По-разному завязываются актерские дружбы. Иной раз снимаешься с человеком в двух-трех картинах, а отношения не налаживаются. Все нормально, но что-то не складывается. А с другим и после одной совместной работы будто век дружили. Потом можно долго не видеться, но встретишься – и все на месте, будто и не расставались. Такие у меня отношения с Алексеем Баталовым, так же было и с Петром Щербаковым.
С ним рядом я чувствовал себя, если коротко определить, в полной безопасности. Есть люди, с которыми опасно, от которых неизвестно, чего ждать. Они могут взорваться, если ты, по их мнению, что-нибудь не так скажешь. С такими ты в напряжении, как в окопе. С Петей Щербаковым всегда было спокойно и хорошо: если ты ошибешься, сглупишь, если даже погладишь его не по шерстке – он воспримет это нормально, по-человечески. При своем мужланистом виде он был глубинно интеллигентным человеком, мягким и добрым. Жаль, что в кино его использовали, несколько ограничивая его возможности, загоняя в определенный типаж и тем укорачивая амплитуду его творческих возможностей. Его талант особенно проявлял себя в театре. Но у актерской работы в театре мотыльковый век…
Олег Ефремов, Вячеслав Тихонов и Михаил Ульянов
Когда бы и где ни зазвучала песня «Комсомольцы-добровольцы», мне всегда вспоминаются съемки в настоящей метростроевской шахте, спуск в нее в какой-то бадье, колдовски прелестные весенние Сокольники, дух дружбы и доброжелательства, который царил в нашей группе.
Сегодня мне видно, что многое в «Добровольцах» наивно, видно, какие мы там зеленые и неопытные. Но лиризм и искренность фильма и сейчас, мне кажется, трогают многие сердца, как и полюбившиеся народу песни на музыку Марка Фрадкина. Кому не взгрустнется над этой: «А годы летят, наши лучшие годы летят. И некогда нам оглянуться назад».
Много воды с тех пор утекло, кто-то ушел уже навсегда. Но кино. Оно сохранило нам и лично мне товарищей наших. И Петю Щербакова. И Леню Быкова. А с ними и нашу боевую юность.
Годы молодости. Тот критический период жизни, когда каждый шаг решает судьбу, когда собираешь для него все свои силы. Роль, которую играешь, или фильм, который снимаешь, могут стать первой ступенькой лестницы вверх или началом падения. Жизнь тогда существует между «да» и «нет». Нейтралитета быть не может. И все впервые – как первая любовь.
В конце пятидесятых годов я снялся в картине «Дом, в котором я живу». В картине трепетной, взволнованной и целомудренной. Она имела настоящий, без подтасовки, успех и у нас, и за рубежом. И сейчас, когда прошло так много лет со времени ее создания, она сохраняет свою чистоту и нравственную ценность.
Ее делали Лев Кулиджанов и Яков Сегель – люди, принадлежащие к особому поколению. Молодые, они уже имели опыт войны, а потому понимали, что значит спокойствие мира, из чего складывается простое человеческое счастье. Они снимали картину, как и жили, – между «да» и «нет». В этом смысле они были максималисты.
Вспоминаю, как снимался один из эпизодов, где участвовал мой герой Дмитрий Каширин. Так работать, думаю, вряд ли кто стал бы теперь.
В фильме есть сцена, когда Дмитрий Каширин читает записку от жены. Жена пишет, что уходит от него, а в это время по радио передают, что началась война… Режиссеры решили, что здесь надо дать крупным планом лицо Каширина, на котором проступает пот, настоящий живой пот человеческого напряжения, переживания. Оценят это или нет, об этом тогда не думали. Все должно быть по-настоящему прежде всего для нас, тех, кто делал фильм.
Отдуваться в буквальном смысле пришлось мне: я должен был пить липовый чай. Сколько чайников его я выпил, сказать не берусь – я просто ошалел тогда от этого чая.
Но все получилось, как было задумано.
Все держалось тогда на максимализме, максимализме самоутверждения и утверждения жизни. Такое это было время.
Актерская судьба в кино зависит от столь многих обстоятельств, что если все время о них думать, бояться их, то и сниматься не нужно. Взять хотя бы кинопробы. Какую беспомощность, неуверенность в себе, даже униженность испытывает актер, которого пробуют на роль. Это тянет за собой спрятанное или явное подлое желание понравиться режиссеру, внешнюю браваду при внутренней неготовности к роли, демонстрацию своего видения образа, видения, каковым ты чаще всего еще не обзавелся. Сплошная мука! И режиссер знает преотлично, что актер не в курсе его замысла, что он еще не представляет себе, как и что играть в этой роли, и, как теленок на льду, разъезжается всеми четырьмя копытцами. Но оба делают вид, что занимаются серьезным делом.
Совершенно естественны пробы, когда режиссер ищет возрастного соответствия героя и актера или их внешних данных, когда идут поиски грима, характерных черт в лице. Но стараться играть роль на пробах – это то же самое, что, не умея, летать на планере. Я не раз видел пробы, где одаренный актер играл, как перепуганный первокурсник, а наглый дилетант бодро отбарабанивал текст с нужными интонациями. Неопытный режиссер вполне мог впасть в ошибку.
Я помню не все фильмы, в которых участвовал, а вот пробы помню почти все, и удачные, и неудачные – столько нервов на них тратилось.
Будучи режиссером своей единственной самостоятельной картины «Самый последний день», я как-то попросил второго режиссера принести мне фотографии молодых актрис на главную роль, обрисовав, какой эта героиня мне видится. Придя на студию, я увидел на столе штук пятнадцать фотографий. Поглядев на распахнутые глаза, на прелестные лица этих девушек, я растерялся. Как актер я понимал всю беззащитность этих актрис перед режиссерским диктатом. И в то же время нельзя оспаривать право режиссера выбирать того или иного актера, сообразуясь со своим видением образа и фильма. Но, конечно, и в этом случае нет стопроцентной гарантии от ошибок.
Помню, как я надрывался, пробуясь на роль Митеньки Карамазова, как старался доказать, что у меня есть темперамент. И вроде бы доказал – меня утвердили на роль. Однако ни в одном эпизоде фильма такого голосового надрыва, как это было в пробе, не понадобилось. Видимо, сей надрыв шел от полного еще непонимания характера Мити – оно пришло позже, в ходе съемок.
Могу себе представить, какие мучительные сомнения испытывал режиссер фильма Иван Александрович Пырьев, прежде чем решиться на того или иного актера. Каждая ошибка могла стать роковой. Если актеры не справятся с гигантскими задачами, которые перед ними ставил роман Ф. М. Достоевского, то никакой картины не получится, как бы талантлив и опытен ни был режиссер. Пырьев не раз повторял, что это должен быть актерский фильм.
На роль Ивана он выбрал Кирилла Лаврова, на роль Федора Карамазова – М. И. Прудкина. Что же касается меня, то утвердить меня утвердили, но я был для Пырьева, как вешний лед: выдержит или провалится? Его опасения были связаны с успехом недавно вышедшего на экраны фильма «Председатель»: Пырьев боялся моей «заземленности».
Я же был поражен собственной смелостью: мне предстояло постичь и сыграть этот безумный и прекрасный, противоречивый и цельный, развратный и детский внутренний мир Дмитрия Карамазова, эту душу, по выражению одного критика начала века, «сорвавшуюся со всех петель, выбитую изо всякой колеи».
Дома я положил рядом с изголовьем роман «Братья Карамазовы», понимая, что теперь не расстанусь с ним до конца съемок.
И не расставался. Но чем точнее я стремился быть похожим на Митеньку, тем хуже и хуже шел материал. На экране бегал человек с выпученными глазами, надрывающийся в крике, судорожно дергающийся. Я беспрерывно зачитывал цитаты: «А вот Митя такой… А вот у Достоевского сказано…» Наконец Пырьеву это надоело, и однажды он резко сказал мне: «Сейчас мы снимаем, а по теоретическим вопросам ко мне домой звоните по телефону с двенадцати до двух часов ночи. – И, помолчав, добавил, – И оставь ты в покое эту проклятую книгу!» Он не стал объяснять, что цитация при экранизации, буквальное цепляние за роман связывает и актера, и режиссера. Нет свободы, нет дыхания, ты шагаешь не своим шагом и говоришь не своим голосом.
Я это понял позже сам, когда нашлись те опоры, которые помогли мне построить роль, по сути – спасти ее.
Как и всякий великий художник, Достоевский глубоко современен, и потому тем, кто берется за экранизацию его произведения, необходимо прежде всего уяснить для себя два вопроса: в чем наиболее полно выражается сегодня современность Достоевского и что в связи с этим наиболее важно воплотить на экране.
Пырьев поставил себе главной задачей раскрыть тему взаимоотношений между людьми, показать «беспощадную любовь к человеку», воплощенную в романе. Образно выражаясь, он выбрал в этом космосе одну звезду, которая в настоящий момент ближе других к нам.
Я определил для себя главную тему роли как исступленное стремление Дмитрия понять, почему люди так плохо, так пакостно живут. Почему они так ненавидят друг друга?
…Во время работы над картиной «Братья Карамазовы» у меня были три потрясения. Первое – это писатель Ф. М. Достоевский, его сложнейший мир яростных человеческих чувств, весь этот бушующий океан страстей, этот беспощадный, свободный от стыда анализ жизни. Второе – характер взрослого, но беззащитного, как дитя, человека – Митеньки Карамазова. И неважно, удалось мне добраться в этой работе до высот или нет, важно, что я прикоснулся к этому образу, отразившему в себе великий замысел писателя. И третье – встреча с удивительной личностью, Иваном Александровичем Пырьевым, таким непростым, таким противоречивым, таким неистовым и таким народным художником.
Год работы с ним был большой жизненной школой для нас, актеров. Иван Александрович был поразительным тружеником. Я и раньше много слышал о нем от своих товарищей, которые снимались в его картинах, слышал о его резкости, даже грубости. На первый взгляд, он действительно производил впечатление колючего человека. Но во время работы над фильмом мы удивлялись его постоянному, я бы сказал даже, уважительному вниманию к актеру как к самому главному лицу на съемочной площадке. Он доверял тому, кого снимал, он так много хотел сказать именно через него… И он же был беспощаден к лентяям, говорунам – их он буквально преследовал. Он любил на площадке «зацепление темперамента», а теоретизирования, «умные разговоры» просто терпеть не мог.