давалось только в ванной. И каждый раз, когда Алиса входила в гостиную, все ей страшно радовались, даже если она и отсутствовала несколько минут.
Утром она проснулась раньше всех и прошлась по дому. Ей хотелось посмотреть картины Цецилии, которые были повсюду. Стены всех коридоров от пола до потолка были увешаны маленькими, не больше шести дюймов, женскими портретами. Алиса задержалась перед изображением Джулии в подростковом возрасте. Просто не верилось, что когда-то мать была столь юной и с таким открытым лицом, как на картине. Здесь же висел портрет свирепого вида старухи, уже знакомый по фотографиям панно на чикагских зданиях. Иззи успела объяснить, что это святая Клара Ассизская, весьма чтимая сестрами Падавано. «Настоящая мегера, правда?» — сказала Иззи.
Роза на портрете была молодой красавицей с гладко зачесанными черными волосами. Сурового вида прабабушку, которую никто, кроме Розы, не видел, Цецилия написала по единственной фотографии родителей Розы. Галерея женских портретов вкупе с изображением святой как бы выражала силу и слабости семьи Падавано. Иззи также сказала, что рыжеволосая девочка — это сестра Уильяма, умершая маленькой. «Еще одна моя тетушка», — подумала Алиса, решив, что иметь в родственницах покойную трехлетнюю малышку ничуть не страннее всего прочего. Единственным мужчиной на стене был дедушка Чарли, которого, похоже, любили все поголовно. Роза и Джулия только о нем и рассказывали когда-то давно маленькой Алисе. На портрете Чарли сидел в кресле, лицо его озаряла улыбка. В живописное собрание входили также портреты Иззи и Алисы, индивидуальные и парные. Алису тронуло, что почти на каждой стене были ее изображения в разном возрасте. Она жила в этом доме еще до того, как узнала о его существовании. Наверное, этим и объяснялись простота и радушие, с которыми ее здесь встретили: для тетушек и кузины она была своей, — той, о ком не знала, скорее, она сама.
Когда приехала Джулия, они с Алисой обнялись, но потом сохраняли дистанцию. Алиса была не готова к общению и порадовалось, что мать не пытается с ней поговорить. Кроме того, вокруг было много людей, которым требовалось их внимание, — то и дело кто-нибудь из них, заметив безутешную сестру, тетушку, племянницу, кузину, подыскивал слова, уместные в столь горестной ситуации. «Я здесь не ради тебя, — мысленно говорила Алиса матери, — а ради него. Ты поставила передо мной вопросы, и мне нужны ответы».
Она без конца поглядывала на входную дверь, зная, что скоро появится отец. Алиса хотела подготовиться к этому, быть максимально собранной. Она надеялась, что сумеет выглядеть независимой и даже равнодушной, всем своим видом будто говоря: «Жила без тебя раньше, проживу и сейчас». Но отец вошел черным ходом, одновременно позвонили в парадную дверь и заголосил ребенок на руках у Джози. Казалось, из комнаты выкачали воздух, Алиса не могла вдохнуть, у нее зашумело в голове. «Не смотри на меня», — послала она мысленную просьбу, и Уильям, к счастью, ее исполнил, дав возможность себя рассмотреть. Его сопровождали высоченные мужчины, очень мрачные. Он отнюдь не выглядел законченным мерзавцем, который ненавидит детей и потому легко бросил собственного ребенка. Лицо его, в котором Алиса узнавала свои черты, узнавала свои глаза, выражало безграничную печаль. Глядя в зеркало, она уже давно подозревала, что в нем отражается ее отец.
Уильям подошел к Джулии, заговорил с ней. В трех-четырех шагах от Алисы стояли мужчина, который ее бросил, и женщина, которая лишь сутки назад была всей ее семьей.
Прошлой ночью Алиса спросила кузину, лежавшую на соседней кровати:
— Ты не знаешь, почему Уильям не захотел быть моим отцом?
С минуту Иззи молчала и наконец сказала:
— Наверное, боялся навредить тебе своей депрессией.
Сейчас она возникла рядом и прошептала:
— Ты как?
Алиса, не желая врать, скорчила неопределенную гримасу. Она и сама не знала, как она. Она вообще ничего не знала. Алиса замкнулась в себе много лет назад. Никогда не говорила парню, что он ей нравится, не гоняла на машине, не напивалась так, что слова не могла выговорить, а теперь вот оказалась на чикагских муралах и на портретах в этом доме, да еще узнала себя в человеке, что стоял в другом конце комнаты. Она существовала вне собственного тела — была рассеяна в здешних местах, — но от этого почему-то чувствовала себя менее уязвимой. Она была вписана в эту семью, отражаясь в лице отца. Ее было больше, чем она всегда считала.
Уильям опустился на стул, и все, кто был в комнате, тотчас его окружили, наподобие стяжек, не дающих зданию рухнуть. Высоченные мужчины склонились над ним, словно желая поделиться своей силой. Алиса же отступила назад. «Все его здесь любят, — изумленно подумала она. — Очень любят». Оказывается, она ожидала, что жизнь отца будет гораздо скуднее. Как-никак он отказался от нее. Что означало одиночество, отказ от жизни. Но тот, кто отворачивается от людей, не может вызвать такой реакции. Алиса еще никогда не бывала в комнате, столь наполненной любовью и горем, чувствами.
Она прислонилась к стене и отвернулась к окну. Горе отца было очень личным, а она не знала его, как знали окружившие его люди. Она не хотела уподобиться зевакам, сбежавшимся поглазеть на аварию. У нее возникло странное ощущение, что она — своего рода противовес этому человеку, с которым они так похожи: оба худые, высокие, белесые и грустные по своей природе. Казалось, стоит ей подойти и посмотреть ему в глаза, и он уже не сможет подняться со стула. Она обездвижит его, точно трясина. Нет, надо оставаться на расстоянии, на своем конце качелей и дать ему шанс сохранить равновесие.
Через несколько минут Уильям, так и не сняв пальто, вышел из кухни и направился к черному ходу.
Алиса была растеряна и напряжена. Сердце так колотилось, словно она взбежала на холм. «Что со мною творится?» — подумала она.
К ней подошел мужчина в очках и с дредами.
— Меня зовут Кент, я лучший друг твоего отца, — сказал он. — Для меня честь познакомиться с тобой, Алиса.
Они пожали руки. Вот и еще новость. У ее отца есть лучший друг, его версия Кэрри.
— Я держал тебя на руках, когда ты была совсем малышкой. — Кент тряхнул головой, словно разгоняя туман перед глазами. — Тебе, наверное, кажется, что ты угодила в тайфун.
Алиса представила младенца на руках этого огромного человека. Только теперь она осознала, что жила здесь, пусть и совсем недолго — до того, как у нее появились первые воспоминания, — она была частью этого мира. Она не помнила всех этих людей, но они ее помнили. «Сильвия тебя так сильно любила, — сказала Эмелин. — Она была бы счастлива, что ты вернулась домой».
— Смерть старого человека, даже самого прекрасного, не такая уж неожиданность для него самого и его близких, — сказал Кент. — Старики подобны вековым деревьям, у которых ослабли корни, они тихо падают. Но когда умирает человек, вроде твоей тети Сильвии, раньше времени, то эти корни выдираются из земли. И все, кто находится рядом, рискуют быть раздавленными.
Алиса задумалась над его словами. Ее мир всегда был таким маленьким, людей в нем было меньше, чем сейчас в этой комнате. Она и мать переплелись корнями, ушедшими глубоко в землю. Но, глядя на тетушек, на державшуюся в отдалении Джулию, на темноволосую кузину, которую она полюбила в тот же момент, когда та распахнула дверь, Алиса чувствовала, что с этими корнями что-то происходит. Что-то творилось под землей, на которой она стояла.
— Твоему отцу нужно еще немного времени, — сказал Кент. — Пожалуйста, не бросай его.
Последняя фраза удивила. Вообще-то Уильям бросил ее. И может ли она бросить человека, которого до сих пор никогда не видела и который официально от нее отказался? Однако стоявший рядом великан, усталый и добрый, выглядел так, будто перед ним разверзлась пропасть.
— Не брошу, — сказала Алиса, не понимая, о каком сроке идет речь и что вообще означает это «не брошу».
Казалось, долгий день никак не связан с движением стрелок на часах. Время разбухало в пузыри, плавающие по комнатам, полным народу. Сначала подали бейглы, потом пиццу и печенье. Начали было обсуждать организацию похорон, но быстро свернули тему, поскольку Уильям так и стоял во дворе, а беспокоить его не решились.
— Сильвия не хотела бы католического обряда, — сказала Цецилия, и сестры ее согласно кивнули.
Во второй половине дня прибыла Роза, в черном платье, драматичная в своей скорби. Прошлым вечером Иззи рассказала Алисе о бабушкиных баталиях четверть века назад. «Перестала разговаривать с моей мамой, когда та забеременела; так и не признала, что я существую; взбеленилась, узнав, что тетя Эмелин лесбиянка, — перечисляла она, выкидывая пальцы. — Была в ярости, когда Сильвия вышла за твоего отца, и, по-моему, злилась на твою маму из-за ее развода, но потом с ним примирилась».
— Она будет делать вид, что все это время мы были счастливой семьей. Я считаю, надо ей в этом подыграть, — незадолго до появления матери сказала Цецилия и оказалась права.
Роза вихрем влетела в дом, обняла дочерей, словно не виделась с ними всего неделю. Иззи шагнула вперед, и они с Розой уставились друг на друга, и этот момент напомнил о поколениях свирепых женщин в семье Падавано.
А затем Иззи сказала:
— У вас была долгая дорога. Наверное, проголодались?
И Роза улыбнулась с очевидным облегчением. Она взяла у Иззи печенье и сказала, что это самое вкусное печенье за долгие годы. Потом сделала комплимент волосам Джози (редкий оттенок!) и сказала Эмелин, что ее подопечный малыш просто красавец. Затем надела пальто и, выйдя во двор, поговорила с Уильямом, после чего вернулась в дом и, усевшись на кухонном табурете, как на троне, громогласно вопросила, как она могла пережить собственное дитя.
Время от времени кто-нибудь из мужчин выходил к Уильяму, который наматывал круги по двору. Иногда Алиса видела его плечо или светлые волосы, мелькавшие в окне. Спускались сумерки, в дом доставили огромный сэндвич-субмарину и пакеты с чипсами. Иззи и Алису откомандировали в ближайший магазин за одноразовыми тарелками. В кухне булькал кофе, на столе выстроились бутылки для желающих выпить.