Я это уже знаю, потому что прошерстила местную библиотеку после того, как маме был поставлен диагноз. И еще потому что задавала вопросы врачам, когда мама была в слишком глубокой депрессии, а папа слишком расстроен, чтобы задумываться о них. Записывая все в желтую тетрадь, которая выглядела чрезмерно жизнерадостно – даже неподходяще оптимистично, как я поняла, – когда я доставала ее в больнице.
– В целом какое-то время все будет немного паршиво, – делает заключение Мелисса.
– Да, прости, – запинаюсь я.
Хотелось бы, чтобы мы обе были более трезвыми для такого разговора. С другой стороны, это, наверное, то, что нам сейчас нужно. Я продолжаю:
– А тебе назначили какую-то программу лечения? Когда у тебя будет химиотерапия?
Она кивает.
– И гормонотерапия, и все остальное…
– Хорошо, – говорю я и вижу, как брови Мелиссы поднимаются. – Я имею в виду не «хорошо». Я хочу сказать, что рада тому, что есть план. На последующее. И я здесь ради тебя, что бы тебе ни понадобилось.
Она кивает.
– Бояться нормально, понимаешь…
– Хорошо, потому что я боюсь… – нерешительно говорит она. – Боюсь облысеть. Боюсь выглядеть странно потом. Боюсь, что перестану ощущать себя собой.
– Мне так жаль, – говорю я с комком в горле.
– Нет! Не смотри на меня так, – она показывает на мое лицо. – Вот почему я представить не могла, как тебе сказать, потому что не хотела видеть, как меняется твое выражение. Не хотела, чтобы ты снова почувствовала, что находишься в ловушке. Чтобы тебе приходилось идти на жертву…
– Это не жертва! Ты же моя сестра!
Она смотрит на меня.
– Что? Я сейчас очень серьезно говорю! Я скучаю по тебе. Мне жаль, что я многое не знаю о твоей жизни. Я никогда не знала о твоих отношениях или о том, что происходит…
Мелисса качает головой, а нижняя часть ее тела тем временем выполняет то, что ей положено. «Удачно», – думаю я под впечатлением. Натягивая штаны, она говорит:
– Я много лет не рассказывала тебе про свою жизнь, потому что мне казалось, что тебе не интересно!
Она смывает воду и продолжает, повышая голос над потоком воды:
– Я не рассказываю, потому что ты не спрашиваешь. Никогда не хочешь ничего узнать!
– Извини. Мне правда очень жаль. – Подумав, я добавляю: – Я была дерьмовой сестрой.
Наступает долгая пауза.
– Если ты ждешь, что я не соглашусь с тобой, то этого не будет…
– Да, довольно честно, – киваю я, но до сих пор ощущаю потребность объясниться. – Я не хотела игнорировать тебя. Просто… ты часто спорила с мамой, сердилась на нее. А когда она умерла, я так сильно горевала…
– Ты этого не показывала.
– Не показывала. Я была идиоткой.
– Ты сохраняла контроль, – подсказывает Мелисса, пародируя фразу, которую я использовала в качестве своей защиты последние двадцать лет.
– Я была идиоткой.
– Мне тоже ее не хватало, знаешь, – говорит Мелисса, вытирая только что помытые руки о свои до сих пор влажные штаны. – Я же тоже потеряла свою маму, несмотря на то что она бывала, ну… – она обрывает себя. – И я ненавидела, что папа так убивается. Но тогда казалось, что ты бросила нас. Как будто тебя ничего не держало – как будто я была недостаточно хороша. – Потом она тихо добавляет: – Как это всегда давала мне понять мама.
– Правда? – изумляюсь я.
– Всегда! К тебе она относилась по-другому. Хотела она того осознанно или нет. Я любила ее, но она не всегда была… добра ко мне.
Меня словно укололи. Потому что моя идеализированная Святая Мать всегда была честной и справедливой. Я привыкла защищать ее – от Мелиссы, от отца, однажды даже от Грега.
Больше он никогда не повторял эту ошибку…
Но что, если я заблуждалась и в ее отношении? Или, по крайней мере, была в чем-то не права? Скандинавия уже научила меня тому, что бывают оттенки серого.
Возможно, она действительно в чем-то перегибала палку… Предположим, она не была «исключительно хорошей»? Ведь она была всего лишь человеком… Как все мы.
Я вспоминаю, как совсем маленькой сидела на коленях матери, завернутая в полотенце после купания. Она пела песни, которые сочиняла специально для меня, и я ощущала себя полностью погруженной в любовь. Но в этой сцене нет Мелиссы. «А она-то была там?» – спрашиваю себя я. А потом и ее саму.
– Нет, не припомню, чтобы со мной было что-то похожее, – фыркает Мелисса. – Может, к тому времени она устала возиться с детьми. Вымоталась. Или не так уж любила меня.
– Это типа как «мне доставалось самое лучшее» от мамы?
– Может, дело тут в том, что ты была первой.
Я задумываюсь. Неужели я проявляю к Шарлотте больше внимания, чем к Томасу? Я прокручиваю мысленные видеозаписи своего ухаживания за детьми. Бесконечных смен памперсов. Отучения от груди (еще та задача!).
Или как я вынимаю Шарлотту и Томаса из ванной, когда они были маленькими, сражаюсь с ними, пытаясь вытереть и одеть, пока они вырываются, орут и сводят меня с ума. «Борьба с крокодилами» – так Грег описал мою технику после ванной. Мне кажется, что я не так уж и добродушно пестовала их обоих.
Свою мать я вспоминаю как светлый образец материнства, но теперь сомневаюсь, что мои дети будут вспоминать меня так же. Они, вероятно, будут помнить меня вечно сердитой, занятой и немного бесполезной…
Я никогда не делала ракеты из втулок от туалетной бумаги и не украшала баночки йогурта, чтобы выложить их фотографии на Pinterest. И не сочиняла колыбельные. И не пыталась заинтересовать их чертовой скрипкой. «Промахи эпического масштаба», – беспокоюсь я.
Я пытаюсь поведать все это Мелиссе.
– Наверное, я в равной степени плохо веду себя по отношению к своим детям.
Она не оспаривает мое высказывание, но вместо этого говорит:
– Ну у тебя есть время все это изменить.
– Да, есть. С твоей помощью?
– Ты имеешь в виду, если я постараюсь не умереть?
Она смотрит на меня так искренне, словно заглядывает прямо в душу. Потом фыркает и тычет мне кулаком в руку.
– Шучу!
Мне больно, но я знаю, что в мире Мелиссы это означает примирение.
– Если я что-то могу сделать или если тебе захочется поговорить с кем-нибудь о диагнозе, лечении или о чем-то еще, я всегда буду рядом, – говорю я ей. – Я серьезно.
Я напрягаюсь, ожидая очередного взрыва. Но он не наступает. Вместо этого она говорит: «Спасибо».
– Правда, я не хочу, чтобы люди слишком возились со мной или делали что-то, склонив голову набок, будто я обкакавшийся младенец, которому нужно помыть попку, – добавляет Мелисса.
– Да, точно. Конечно, ты не младенец, – я держу голову неестественно прямо. – Но я могу приехать, помочь с делами или по дому, как скажешь.
– Ну тогда ладно, – соглашается она с блеском в глазу и добавляет: – Ты могла бы присмотреть за домашними кроликами. И выгулять собак.
Я проглатываю комок в горле.
– Хорошо. Шарлотте и Томасу понравится ухаживать за кроликами, – я надеюсь, что так и есть. – А я могу поискать в Google «как лучше всего выгуливать собак».
– Дело тут не в «лучше всего», – она с веселым интересом смотрит на меня. – Главное тут – чтобы они размялись и навалили кучу не дома.
– Поняла, – киваю я.
– И еще не забыть надеть яркую куртку и взять поясную сумку с собачьими печеньями, – добавляет Мелисса тоном опытного собаковладельца.
– Хорошо, – соглашаюсь я, примиряясь со своей участью.
– Насчет последнего пошутила – нужно только носить какое-нибудь угощение и можно накинуть плащ.
– О! Ну конечно! – я выдыхаю с облечением, а Мелисса уже не сдерживает смех.
– Ха! Видела бы ты свое лицо! Подколола на этот раз! Ого, ты и вправду раскаиваешься.
Я смотрю на нее влажными глазами, пытаясь улыбаться.
– И ты плачешь! – констатирует она.
– Я не плачу, это ты плачешь, – говорю я, усмехаясь. – И теперь я никуда не денусь, так что придется тебе постоянно терпеть меня. – Подумав, я добавляю: – Только не оставляй меня с этой дурацкой Марго, пока вы с Тришей общаетесь с парнями и зависаете в барах.
– Ладно-ладно, – соглашается Мелисса. – Но ты знаешь, единственная причина, по которой тебе не нравится Марго, – это потому что вы обе во многом похожи.
Она говорит это как нечто само собой разумеющееся – не подлежащее сомнению и очевидное для всех, кроме меня.
– Что? – фыркаю я. – Не похожи!
– Нет, похожи, – настаивает Мелисса.
– Не похожи!
– Похожи! – повторяет она. – Марго неплохой человек; просто она более яркая, умная, молодая версия тебя – конечно, ты ненавидишь ее!
– Я не ненавижу ее! – возражаю я, затем добавляю «так уж» и «теперь». – В любом случае я не как Марго!
Неужели похожа? Неужели она представляет собой все то, кем я когда-то надеялась стать?
У меня складывается ужасное чувство, что моя младшая сестра и в самом деле Очень Умная.
– Ну, возможно, в прошлом я слишком часто пыталась побеждать, – сдаюсь я, не распространяясь о том, что под «прошлым» подразумеваю время вплоть до последнего часа. – Но у меня нет врожденного чувства аристократического превосходства и полного непонимания реального мира, да и сиськи у меня не такие подтянутые, чтобы не нуждаться в лифчике!
Я пытаюсь говорить это полушутливым тоном, чтобы вернуться к ситуации, в которой мы находились несколько мгновений назад, и рассмешить сестру.
– Я не маленькая принцесса, она же заноза в заднице. Эта Мисс Совершенство к тому же не умеет плавать и едва не потопила нас всех!
Тут я решаю (довольно неумело) изобразить нашу самую молодую, но и самую натренированную викингшу:
– О, посмотрите на меня, я Марго! Помогите, помогите! Я не умею плавать!
В это самое мгновение звуки играющего на фоне скандинавского попа затихают, и из кабинки позади нас слышится отчетливое всхлипывание. Только тогда я вспоминаю, что эта кабинка была занята все время, что мы тут находимся, и что кто-то сидит там