– А почему ты думаешь, что плюс-минус пять столбов, а не пятьдесят?
– Потому что я знаю. Я считал.
– Столбы?
– Опоры.
– Ты не считал! Ты с папой говорил!
– Я считал в прошлую поездку. На каждый километр приходится от восемнадцати до двадцати двух столбов. В среднем – девятнадцать и шесть. От дома до дома по спидометру – сто пятьдесят шесть километров. Получается именно то, что я назвал. И погрешность, с учетом отступлений строителей и моей невнимательности. Я ее отинтерполировал.
– Че?
– Привел к среднему значению.
Я молчал.
Обдумывал.
Потом отец рассказал, что в позапрошлую поездку дед заинтересовался количеством столбов. Он отмерял участки от одного километрового столба до другого и считал столбы электрические. Разброс был велик. Но и дед был велик!
Он посчитал двадцать один километровый отрезок из ста пятидесяти шести – просто так, потому что хотелось, и вывел среднее число столбов на километр. Потом учел количество километров им не просчитанных и вывел погрешность. Учитель физики, что ты от него хочешь. И подсчитал ожидаемое число столбов на трассу.
– С точки зрения математики расчет безупречный! – заявил отец. Как один из первых системных программистов Краснодара, он имел право на такие заявления.
Я был посрамлен.
Все уже подсчитано!!!
Зачем дед считал столбы, учитывая погрешность?
Ему что, больше нечего было делать, находясь в кабине с единственным сыном?
А зачем считал столбы я?
Любимая говорит, что боится даже представить, каким нудным я стану в старости.
С каждым годом в Любимой я вижу все больше черт моей бабушки.
Правда, бабушка меня так не высмеивала.
Так она высмеивала деда.
В родной станице двоюродные дядья называют меня Евлампием.
Это станичное прозвище деда.
Внешне я на него не похож. Я крупнее и ужаснее во гневе.
А на кого я похож?
От моего дома до дедовой хаты три тысячи пятьдесят девять столбов.
Я пересчитал.
Губная гармошка и отсутствующий рояль
Рояль «Бехштайн» звучит очень насыщенно. Особенно – упав с четвертого этажа.
…Инструмент слегка накренился в сторону изогнутого крыла и исчез из виду. Потом раздался тупой стук, заглушаемый многоголосым «Ба-умммммм!». После – взрыв и «БуоММ!» исключительно на басах. Потом три или четыре «Пиу!». Это, взвизгнув, лопнули несколько тонких струн. Я отчетливо помню именно такую очередность. Но помню и иное: все «Бауммм», «БуоММ» и «Пиу» звучали почти одновременно. Они начинались последовательно, но с таким мизерным зазором, в какой не вставишь и иголку. И все же паузы были колоссальными. В промежутке от звука до звука я успевал и умереть, и родиться.
А потом предсмертный всхлип рояля начал затихать и по улице раскатилось «Твою ма-ать!..» рядового Кожуры.
…Дежурный по полку капитан Измирский шел как утка на манок. В просторной рекреации отданного военным бывшего техникума всхлипывал «Summertime». В третьем часу ночи. Первого января тысяча девятьсот девяносто шестого года.
Едва капитан – длинный и тонкий, как дирижерская палочка, – сбежал с лестницы, мелодия сменилась на разухабистого «Августина». Звуки неравномерными комками вываливались из дежурки. Там в зарешеченном «аквариуме» из оргстекла, сидя на тяжелой сварной табуретке, помдеж терзал губную гармошку.
…Обычно «губнушку» я с собой в дежурку не брал. Оставаясь ответственным по роте – баловался. А заступая помдежем по полку – нет. Люди вокруг, все на виду. Да и по уставу не положено. Но в новогоднюю ночь…
…Измирский, иронично улыбаясь, выложил на заставленный телефонами стол несколько апельсинов:
– Августин?
Я «кивнул» одними глазами, не вынимая гармошку изо рта.
– Я-я! Хенде хох! – Капитан бросил апельсин посыльному. – Зольдат, яйки, гурки, млеко! Шнель, шнель!
– Товарищ капитан, только чай, хлеб и масло.
– Годится! – И ко мне: – Ну так любой сможет. Ты «Мурку» сыграй!
Я затянул «Сент-Луис блюз».
Мой «губнушечный» репертуар тогда был на пике. Кроме «Августина», «Саммертайма» и «Сент-Луис блюза» я наигрывал «Когда святые маршируют» и «Степь да степь кругом».
Игорь Измирский приподнял бровь, взял стакан и принялся как-то хитро в него поквакивать. То – приглушая руками. То – давая звуку волю. То хрюкая. То крякая. И не забывая отбивать ритм лаковой туфлей музыканта. Посыльный перестал чистить апельсин и глядел на нас, удивленно улыбаясь. Его заспанный напарник выполз из комнаты отдыха и жмурился на свету.
Напраздновавшийся до усталости сверхсрочник из автороты плюхнулся на свободную табуретку:
– Если бы меня так вставляло, я бы тоже не пил…
…Дирижер полкового оркестра Игорь Измирский обладал редким для военных недугом – аллергией на алкоголь. Это автоматически выносило капитана за пределы системы координат, в которой обитали остальные офицеры. И обеспечивало гарантированные дежурства по праздникам.
Когда полковник Зингер знал, что пьянки по ротным канцеляриям неизбежны, он поступал иезуитски. У командира полка хватало крутых подчиненных, способных обуздать лихую вольницу пятый год воюющего полка. Сам Зингер одним топорщеньем рыжего уса ставил на грань инфаркта бравых «летех» и отвязных «прапоров». Но бывали ночи, когда никакой ус не действовал. Например – новогодняя.
Зингер ни секунды не сомневался: при любых запретах и инструктажах, даже при его личном присутствии в части после боя курантов народ все равно начнет отмечать по каптеркам. Полковник мог лично пройтись по подразделениям и отчихвостить нарушителей. Но тогда поутру пришлось бы объявлять выговор каждому второму офицеру и всем контрактникам. То есть – выставить себя на посмешище.
Если же, выявив «залеты», оставить их безнаказанными, удар по авторитету окажется еще болезненней. Простил однажды – прощай всегда. Следственно – прощай, дисциплина. А позволить народу спокойно напиваться командир не мог, он свою бедовую «кадру» знал. Спокойно не получится.
Но у Зингера был Измирский. Никто, кроме непьющего дирижера, не рискнул бы впереться в поддатую компанию героев со словами: «Хелло, братья по оружию! Я вижу алкоголь? У меня галлюцинация? Я хочу прийти через полчаса и в этом убедиться. Слышали – полчаса!»
Время Игорь устанавливал произвольно. Смотрел на средний градус коллектива и назначал. Самым пьяным – четверть часа. Только начавшим поддавать мог отпустить сорок пять минут. Но это – максимум.
С приговором Измирского никто не спорил. Никто не пытался торговаться. Не протягивал рюмку. Знали – бесполезно. Измирский не выпьет, не скостит, не простит. Придет с проверкой, как обещал. Увидит продолжение банкета – поутру доложит Зингеру о происшествии с указанием фамилий всех участников. Если же принять приговор музыканта, то можно дернуть еще рюмку-другую и быстро свернуться. И не волноваться – выполнивших его требования Измирский никогда не сдаст начальству.
Любого другого офицера за такое обращение с боевыми командирами считали бы стукачом и нещадно били. Похожего на смычок музыканта безропотно слушались. Только уважительно разводили руками: «Дирижер, гля!..»
…После Нового года мы часто дежурили вместе. Без совпадений и мистики. Вписывая подчиненных в «простыню» графика полковых нарядов, мой ротный специально ставил меня помдежем к Измирскому. Настоящий командир всегда знает, чем дышит личный состав, а ротный еще и обладал специфичным чувством юмора:
– «Пиджак» «чувака» видит издалека! – намекал ротный на мое ущербное гражданское прошлое и на сомнительную «военность» военного дирижера Измирского. – Смотри, гармонист, опозоришь меня перед лабухом, буду тебя помдежем к Громозеке ставить.
Громозекой звали дурковатого майора из артдивизиона. На его дежурствах постоянно случались ЧП по причине неумной Громозекиной принципиальности. То он, прикопавшись к наряду по кухне, задерживал обед и ломал сложный, но отлаженный распорядок жизни полка. То выявлял какой-то пустячный непорядок и раздувал его до ЧП на полста рапортов. То докладывал в дивизию о самовольной отлучке бойца, который на десять минут опаздывал из увольнения. Помдежами к Громозеке ротные и комбаты любили вписывать проштрафившихся подчиненных. Он это знал и, заступая дежурным по полку, своих помощников называл «штрафничками». Я с Громозекой дежурил трижды и всегда к концу наряда хотел его разорвать. После такого наряд с Измирским был истинным санаторием.
– Я – ваш импресарио, – усмехался ротный. – Когда отчисления пойдут, а, дуэт?
– Старший лейтенант Фомин, покиньте дежурное помещение! – командовал Измирский, после чего другим – «гражданским» – голосом добавлял: – Программа «По вашим заявкам» начнется в час ночи.
…Час ночи – самая славная пора наряда. К этому времени ответственный по полку сваливает домой или засыпает на диванчике в штабе. Уходит в казарму наряд по столовой. Даже вечно копошащаяся авторота засыпает.
Идеальный час для совместного музицирования на фоне дежурки. Я с губной гармошкой. Измирский со стаканом, расческой, телефонами вместо барабанов, имитирующий и трубу, и саксофон, и кошачью свадьбу. Плюс акустика огромного пустого вестибюля. Благодать.
У нас появились почитатели. Несколько раз забредал даже прослышавший о «спевках» Зингер.
Предупрежденные посыльным о приближении полковника, мы успевали чинно сесть перед пультом. Но «вождь краснорожих» (это было подпольное погоняло рыжего и моментально багровеющего во гневе Зингера), выслушав доклад Измирского, садился на табуретку, наливал чаю из котелка и шевелил усами:
– Ну начинайте, что ли, концерт «Для тех, кто так и не заснул».
…Грозный Зингер казался мне – вчерашнему студенту – глубоким стариком. Ему было тридцать девять. Сейчас мне на год больше. Боюсь, нынешним двадцатичетырехлетним я кажусь таким же угрюмым танком, каким чудился мне комполка. Впрочем, у того, что ни день, находились поводы для шевеления усами и отработки тяжелого взгляда.