…Дисциплина в части не хромала на обе ноги только из-за отсутствия ног. За пять лет существования оперативный полк не воевал двести сорок один день. То есть по бумагам полк как бы не воевал. Но от половины до двух третей личного состава постоянно находилось на том или ином выезде. В самом полку оставались только бойцы последнего призыва. Они заступали в наряды через сутки и ждали отправки на боевые. Дембелей предпочитали увольнять прямо из «района» – чтобы в часть они возвращались только за документами и не успевали бузить.
С офицерами было сложнее. После штурма Грозного во всех батальонах образовались дыры. На бумаге уже к февралю тысяча девятьсот девяносто пятого штаты залатали спешно призванными «пиджаками» – вчерашними студентами военных кафедр.
В июле появились и свежеиспеченные «летехи» из училищ. В реальности прорехи остались.
Одни офицеры, числясь в штате, залечивали раны. Другие решили проститься со службой, ставшей вдруг чересчур военной. Эти, оставаясь в списках, в части не появлялись, хлопоча об отставке или переводе. Реальный некомплект взводных и ротных (даже если считать «пиджаков» полноценными командирами) достигал трети. Это добавляло тягот армейской службе полковника Петра Зингера.
…Заглянув в дежурку за полночь, Петр Петрович выпивал кружку сладкого и крепкого чая. Минут двадцать молча слушал наши импровизации. Поправлял усы:
– Только службу тут не забывайте, оркестранты…
И уходил спать.
…Общага, в которой две комнаты на пятом этаже занимал командир полка с семьей, стояла прямо за забором части и окнами смотрела точнехонько на полковой плац. На нем ежедневно перед отбоем пятнадцать рот и батарей проводили положенную по уставу прогулку. То есть по двадцать минут маршировали с песнями.
У каждой роты песня своя. Время совпадает. Плац один на всех. Что это значит? Это значит – ежевечерне у тебя под окнами топочут сапожищами четыреста – пятьсот человек (примерно по взводу от каждой роты – остальные перманентно на выезде или в наряде). Топочут и горланят разом пятнадцать припевов. Причем стараясь перекричать и перетопать друг друга.
Зато при отсутствии какой-либо песни в полковой полифонии комполка знал, кто из офицеров не вывел роту на прогулку. И делал выводы.
А пели полковнику разное.
От «У солдата выходной» и «Солдаты в путь» до «Артиллеристы, Сталин дал приказ». За право исполнения последнего хита однажды чуть не подрались сержанты зенитного дивизиона со старослужащими противотанковой батареи.
Группа спецназначения маршировала и бегала под дикое «Оооо-О! О! О! О! Оооо-О! О! О! О!..».
Жуликоватые «маслопупы» из ремроты сделали строевой лирическое: «Стюар– десса пои-мени Жанна!» Не знаю, как передать этот ритм на письме: «Я идУ-У-У, И сердце плыВЕТ! И все блИ-И-ИЖЕ НАШ самоЛЕТ» Представьте, что на выделенное жирным приходится особо четкий удар полусотни сапог.
Наша рота всегда выводила «Варяга». С помощью него я выиграл у Измирского пари. Игорь жалел, что в России не маршируют под джаз. Я пообещал показать класс и подгадал к ближайшему строевому смотру.
Тогда в роте была проблема с запевалой. Лучший голос призыва – обладающий звонким тенором огроменный рядовой Кожура – катастрофически не попадал в ритм. Он заводил песню со слабой доли и сбивал строй. Едва бойцы подлаживались под запевалу, опять синкопировал ритм. Бойцы снова сбивались. Но у меня был козырь – младший сержант Ичеджиев, когда-то в техникуме игравший на ударных.
За вечер я приучил роту маршировать под барабан. За следующий вечер – маршировать под барабан не отвлекаясь на пение Кожуры. На третий вечер нашелся десяток деревенских хрипунов, способных вторить запевале, при этом не сбиваясь с ноги.
…На смотре рота прошла печатая шаг на слабые доли, словно негры в церкви.
Звонкий голос Кожуры раскачивал воздух.
Оркестранты боролись с желанием танцевать.
Полковник Зингер побагровел.
После Петр Петрович прокаркал мне, что «строевой смотр – не дежурка» и «отставить шуточки». На следующем смотре заинструктированный Кожура молчал, а запевал лично врио командира роты старший лейтенант Касавченко. Но на вечерних прогулках лелеющая собственную уникальность рота маршировала под джаз еще полгода – до отъезда Кожуры «в район». А Измирский, услыхав джаз на родном плацу, пообещал мне сюрприз.
В очередной понедельник на полковом разводе я, оставшись за ротного, выводил бойцов на прохождение торжественным маршем.
Кося глазом на личный состав, перекрывая оркестр удалым «РРРРотАААА!..», я вдруг… утонул в пронзительных трубах.
Это Измирский махнул палочкой, и вместо привычного «Встречного марша» взвилось «Прощание славянки».
С тех пор (если по каким-либо причинам на разводе роту вел я) под мое «Смирно!» Измирский вступал «Прощанием». Отчего-то мне к горлу тут же подкатывал комок, делавший особенно хриплой команду «Вольно».
А вообще – полковой дирижер так шутил. В ту пору «Прощание славянки» я никак не мог подобрать на губной гармошке. И Измирский, дразня считающего дни до дембеля «пиджака», глумливо напевал:
…В жо-пу клю-нул жареный петух!
Остаюсь на сверхсрочную службу я.
Надоела гражданская жизнь…
С фамилией Студнев сам Бог велел дослужиться до начпрода, но подполковник заведовал дивизионной КЭЧ. Среднего роста, пухленький (но крепкий) русоволосый мужичок с подвижным лицом и цепким взглядом, подполковник часто приходил из штаба дивизии в полк, чтобы вырвать полтора десятка солдат на какую-нибудь дуракоемкую работу.
Обычно к приданным Студневу бойцам приставляли сержанта. На этот раз ротный отправил старшим меня:
– Славентий, там роялино на четвертый этаж переть. Смотри, чтобы орлы друг друга не передавили. И смотри, чтобы инструмент не кокнули, а то поедем на Кушку взводами командовать.
Про Кушку, давно отошедшую к Туркмении, он по привычке ляпнул. Чтобы ответственность подчеркнуть. Потому что рояль мы должны были поднять в новую квартиру замполита дивизии.
«Бехштайн» был немолод, солиден и тяжел.
И велик.
Настолько велик, что не проходил в лестничный пролет блочной новостройки.
Он не проходил ни вдоль, ни поперек, ни поставленный на попа – цеплял потолок. Это стало ясно уже после обмера (от клавиш до дальнего изгиба крыла выходило двести пятьдесят пять сантиметров), но мы все-таки почти час вручную пытались экспериментально обмануть геометрию.
Не смогли. Только умаялись.
Вернули «Бехштайна» на улицу и предложили Студневу взять кран и впереть роялину в окно. От крана подполковник отмахнулся, как от нереального.
Ушел.
Вернулся.
Еще раз ушел.
Вернулся. Щедро бросил на рояль пачку «Магны»:
– Закуривай, орлы! Я договорился с соседями сверху. Мы с пятого этажа подтянем рояль к окну четвертого. Заведем его внутрь. Потравим. Примем. И все! В часть я уже позвонил. Нам везут триста метров стропы.
– Не вытянем, товарищ подполковник.
– ЮрИваныч, Слав. ЮрИваныч. Вытянем. Вы ж его по лестнице вшестером поднимали. Ввосьмером ворочали. Воинов двенадцать. Плюс ты, я и водитель. Вытянем!
Возможно, затея имела право на жизнь. Если сперва потренироваться на кошках, отработать ее на роялях попроще. Но у нас «черновика» не нашлось.
…Представьте себе перехваченную крест-накрест коробку с тортом. Привяжите к ней четыре веревки.
Дайте каждую веревку отдельному человеку, стоящему у окна на пятом этаже. И велите, не выглядывая из окна, аккуратненько подтянуть торт к форточке этажом ниже. Не хватает синхронности? Вот-вот.
Тогда привяжите не четыре веревки, а одну. К центру торта. Тяните за нее. Опять перекашивается?
Тогда прикрепите к обвязке коробки с тортом четыре шнура. В паре метров над тортом соедините их в узел. И уже к этому узлу крепите веревку, за которую потянете коробку вверх. Не перекашивает, но крутится и колотится об стенку?
А привяжите к торту дополнительный линек! За него кто-нибудь, стоящий внизу, пусть оттягивает торт от стены, когда люди с пятого этажа будут на веревочке поднимать коробку на четвертый.
Запутались? Тогда перечитайте два последних абзаца. И помните – наш торт весит под три центнера. Если тюкнется в стену или чужое окно – отнюдь не кремовую розочку помнет.
…Методу подъема рояля мы вырабатывали эмпирически. Инструменту это стоило подломленной ножки и в двух местах содранного стропой черного лака. Нам – часа возни и обожженных стропой ладоней.
Зато потом роялина взмыл к четвертому этажу минут за пять. Девять бойцов и я, засев на пятом этаже, за спаренную стропу тащили инструмент вверх. Точнее, я глядел в окно и командовал: «Иии-раз! Иии-раз!» Под мой счет солдаты выбирали стропу.
Чтобы рояль не сдернул их за окно, пацаны сидели паровозиком на паркете. Босыми пятками упирались в стену, друг в друга, в хозяйскую мебель. Сама хозяйка сбежала в другую комнату – подальше от крепкого солдатского духа.
На земле стодвадцатикилограммовый рядовой Кожура и еще пара приданных ему (в качестве груза) не столь толковых товарищей за дополнительную стропу оттягивали рояль от стены.
Когда мы наверху делали «Ииии – раз!», Кожуру поддергивало к небу. Он послаблял стропу, и рояль устремлялся к стене. В последний момент Кожура останавливал его, как норовистого жеребца. Оттягивал метра на полтора от стенки. Орал: «Давай!» Я снова отмахивал: «Ииии!..» Все повторялось.
На четвертом этаже подполковник Студнев покрикивал:
– Осторожней, мужики! Осторожней!
…Рояль закачался перед окном замполитовой «трешки». Студнев высунулся по пояс, пробросил стропу и потянул инструмент в комнату. Тот качнулся, всунулся клавишами в окно и… уперся ножкой в подоконник.
– Слава, тяни!
Мы выбрали полметра стропы, ножка поднялась, зато натянутые стропы уперлись в оконный проем сверху.
По-хорошему следовало вернуть инструмент на землю, но Студнев не хотел сдаваться. Рояль ведь заглянул в квартиру почти на полметра! Значит – зайдет! Студнев затребовал к себе двух помощников Кожуры и пару бойцов из моей бригады. Они встали перед роялем и приготовились тянуть его внутрь.