Однако Сильвия лишилась прав на нее, когда разбила сердце сестры. Уильям же не только отказался от дочери официально, но сумел удалить ее даже из мыслей, что выглядело сродни ампутации. Сильвия внимательно вглядывалась, но не видела никаких признаков того, что он хоть иногда задумывается о существовании дочери. В доме Цецилии висели портреты Алисы, однако Уильям на них не смотрел, привычно одолевая полосу препятствий, словно ее не было вовсе. На ужинах у двойняшек он расспрашивал Иззи о том, что они проходят по истории, как будто забыв собственную историю, в которой Алиса появилась на свет вслед за кузиной. Он словно не помнил, что некогда его мир населяли две маленькие девочки, а не одна. При нем Сильвия никогда не говорила об Алисе. Чем дальше в прошлое уходила та попытка самоубийства, тем больше она радовалась покою и уверенности, обретенным мужем. Он пустил корни в новой жизни, заполняя бреши в душе любовью и полной смысла работой. Сильвия приняла его решение отмежеваться от дочери, она принимала его всего целиком, как и он — ее.
В 1993-м, когда Иззи было десять лет, Эмелин и Джози купили дом по соседству с домом Цецилии. Ласковая темно-рыжая Джози, получившая экономическое образование, хорошо разбиралась в финансах. Она выкупила детский сад, в котором познакомилась с Эмелин, потом приобрела еще один. Двойняшки, всю жизнь неразлучные, решили объединиться семьями и снесли забор, разделявший два дома. Все лето они потратили на приведение нового жилища в божеский вид. После жизни строго по расписанию Сильвия радовалась возникшему кавардаку и все свободное время отдавала ремонту, трудясь вместе с сестрами.
Теперь она была заведующей библиотекой и сама распоряжалась своими рабочими часами. Удовольствие от роли начальницы ее слегка удивляло, однако ей нравилось положение того, кто принимает решения и за кем остается последнее слово в большом и малом. Она знала не только всех постоянных читателей, но даже родственников многих их них. Победивший наркозависимость Фрэнк Чеккони, бывший сосед по старому дому, приходил каждый день и, сев за стол у окна, читал газету. Сильвии было приятно здороваться с ним, и ему, наверное, тоже. К ее радости, Иззи любила библиотеку не меньше, чем она сама, и часто после уроков наведывалась в читальный зал. Душа Сильвии переполнялась счастьем, когда она, выдавая книги, поглядывала на племянницу, играющую в шахматы или читающую книгу.
В начале лета они вместе красили стены комнаты в темно-синий цвет.
— Я буду спать здесь, когда к маме придет парень, — сказала Иззи.
— Хорошая мысль, — согласилась Сильвия. — Девочкой я мечтала о собственной комнате, где могла бы спокойно читать.
— Расскажи что-нибудь. — С этой просьбой Иззи обращалась, едва научившись говорить, она обожала истории о детстве матери и ее сестер.
Многие из этих историй ей уже были известны благодаря решению Цецилии ничего не скрывать от дочери. Но в те жаркие летние вечера, когда они красили комнату в цвет полночного неба, Сильвия придерживалась хронологического порядка. Стоя на стремянке и водя кистью у стыка стены с потолком, она старалась не упустить ни единой детали в рассказе. Началом послужила история, почему-то вызывавшая наибольший восторг Иззи, — о мистическом звере, которого никто в глаза не видел и который регулярно разбойничал в Розином огороде. Он топтал рассаду, ломал помидоры, объедал листья и стебли. Разъяренная Роза составила график, по которому все члены семейства несли круглосуточный дозор в шезлонге, установленном посреди грядок. Ночную смену мать с отцом поделили между собой, но получалось, что Роза дежурит одна, ибо Чарли постоянно отвлекался — болтал с соседом, опершись на ограду, или просто дрых в шезлонге. Выходя к завтраку, в окне девочки видели взъерошенную мать с бейсбольной битой в руке, пристально озиравшую свои угодья. «Что ты сделаешь с этим зверем, если поймаешь?» — как-то спросила Сильвия, и Роза спокойно сказала: «Убью». Злоумышленнику (был то грызун, птица или призрак, так и осталось неизвестным) хватило ума не показываться на глаза, однако благодаря неусыпному бдению набеги на огород прекратились. Роза объявила о безоговорочной победе и снова стала спать по ночам.
Постепенно повествование добралось до беременностей Цецилии и Джулии и смерти Чарли. Далее был рассказ о том, как Роза отреклась от дочери и внучки, о болезни дяди Уильяма и его поочередной женитьбе на двух сестрах, о кузине, ровеснице Иззи, которую девочка никогда не видела. Временами в комнату входила Эмелин с лампой или книгой в руках и, послушав рассказ, ошеломленно качала головой. «Господи боже мой», — шептала она и звала Джози, чтобы и та послушала.
— Многое тебе уже известно, — говорила Эмелин, — но Сильвия — изумительная рассказчица.
— Жаль, я не знала Чарли, — сказала Джози после очередной истории. — Он был удивительный человек.
Сильвия заметила, что действующие лица в ее рассказах и впрямь выглядят ярко. С двойняшками она редко говорила о прошлом. Да и что говорить, в нем они жили, и исчезновение старшей сестры их слегка пришибло. Однако интерес Джози и явная радость Иззи, воспринимавшей рассказы как мыльную оперу, в которой и у нее имелась маленькая роль, приглушали остроту давней боли. Когда история семьи облекалась в слова, в ней звучала только любовь.
Иззи не раз качала головой и говорила:
— Взрослые — полные идиоты. Уж я-то постараюсь не вырасти такой идиоткой.
— Прекрасная цель, — сказала Сильвия, подумав: «Дай-то бог, чтобы ты прошла по жизни, не изведав горестей и разочарований. Возможно ли это?» Потом, осененная мыслью, добавила: — Вообще-то я уже давно записываю эти истории. Там много всего намешано, но, может, ты хочешь прочесть?
Иззи уставилась на нее. В кудрявом клане Падавано она немного выделялась — кудри у нее были темнее и более тугие. Лицо круглое и серьезное. Расспрашивая о маминой семье, она не проявляла никакого интереса к своему биологическому отцу. Когда ей говорили о нем, она отвечала, что ей без него хватает воспитателей, спасибо им всем большое, и уж если этого типа мама не хочет видеть в своей жизни, то и она тоже.
— Ты шутишь? Это же моя мечта!
Сильвия, не ожидавшая столь восторженной реакции, неуверенно рассмеялась. В ее рукописи было около трехсот страниц, которые на следующий день она отнесла в переплетную мастерскую. Иззи прочла рукопись, следующими читателями стали двойняшки.
— Это же здорово, — сказала Цецилия. — Знаешь, это надо опубликовать.
Сильвия ответила, что истории эти она пишет только для себя и родных, и Цецилия кивнула. Она и сама часто что-нибудь рисовала для себя, не на продажу, так что ей это было понятно. Джози прочла рукопись дважды; у нее не было братьев-сестер, и она погрузилась в историю семьи Падавано с не меньшим увлечением, чем Иззи.
Казалось, истории заполнили уже каждый уголок пока еще не обустроенного дома, а сестры вспоминали всё новые случаи. Они делились воспоминаниями, чистя стенные шкафы и расставляя кастрюли со сковородками. Иногда кто-нибудь из них припоминал смешное происшествие, а Иззи и Джози добавляли подробности, словно сами были его участницами.
Как-то раз они, сидя на полу гостиной, ужинали пиццей, и Эмелин сказала:
— Все эти истории заставляют меня вспомнить, какой я была. В основном в них речь о вас… — она кивнула на сестер, — и Джулии, но я вспоминаю все свои тогдашние мысли и чувства.
Сильвия и Цецилия улыбались, поощряя ее к продолжению. Эмелин редко говорила о себе, уделяя больше внимания окружающим. Она часто приводила домой детсадовских малышей и возилась с ними до прихода задержавшихся родителей. По натуре домоседка, вечера она охотно проводила вдвоем с Джози. Объединение двух домов (Иззи называла его супердуплексом), предлагавшее больше простора и комнат, населенных теми, кого она любит, подходило ей как нельзя лучше.
— И какие это были мысли и чувства? — спросила Иззи.
Уплетая пиццу, она сражалась в шахматы с Уильямом, единственным взрослым в семье, соглашавшимся на партию с ней в ее любимой игре. Иззи неизменно проигрывала, но старательно скрывала досаду, а Уильяму нравилась игра, в которой соперничество двух сторон за жизненное пространство напоминало ему о баскетболе.
— Я вспомнила, как сильно хотела стать матерью, — сказала Эмелин. — Ничего другого мне было не нужно.
Уильям привстал, собираясь выйти из комнаты. Разговор принимал слишком личный характер, а он всегда старался быть тактичным, оставляя сестрам их секреты.
Эмелин покачала головой — мол, нет-нет, сиди, и он остался на месте.
— Прошлой ночью мы с Джози говорили об этом. — Лицо ее пылало. — Мы собираемся подать заявление на опеку над новорожденными. Малышами, которые нуждаются в любви.
Джози сжала ее плечо.
— На практике это будет так: на два-три месяца мы берем на себя заботу о малыше, рожденном матерью с наркозависимостью или девочкой-подростком, затем патронажный совет возвращает ребенка биологической матери или подыскивает ему постоянный дом. Согласно исследованиям, — Джози, поклонница исследований, оживилась, — шансы младенца на здоровую благополучную жизнь увеличиваются примерно на пятьдесят процентов, если в первые три месяца жизни ему улыбаются и берут его на руки всякий раз, как он плачет.
— Чудесно! — сказала Сильвия. — Прекрасная идея, Эмми!
Цецилия расплылась в улыбке, глядя на сестру и Джози.
— Правильно! Надо найти малышовую качельку, которая так нравилась Иззи.
Девочка хмыкнула, бросив взгляд исподлобья:
— Говорят, младенцы хнычут с утра до ночи.
— Обещаю не делать из тебя няньку, — сказала Эмелин. — Ребенок будет спать с нами, ты его даже не услышишь.
— Тогда ладно, согласна.
Оформление статуса приемной семьи прошло быстро. Эмелин и Джози опасались отказа — иногда в магазине они ловили на себе неприязненные взгляды, некоторые родители забрали своего ребенка из детского сада, в котором воспитательницы-лесбиянки, — но патронажный совет, загруженный донельзя, был только рад заполучить опекунов с отличной репутацией и большим опытом в уходе за детьми. В конце лета Эмелин ходила по отремонтированному дому, устроив крошечного мальчика в переноске-кенгуру.