– Ты че сказал? – Я старше на полтора года (в этом возрасте – серьезная фора) и склоняюсь к силовому урегулированию.
– Я? Ниче… Чаю тебе предлагаю.
– То-то же. Наливай.
– Я ж и говорю – всяким засранцам тут чаю наливаю.
Драчку пресекает бабушка, выгнав нас из кухни тряпкой.
…Утро красит. Точнее – белит.
Синька уже вмешана в известь, разведенную до консистенции молока. Хоть пей. Дед из своего арсенала выбрал для внучков хорошо обмятые мочальные кисти. Бабушка – новехонькие медицинские перчатки, чтобы мальчикам не поело пальчики. Мы с утра – само благолепие. Умытые, нарядные, тихие… Пока не проснулись.
Дед придирчиво осматривает нашу экипировку и велит раздеваться до трусов. Недоверчивый.
Мы просим оставить нам майки и шорты, а то комары заедят. Он не соглашается. Бесчеловечный.
– Деда, а если нас до кости проест? – дипломатично интересуется брат.
– Кто, комары?
– Побелка!
– Не проест.
– А меня на локте прямо до мяса проела!
– На каком локте? – Дед озабочен всерьез.
– Да это давно было, уже заросло, – выкручивается брат.
– Ну раз заросло, так и… два зарастет, – сворачивает дискуссию навидавшийся и не таких хитрецов завуч на пенсии. Раздевает-таки нас до трусов, нахлобучивает шапки из газет и отправляет работать. У меня папаха – я казак, у брата буденовка с нарисованной звездой – он, соответственно, буденновец. При этом мы еще и индейцы. Это, наверное, потому, что мы оба – красные. Не от солнца – по «раннепионерским» убеждениям. Если вы не понимаете, как это может быть, значит, родились не раньше восьмидесятого.
…Белить – дело нехитрое. Главное – известь не перегустить и кистью мазать ровно. Поперву – провдоль, чтобы всюду зашло. Потом, начистую – напеперек. В смысле вертикально. Тогда, кто будет снизу смотреть, твои мазки не увидит. Они к небу побегут и от чужих глаз все неровности спрячут. Ну еще, конечно, нужно сначала верха пройти, а уж потом низа разбеливать, чтобы потеков не было. Еще важно кисть к кисти класть, чтобы «хвостов» не оставлять. Ну и кисть не ронять, чтобы пылюку на чистое не тянуть. Вот и все, что я знаю о креветках побелке.
Брат это тоже знает. Знает и дед. И вот, заглянув к нам, осилившим уже половину задней стены (самой тяжелой, потому что без окон), он делает замечание брату:
– Ванюша, ровней клади.
– Смотри, как надо белить! – рад выпендриться я.
– А то ты умеешь!
– Конечно, у меня ж мама – художник!
Брат это «хавает» молча. Дожидается ухода деда. Зорко следит за моими выкрутасами с кистью. И наконец ловит меня на кривом-прекривом мазке.
Я, естественно, хочу мгновенно убрать со стены предательский «хвост», но брат не дремлет:
– О-о! Написал, як бык поссал! Художник!..
К обеду две трети дома побелены на два раза. Это неспроста. Дед хочет, чтобы мы гарантированно убрались за пару углов до того, как он начнет маслом поновлять рамы и наличники. Опыт подсказывает ему, что внуков с известкой стоит держать от чистой работы подальше.
– Славка! Дурак бы тебя понюхал!.. – Собравшаяся позвать мужчин к столу бабушка застает дивную сцену. Старший внук сосредоточенно ставит на себе отпечатки испачканной в извести пятерни. За ним не видно младшего, который… Который ставит на себе аккуратные известковые точечки – под леопарда.
– Слава-Ваня-брось!
Коллективный Слава-Ваня замирает. Понимает, что мытье неизбежно, и принимается из вредности размазывать друг на друге взаимные художества. Дело это настолько увлекательное, что едва не заканчивается переворачиванием ведра с известкой. Тут уж мы пугаемся, успокаиваемся (в смысле прекращаем особо бузить) и с жизнерадостным «Дурак бы тебя понюха-ха-ха-ха-хал!» летим к колонке умываться.
…Когда часов в семь вечера во двор на клокочущем оранжевом «ижаке» вкатит лихой Прытыка с тетей Люсей за спиной и сестрицей Аленушкой в коляске, ремонт будет уже завершен. На фоне салатного штакетника расцвеченный пестрыми дубками в бабушкином палисаднике, подчеркнутый еще блестящим маслом наличников дом будет сиять первозданной белизной. У самого крыльца нам с братом останется дочернить разведенным в керосине битумом (для красоты и от влаги) не больше полутора метров цоколя. Черним мы по очереди, потому что плоскую кисть на это дело дед выделил только одну, смолой хату помазать хочется каждому, а сил воевать за кисточку у нас уже нет.
– Угрались, хлопчики, – резюмирует проницательный Прытыка и, не дожидаясь просьб и намеков, говорит: – Чую, Люся, прыдэться мени йих завтра на утряну везты…
– От там их и брось! Мабуть, хоть в речке отмоются, Белые Волки, – изрекает, снимая мотошлем, наша взрослая почти тринадцатилетняя сестрица.
– Дывысь, Славка лытучу рыбу впиймав. Цэ, Ваня, редкость!.. У нас в Брыньковской летучих рыб нэмае. Допрэж, кажуть, булы, та браконьеры косянские всэ извылы. Чого ты рыгочешь? Батьке не веришь? Ба-атьке? Я ж знаю всэ! Я ж в тэбэ – ка-пы-тан!..
Под балакучую болтовню дядьки я безуспешно пытаюсь дотянуться до верховодки в полтора пальца.
Я так долго ждал поклевки и, дождавшись, так лихо цмыкнул удочкой, что… плотвичка улетела в поднебесье и запутала мою леску в ветвях растущей над Бейсугом жердёлы.
Дядька балакает, когда дурачится. Я кожей чувствую смешливые искры, летящие из его глаз.
– Славка, а ты заспивай «Сэ-эрдце! Чого ты впэрлось на жэрдэлю!» – мабуть, вона з дерева и слизэ…
Я тяну за леску, намертво запутелявшуюся в ветвях, и не знаю, сердиться мне или смеяться. Решаю подыграть и пою дурным голосом. Рыбка, разумеется, остается в поднебесье.
– Ны хоче… – констатирует дядька. – Добре ты, Славка, спиваешь, но рыба дюжэ врэдна попалась. Правильна летуча рыба з воды – прыг! – йи сама на кукан! Косянцы ж як йийи ловылы? Пидут с куканом на бырыжок, помашут йим, рыба з воды выпрыгивае – и на кукан. Прям рот раззявэ и кукан глотае. Нэ трэба ситки трусыть, в ричке мэрзнуть, рыбу нызать – вона сама на кукан лизэ. Ось так усю лытучу рыбу и извылы…
Ваня! Чого рыгочешь? Так и було! Я ж знаю, шо кажу, я ж сам – косянскый! Та йи богато лытучей рыбы було! Як на нерест йдэ – всэ нибо чорно! Солнца за ный ны побачишь, тильки слышно, як косякы над головой плавникамы шуршат.
Таки булы в нас рыбны ловли…
Брат заливается смехом:
– Надо было простынями ее ловить. Натянул простыню над двором – и только успевай собирать, что напутается.
– А так и робылы. Наволочку в нибо кынут, вона падае – вже полна лытучей рыбы! Пырысыпав рыбу в мешок и снова кыдай.
– А че сразу мешок не кидать? – дивляется брат.
– Я дывлюсь, ты в мэнэ, сынку, дурный. У наволочки ж халява – шире! В йийи бильше рыбы напутаицца!
– А ты, конечно, больше всех так рыбы ловил? Ты ж из всех косянцев – найкраший рыбак… – подначивает отца ни разу не ехидный девятилетний Ваня. – И наволочка у тебя была самая уловистая?
Но дядька на приманку не клюет, отказывается от шутовской балачки и, выбрав какие-то доверительно раздумчивые интонации, удерживает инициативу:
– Я лучший рыбак, да… Это ты, сынок, правильно говоришь. Но наволочкой летучую рыбу на нересте я не ловил, врать не стану.
– А почему? – Сын строг и сосредоточен.
– Как почему? Потому что ловить рыбу во время нереста – браконьерство!
– Да нет! Я спрашиваю, почему ты врать не станешь?
– Потому что я никогда не вру, вон хоть Славку спроси… – не моргнув глазом, врет отец…
…Понимая, что с земли удочку не распутать, и не желая лезть на дерево, я сильнее дергаю леску. Крючок с грузиком остаются на жердёле. Леска с поплавком из крашеного гусиного пера летят ко мне. А злополучная верховодка слетает с крючка и – сверкнув чешуей – падает в воду.
– Кручкы одирвав? – интересуется дядька. – Я ж казав – цэ дюже вредна лытуча рыба попалась. Цэ знак – «Рыбаки, ны жадничайте! Йдытэ вжэ до хаты!..» А ну, что у нас тут?
Дядька вытаскивает из воды садок из мелкой сетки – хамсароса – и поднимает его на уровень глаз. В садке, пожалуй, с ведро красноперок, окуньков, лещиков, карасиков – мелкорыбицы размером до ладони.
Дядь Слава (уже переросший прозвище «Пэрс», но еще слишком молодой для уважительного «Пытрович») стоит огромный, загорелый, белозубый, с черными как смоль волосами, весь в бликах от высоко вставшего солнца. Вода жемчужным потоком рушится с садка. Сквозь хамсарос светится серебром наша добыча.
– На жареху хватит! – прибедняется дядька. Опускает улов в люльку мотоцикла и велит сматывать удочки.
Мы не против. Клев кончился. В пузе – бурчит. Пора.
В пять утра, отправляясь на рыбалку, мы выталкивали мотоцикл со двора вручную и только на асфальте гыркнули двигателем, перебудив окрестных кобелей. Теперь же вкатываемся в распахнутые ворота триумфаторами – задорно сигналя и пофыркивая мотором «ижака». Это – ритуал. О том, что прибыл Прытыка, должны знать все.
Дед цепляет улов крюком безмена, который называет кантаром. Дед – педант, любит точность, мелочей для него нет. Шкалы весов не хватает. Дед делит улов на две части. В сумме выходит одиннадцать кило. Дед перевешивает рыбу тремя частями. Так получается на пятьсот граммов меньше. Дед прикидывает погрешность.
– Десять двести – десять триста. Может, триста пятьдесят. Пружина ослабла…
Бабушка смотрит с крыльца:
– Слава!
– А-а! – откликаюсь я.
– Большой!
– Да, мама… – отзывается дядька, вместе с дедом взвешивавший улов.
– Я все это чистить не хочу. Может, посолишь?
– Тю-ю!.. – Прытыка машет огромной рукой, как крылом. – Идить в дом, мамо, мы тут сами. Хлопчики помогут.
В дом бабушка не идет. Они с дедом устраиваются рядом с нами. Дед пришивает ремешок к разорвавшимся старым «дворовым» шлепкам. Бабушка просто сидит. Смотрит, как мы чистим рыбу, и слушает бесконечный треп зятя.
Прытыка с рыбой управляется шутя. Пара взмахов ножом. Надрез под жабрами. Экономным движением извлекаются «кышечки». Рыбешка ополаскивается в тазу и бросается в миску. Гора чешуи рядом с дядькой растет. Рыбьи потроха летят кошкам, а пузыри мы лопаем, раздавливая их пятками прямо под столом. Бабушка пытается запретить эту потеху – мухи же налетят. Но стоит ей отвлечься…