без разбору на дачу согнала бы, бензином облила бы, да своими руками подожгла. Васька возвышенным человеком был, ранимым, а твари эти алчные имя его честное опорочили, в грязь втоптали по самую макушку. Студентке молоденькой голову заморочили, та и повелась на наживу, "Плати, – говорит. – Или пожалуюсь, что к связи интимной принуждал", да так лихо всё подстроила, комар носа не подточит. А Васька честным был, справедливым, думал, раз правду говорит, то ему и поверят. Как же! Там и свидетели нашлись, из той же шайки шакалов малолетних, и ректор шумихи побоялся, уволил его, даже глазом не моргнул, лишь бы дело замять. Вот мой Васёк и не выдержал позора, встал на рассвете, букет цветов полевых и кило "Кара-Кума" на столе оставил и ушёл... навсегда.
Плечи Дарьи Семёновны сотрясают рыдания, а я сижу, оглушённая, не в силах к ней прикоснуться. И, кажется, дела мои тёмные сейчас на пальцах проступят, чернилами вязкими запястья оплетут и дальше вверх потянутся, пропитывая по самые локти. Как быть после такого откровения?! Она ведь считает меня белой и пушистой! Мы никогда не касались темы моего бродяжничества, любые разговоры о минувшем здесь под запретом. По искреннему убеждению Дарьи Семёновны, мы все заложники прошлого. Разочарования, страхи, провалы и боль – всё это воздвигает в нас невидимые стены, мешая раскрыться для перемен, и её одиночество яркий тому пример. Она в своё время не смогла выбраться из этого временного капкана, не захотела отпускать свою любовь, став узницей собственных воспоминаний. Так и прожила одна, за ежевечерними чаепитиями с призраком мужа. Без ласки, без заботы, без детей. Думаю, не ошибусь, если скажу, что и её жизнь оборвалась в день его смерти, оставив от себя лишь сосуд для слёз о минувшем.
Как теперь смотреть ей в глаза, будучи одной из "алчных тварей", безжалостно разбивших её мир? Признаться? Боже упаси! Нельзя. Она же меня как родную приняла, возилась с заскоками моими и комплексами, доверяла, а я...
Каковыми бы ни были мои мотивы, они совсем не отменяют вины. Никакие раскаяния не вернут Егора. Его и маленьких, невинных детей, которые могли бы у него родиться. Этот груз мне вовек с души не скинуть. Теперь же я вполне могу и Дарью Семёновну погубить. У неё тоже слабое сердце, которое свято верит в мою чистоту. Какая ирония...
– Кира, милая, – с натянутой любезностью, обращается Митя, сжимая мне под столом колено. – Где у вас здесь аптечка? Не видишь, плохо человеку. Валерьянки хоть накапай.
– Да, конечно, я сейчас.
Вскакиваю с места, чуть не опрокидывая стол и под его мимолётную ухмылку бегу в ванную. Там, из-за зеркальной дверцы шкафчика, достаю старую коричневую аптечку с красным крестом. Пластик скользит в лихорадящих пальцах и, как живой, несколько раз подпрыгивает в руках, роняя часть содержимого на потёртый кафель. Проклятье какое-то!
– Ты, мышь, как я понимаю, была не в курсе?
Митя. Видимо он и есть моя расплата. Самая изощрённая из возможных.
– Не твоё дело. Убирайся, тебе здесь не рады.
Митя, оглядывается и, убедившись, что Дарья Семёновна не последовала за ним, плотно прикрывает дверь, после чего пинает в сторону укатившийся к его ногам пузырёк с какими-то мелкими, жёлтыми таблетками, "Экстракт Валерианы", читаю на этикетке. То, что надо.
Красноречиво вздыхая от необходимости терпеть его присутствие, склоняюсь, чтобы подобрать лекарство, а парень издевательски отталкивает их ещё дальше.
– Говоришь "пора", а сама ляжками светишь, – склонив голову к плечу, Митя нагло прожигает глазами моё бедро, открытое разрезом узкой юбки и цокает языком. И взгляд этот раздевающий настолько липкий и выразительный, что физически ощущается на коже, ничем не уступая прикосновению. Нагнулась, называется. – Хочешь меня, мышка, а признаться даже себе боишься. Течёшь и сама же ломаешься, как чёрти-кто, но ничего, я добрый. Я, так и быть, помогу тебе решиться.
– Что ты несёшь, больной совсем?
Ход его мыслей определённо тревожит, мне ли не знать, что за монстр прячется за этим обманчиво-утончённым фасадом. Внешностью Митя вполне мог бы сойти за пригожего интеллигента, ровно до того момента, пока не раскроет рот, тогда уж любой гопник встретит его с распростёртыми объятиями, справедливо признав как своего.
– А тебе разве не интересно, что скажет твоя впечатлительная бабуля, узнав, чем недавно промышляла её драгоценная скромница? Сколько мужиков тебя облапало до жмурика, а,ангелочек? Ставлю на то, что скорая откачать прифигевшую от такого поворота бабку ну никак не успеет.
– Ты не посмеешь.
Я меряю самодовольно осклабившегося подонка злобным взглядом, а он загадочно пожимает плечами, мол, "увидим".
– Может, и не скажу, всё от тебя зависит.
– Скотина... – сжимаю поднятый с кафеля пузырёк и из последних сил гашу в себе желание кинуть им в эту напыщенную, наглую рожу.
– Называй меня, как хочешь, но "хозяин" мне нравится больше. Кстати, никогда не пробовал без резинки, но мы же это скоро исправим, правда, детка?
– Ты ведь шутишь, да? – абсурдность его условий загоняет меня в откровенный ступор.
– Нет, мышь. Я держу своё слово. Помнишь? – Митя делает шаг ко мне, а я пячусь назад, упираясь в раковину. Он улыбается. Снова улыбается этой холодной ухмылочкой, от которой, будто присыпанный инеем, немеет позвоночник. И локон мне за ухо убирает, нарочито касаясь щеки. – Не трясись, у меня на сегодня другие планы, но я обязательно вернусь, можешь не сомневаться.
Дрожа от бессильной злости, я провожаю его до двери. Не из вежливости, а потому что не доверяю. Не знаю, на что он живёт, но серебро я на всякий случай перепроверю. И электрошокер обязательно куплю, как только получу зарплату, пусть только попробует приблизиться.
Глава 19
Пользуясь тем, что посетители в нашей скромной библиотеке редкость, я с самого утра пог