Сильвия задумалась. Уильям, хромая по квартире, улыбался ей — мол, он не против свояченицы в своем доме, хотя, конечно, этому был не рад. Нет, она не вправе его критиковать.
— Ты ему об этом сказала?
— Уже поздно что-нибудь менять. Окажешь мне услугу?
Ответа не требовалось, Сильвия молча ждала продолжения.
— Прочти его книгу, ладно? Он говорит, труд еще не завершен. Я приставала, пока он не сдался, прочла и ничего не поняла. Вообще. — Джулия округлила глаза. — Я уклоняюсь от разговора, поскольку не знаю, что сказать. Ты опытный читатель, ты поймешь, про что там. Поможет ли ему это? Добудет ли работу после аспирантуры?
Два вопроса подряд, для Джулии весьма необычно. «Все мы в раздрае, — подумала Сильвия. — Сколько еще это будет тянуться?»
— Конечно. Прочту завтра на работе. Хотя, наверное, уже сегодня.
Джулия чмокнула сестру в щеку.
— Спасибо тебе огромное. Только ему ничего не говори.
В темноте Сильвия попыталась разглядеть циферблат, чувствуя, как в груди поднимаются пузырьки паники. Который час? Наверное, скоро рассвет? Опять не выспишься, и ночные переживания вкупе с оглушающими потерями перекочуют в наступающий день.
К чтению она приступила до начала работы, продолжив в свой обед, состоявший из сэндвича, и потом в автобусе по дороге в колледж. Джулия нагрузила ее пакетом, в котором лежали сотни две машинописных страниц, перехваченных резинкой. На первый взгляд это и впрямь был незаконченный труд. Некоторые главы, едва начавшись, обрывались посреди абзаца. Предложения пестрели скобками с вопросительными знаками, означавшими необходимость что-то уточнить позже. На полях была масса примечаний с размышлениями и вариантами, в каком направлении двигаться дальше.
По всей видимости, здесь излагалась история баскетбола, события начинались в Массачусетсе, когда в 1891 году Джеймс Нейсмит, используя фруктовые корзины как кольца, придумал эту игру, чтобы в межсезонье поддерживать спортивную форму легкоатлетов. По собственной прихоти Уильям перескакивал из одного временного периода в другой, но все же более или менее придерживался хронологического порядка. Книга рассказывала о первой лиге 1898 года, тринадцати игровых правилах Нейсмита и о том, что вплоть до 1950 года в официальных матчах участвовали только белые игроки и тренеры. Хронология обрывалась в 1970-м на схватке Американской баскетбольной ассоциации с Национальной баскетбольной ассоциацией, сражавшихся за звезд вроде Доктора Джея и Спенсера Хейвуда[15]. В историческом полотне были вкрапления в виде рассказов о конкретных матчах: о филадельфийском соперничестве Билла Рассела с «Голиафом» Уилтом Чемберленом, об игре 1959 года, в которой Оскар Робертсон набрал сорок пять очков, сделал двадцать три подбора и десять результативных передач. Рукопись заканчивалась, не досказав о финальном поединке «Бостон Селтикс» и «Феникс Санз» в 1976-м. Матч, перешедший в тройной овертайм, стал самым долгим в истории баскетбола. Слог повествования был безукоризненно четок, но Сильвия поймала себя на том, что гораздо больше собственно темы ее интересуют примечания и вопросы, в которых автор как будто беседовал сам с собою. Ну вот, к примеру:
Почему я так зациклен на травмах Билла Уолтона?[16]
Цель моей работы — добраться до сегодняшнего дня? И все?
Почему отец и масса других бостонцев так ненавидели Рассела? Рука не поднимается описать, что случилось с его домом[17].
Как наука объясняет высокий рост тех, у кого родители отнюдь не великаны?
Писанина моя бессвязна.
Все плохо, я ужасен.
Несколько раз встречались пометки: Что я делаю? Зачем? Кто я такой?
Ближе к концу незавершенной работы промелькнула такая запись: Лучше бы это случилось не с ней, а со мной.
Сильвия перечитала примечания, казавшиеся ключом к иной истории, не связанной с баскетболом. Что означает последняя фраза? Наверняка речь не о баскетболе. Она — это Джулия?
Тревога, сквозившая в вопросах, заставляла вздрагивать, и тряский автобус как будто выражал согласие с подобным откликом. «Глядя на мир или заглядывая в себя, мы надеемся отыскать что-то важное», — сказал отец. Судя по примечаниям, Уильям заглядывал в себя, но внутри различал только страх и неуверенность. Кто я такой? Похоже, он не узнавал человека в зеркале или не видел в нем никого вообще. Сильвия вспомнила последний разговор с матерью и то свое ощущение, будто она исчезает. С уходом отца чувство это ни на минуту не ослабевало. Она боялась, что без отцовской заботы, оберегавшей ее, утратит свою цельность, однако теперь преисполнилась безмерным сочувствием к Уильяму. В этом страхе она жила всего месяц, и это было ужасно. Размер рукописи и боль, выплеснутая на ее страницы, говорили о том, что в подобном состоянии Уильям пребывает уже давно.
Сильвия закончила чтение на обратном пути с вечерних занятий. Засунув рукопись в пакет, она глянула в автобусное окно, где покачивалось ее прозрачное отражение. Поверх него вдруг возникли контуры лица Уильяма. Новый родственник ей нравился, с ним всегда было легко, и порой они обменивались улыбками, слушая речи Джулии, полные восклицательных знаков. Эмелин, барометр настроения всех и каждого в семье, считала Уильяма чутким. Но он принадлежал Джулии, и с самого момента знакомства с ним Сильвия видела в нем только избранника старшей сестры. Однако сейчас она впервые подумала, не совершила ли та ошибку. Автор лежащих в пакете страниц был сполна наделен тем, что сестра не переваривала, — нерешительностью, сомнением в себе, грустью. А сама Джулия была подобна звезде бейсбола, которая, упрочившись на домашней базе, лихо отбивает всякую неуверенность. Выбор такого спутника жизни объяснялся лишь тем, что она не ведала о его вышеупомянутых качествах, пока не ознакомилась с мужниным сочинением.
Ерзая на автобусном сиденье, Сильвия вдруг четко осознала события последнего времени, словно все ее клетки наконец-то пробудились от сна. Она чувствовала тяжесть пакета на коленях, видела запотевшее окно, распознавала возможную ошибку сестры, ощущала усталость от многодневного недосыпа на чужой кушетке и понимала, что отец ушел навсегда. В душе ее что-то шевельнулось, и она, еще не разобравшись в его сути, заплакала. Сильвия тихо всхлипывала, стараясь не привлекать внимания немногих пассажиров, а соленые слезы неудержимо струились по щекам и капали на пальто.
В квартиру она вошла, когда сестра и зять уже улеглись. Сильвия почистила зубы, натянула ночнушку и повалилась на кушетку. Вопросы из рукописи кололи, точно булавки. В темноте вспыхивали строчки, требовавшие немедленного ответа.
Что я делаю? Лежу на кушетке в квартире сестры.
Почему? Потому что умер папа, который был моим домом.
Кто я? Сильвия Падавано.
В ушах звучал голос отца, улыбчиво смаковавшего ее имя.
Последний вопрос и ответ на него наконец-то разъяснили, почему мать всегда была недовольна Сильвией, но не ее сестрами. Роза видела в ней черты своего супруга, неизменно ее раздражавшие. «Фу, Уитмен!» — кривилась она всякий раз, заслышав декламацию Чарли. Вообще-то ей было плевать на поэзию, но она считала ее виновницей жизненных неудач мужа. Стихи были причиной его нищенского жалованья и того, что вместо починки чадящей печки он тащил жену полюбоваться полной луной, из-за них его, совершенно не озабоченного тем, что о нем думают другие, пришли проводить в последний путь сотни людей. Сильвия была слеплена из того же теста, и потому-то Роза, глядя на нее, видела не родную доченьку, но свое незадавшееся супружество и личную неудачу в попытке переделать мужа по собственной мерке. А вот Джулия пошла в мать. Она обольет презрением всякий намек на душевные колебания Уильяма.
Сильвия закрыла глаза и перенеслась в бесконечность его неуверенности, схожую с бескрайними туманными болотами из столь любимых сестрами викторианских романов. В этих суровых просторах она была как дома и полной грудью вдыхала их мутный воздух. Со дня смерти отца она себя чувствовала сосудом, содержимое которого переливалось через край вопреки всем отчаянным попыткам его удержать. Мать и сестры спасались повседневными заботами, она же с головой ушла в свое горе и утрату, и потому вопросы Уильяма, тоже лишенного покоя, были ей близки. Они оба пытались обосноваться в собственной оболочке, что со стороны любому показалось бы абсурдной задачей.
Пришла Джулия. Сильвия подвинулась, освобождая ей место, и обняла ее крепче обычного.
— Все хорошо? — прошептала сестра.
Сильвия помотала головой, уткнувшись носом в ее шею. Своим плоским животом она чувствовала толчки ребенка, трепыхавшегося в чреве Джулии. Объятье помогало выиграть время перед тем, как, хочешь не хочешь, придется ответить на ее вопрос.
— Рукопись понравилась?
— И да и нет.
— Она поможет получить преподавательскую должность?
— Нет.
— Про что там?
— Не знаю. Ничего подобного я еще не читала.
Джулия была на восьмом месяце беременности, а Иззи сравнялось четыре месяца от роду, когда Роза созвала семейный совет, назначив его на субботу.
— Приглашаются все, включая Цецилию? — спросила Джулия, в свой очередной визит застав мать, как всегда, в огороде. («Наряд ее стал еще кошмарнее, — вечером сказала она Сильвии. — Бейсбольная форма поверх папиного исподнего».)
— Нет, конечно, — отрезала Роза. — Ты, Уильям, Сильвия и Эмелин.
Перечисленные лица пришли к четырем часам означенного дня. Задержавшись у крыльца, сестры посмотрели на дом миссис Чеккони. Цецилию не оповестили, никому не хватило духу сказать, что ее не зовут на совет, но она, конечно, о нем знала. Сильвия устроила ее на полставки в библиотеку, их смены часто совпадали. Эмелин спала на раскладушке в ее комнате, Джулия раз в день проведывала ее и малышку. Наравне со вс