На самом же деле я не хочу мешать Софи и Тэ Хва. Хотя она и утверждает, что между ними ничего нет и что он нравится ей просто как друг семьи, у меня на этот счет есть большие сомнения. Я же вижу, что она старается прикасаться к нему как можно чаще… вот как сейчас.
Я обнимаю ее на прощание.
– Спасибо за такой замечательный сюрприз.
– Без проблем, – отвечает она. – Было весело!
Они с Тэ Хва идут по улице и исчезают в толпе, а я остаюсь наедине с Джейсоном. Мы направляемся в противоположную сторону, он все время идет с опущенной головой – не знаю почему, то ли не хочет, чтобы его узнали, то ли разочарован перспективой провести со мной остаток дня.
– Хочешь немного погулять, или сразу поедем домой? – спрашивает он. – Мне нужно предупредить водителя.
– Почему меня не удивляет, что ты приехал сюда не на автобусе?
Он пожимает плечами.
Я смотрю в чистое небо. Я знаю, что там миллионы крохотных звездочек, только сейчас смог и уличное освещение мешают их увидеть.
– Меня дома ждет куча писанины, – говорю я.
Он принимается большим пальцем набирать сообщение на телефоне.
– Это значит, что прямо сейчас ехать домой я не хочу, – со смехом добавляю я.
– О. – Он дарит мне одну из столь редких для него улыбок и закрывает экран сообщений.
Мы неспешно идем по улице – двое, затерявшихся в толпе. На Канхва я не видела таких толп. Машины едва тащатся в диких пробках, хотя уже семь вечера, и рабочий день закончился и большинство офисных сотрудников разъехались по домам на пригородных электричках.
Нас обгоняют две девушки, но внезапно останавливаются и смотрят на меня. Одна из них подходит к Джейсону, и я решаю, что она сейчас попросит у него автограф. Или начнет верещать во всю силу своих легких. Почему-то такая реакция очень популярна у корейских фанаток.
Хотя не мне судить. Я миновала эту стадию еще в средних классах.
Однако вместо того чтобы кидаться к Джейсону, девица достает телефон и наставляет его на меня. Она смотрит на Джейсона, что-то говорит ему по-корейски, он в ответ кивает.
– Она хочет тебя сфотографировать, – говорит он.
– Что? А она знает, кто ты?
Он хмыкает.
– Не знаю, но о том, чтобы я был на снимке, она не говорила.
Девица лучезарно улыбается мне.
– Фото, пожалуйста.
– Гм… ладно.
Подружки, хихикая, окружают меня. Они вскидывают вверх руки, сложенные в знаке мира, и я от неожиданности подпрыгиваю. Джейсон щелкает камерой, девицы кланяются мне.
– Спасибо, – говорят они и уходят прочь, тараторя без умолку.
– Что это было? – спрашиваю я.
Джейсон тихо смеется.
– Они узнали тебя, видели в американских таблоидах. Сказали, что у тебя потрясающие волосы и поэтому ты им нравишься.
– О. Это что-то новенькое.
Я привыкла только к тому, что меня узнают честолюбивые музыканты, стремящиеся через меня выйти на папу. Или, что бывает чаще, репортеры, желающие сделать сенсацию на моей семейной драме.
Джейсон засовывает руки в карманы своих джинсов.
– Прикольно. Тебя узнали, а не меня. Может, мне стоит почаще гулять с тобой?
Я ликую.
Но потом он заявляет:
– Не понимаю, как им могут нравиться твои волосы.
Я тут же ощетиниваюсь, ликования как не бывало.
– Ну, может, кому-то нравятся блондинки?
– Наверное. – Он пожимает плечами. – Но мне такой цвет кажется фальшивым. Сейчас натуральных блондинок практически нет.
Во мне мгновенно вспыхивает гнев, и я уже готова проинформировать его о том, что я самая что ни на есть натуральная блондинка, но тут вижу улыбку на его губах. Я закатываю глаза. До того как у него обнаружилось чувство юмора, он нравился мне куда больше.
– Ага, ну а я не могу понять, что люди находят в корейских бойзбендах.
Джейсон смеется.
– Так тебе понравился праздничный ужин? – спрашивает он, когда мы проходим мимо гигантского здания банка, где в окнах еще горит свет и на своих рабочих местах сидят люди.
– Понравился. Как я понимаю, это была идея Софи.
Улыбка все не сходит с его лица.
– Вообще-то моя.
Я с недоверием хмыкаю, но в душе у меня вспыхивает искорка благодарности.
– Я уверен, что ты скучаешь по своей семье, – говорит он.
Почему-то его заботливость вызывает у меня обратную реакцию: вся душевность улетучивается.
– По моей семье. Точно. Ну, я в некотором роде рада, что я не с ними. Звучит дико, но это так.
Джейсон косится на меня.
– А почему ты не хочешь быть с ними?
Я делаю глубокий вдох, долгий выдох и смотрю себе под ноги, на безупречно чистый тротуар.
– В последнее время у нас сложились напряженные отношения. Да и с мамой я плохо лажу.
Произнося это вслух, я ощущаю облегчение. Тревога, копившаяся во мне с того момента, как я получила мамино сообщение, истекает из меня с каждым словом.
– Она, если честно, ненавидит меня, – тихо, почти шепотом говорю я.
– Уверен, это не так. Она же твоя мама.
Я издаю смешок, но в нем больше боли, чем веселья.
– Ты не знаешь мою мать.
Мы долго молчим, и я боюсь, что мои признания поставили его в неловкое положение. Я открываю рот, собираясь нарушить это напряженное молчание, но Джейсон опережает меня:
– Мы с отцом не разговариваем три года. Вряд ли твои отношения с матерью настолько плохи.
Я подавляю желание уставиться на него – мое изумление вызвано не самим признанием, а тем, что он вообще его сделал. Он не из тех, кто любит распространяться о себе.
– А что у вас произошло? – спрашиваю я и поспешно добавляю: – Если не хочешь, не рассказывай.
Я вижу, как у него на щеках заиграли желваки.
– У нас с ним масса разногласий. Он забрал нас с Софи от мамы, когда переехал в Америку, и не разрешал возвращаться в Корею, пока нам не исполнилось четырнадцать. Не отпускал нас к ней, боялся, что мы не вернемся.
Значит, он не простил отца за то, что тот разлучил его и Софи с матерью. Прекрасно его понимаю, хотя мне кажется, что это слишком жестко – не разговаривать три года. Правда, я и сама не стремлюсь к общению с мамой. Будь у меня возможность целых три года не разговаривать с ней, я бы, наверное, ею воспользовалась.
– Почему твой отец переехал в Америку?
Джейсон запускает пальцы в волосы, чешет затылок.
– Они с мамой развелись сразу после того, как она забеременела. Отец… изменил ей, – цедит он сквозь стиснутые зубы, его голос полон презрения. – И уехал в Америку, чтобы жить там со своей любовницей.
– Эта женщина американка? – Мне, наверное, следует перестать задавать вопросы и лезть в его прошлое, но любопытство пересиливает тактичность. К тому же он отвечает, ведь так?
Он качает головой.
– Она кореянка. Его секретарша.
Да. Все просто по шаблону.
– Значит, у тебя есть мачеха?
Он останавливается перед каким-то баром и окидывает улицу невидящим взглядом.
– Ага. Они живут в Нью-Йорке. С тремя детьми.
Горечь и презрение на его лице сменяются усталой тоской, будто он слишком долго, без малейшей надежды на передышку, нес груз этих эмоций. Мне хочется потрепать его по плечу или просто взять его за руку – в общем, как-то утешить, но я не могу поддаться порыву и говорю себе, что это здорово осложнит нашу дружбу. Он может решить, что и так слишком доверился мне, так что лучше мне не переходить определенные границы.
– Уверена, отец любит тебя, – говорю я просто потому, что не могу придумать ничего лучше. – Он наверняка хотел бы, чтобы вы с Софи жили с ним.
В его глазах вспыхивает гнев.
– Он хотел, чтобы мы жили с ним, только потому, что хотел разрушить жизнь моей матери, вот и все. Он никогда не любил ее.
Я не представляю, что на это ответить, поэтому молчу и жду, что ситуация сама подскажет, как мне реагировать. Неожиданно рядом с нами вспыхивает свет, и я вижу огромную фотокамеру, направленную на нас.
Папарацци беззастенчиво щелкает Джейсона и тем самым привлекает к нам внимание прохожих. Джейсон напрягается, закрывается от камеры ладонью. Он что-то говорит этому типу по-корейски, наверное «Свали, козел», но тот даже ухом не ведет.
Джейсон поворачивается к фотографу спиной, хватает меня за руку и тащит за собой. Мы спешим по тротуару прочь от ослепляющих вспышек. Джейсон на ходу набирает короткое сообщение водителю, появляется его машина, и мы скрываемся за тонированными стеклами.
Мы едем домой долго и в полном молчании, и я опасаюсь, что это случайное столкновение с фотографом погубило весь вечер. Хотя, с другой стороны, все это может пойти мне на пользу, потому что Джейсон не станет анализировать наш разговор. Конечно, есть вероятность, что он пожалеет о своей откровенности, и я не знаю, как убедить его в том, что мне можно доверять.
Водитель высаживает нас перед школой, и мы молча идем к нашим корпусам. Я ищу способ возобновить разговор, причем так, чтобы он не повредил нашим отношениям. Я буду очень жалеть, если окажется, что мое назойливое любопытство оттолкнуло Джейсона.
Мы останавливаемся перед моим общежитием.
– Прости, – неуверенно говорит он, стараясь не встречаться со мной взглядом, – моя жизнь – это полнейшее безумие.
– Нет! – восклицаю я, наверное, с излишним пылом. – Все в порядке. Мне… гм… было интересно узнать о тебе. И о Софи. И о твоей семье.
– Что? – Джейсон склоняет голову набок и секунду непонимающе смотрит на меня. – А, ты об этом! Я имел в виду фотографа.
– А. Но и с этим все в порядке. – Я весело смеюсь. – Я в том смысле, что я отлично понимаю это безумие.
– Ясно. – Он едва заметно кивает, потом говорит: – А еще… гм… спасибо, что выслушала. Ну, об отце.
– Все здорово. То есть я о Дне благодарения. Для меня так много значит то, что вы, ребята. – Мой голос дрожит, и я прикусываю нижнюю губу. – Что ты устроил все это для меня.
Он кивает, глядя под ноги. Но даже в бледном свете фонарей я вижу улыбку на его губах.
Мы молчим. Я жду, когда он уйдет, закончит этот чудесный вечер каким-нибудь бесчувственным, неуместным или даже обидным словом. Но он продолжает стоять на месте, и я понимаю, что нужно как-то нарушить это молчание.