Черт.
В теории я помню, где у нас выход на чердак, но ни разу туда не забиралась. Приходится тащить с первого этажа наверх складную лестницу весом в пару тонн и лезть на нее, изображая из себя эквилибриста. И вот я уже с трудом держусь за поручни, стиснув кулаки, а люк все никак не поддается. Не открывается, блин! Только с пятой попытки у меня получается с грохотом распахнуть его и, по-моему, сорвать петель. Но даже это не будит папу. А жаль.
Подтянувшись на руках, я оказываюсь в заросшем паутиной низком пространстве. Влажность тотчас бьет в нос, лицо окутывает жаром. То самое злосчастное ведро стоит посреди чердака полное, а с крыши уже не капает, а перманентно течет толстая струя воды.
Пока я оцениваю исходные условия, в голове возникает вопрос: как мне стащить это чертово ведро вниз, если деть его некуда — на единственной форточке здесь нет ни ручек, ни замков?
Я честно пытаюсь поднять его и тут же с шумом роняю обратно — ладони обжигает тяжесть, вода расплескивается сильнее. Я подвисаю и молча оглядываюсь по сторонам в надежде что-нибудь придумать, когда…
— Просто ответь на вопрос! — доносится до меня приглушенный стенами крик. Этот хриплый, будто прокуренный голос я знаю — Лазарева, девушка Бессонова. Навострив уши, я только сейчас понимаю, что режет слух — музыки нет. Вместо нее я слышу ссору этих двоих. Точнее, сольное выступление Софы. — Ты сказал, вы будете отдыхать парнями, так какого черта здесь была эта сука? Почему я узнаю об этом из общего чата? Я звонила тебе! Полночи!
Сука? Это она обо мне?
Я кусаю губу и осторожно на цыпочках прохожу дальше по чердаку, чтобы оказаться над спальней Бессонова. Сколько лет живу здесь, а никогда не знала, что у нас он один. Хотя весь дом был изначально единым целым, это потом хозяин разделил его, чтобы продать. Мы заехали в свою половину на полгода позже, но я это плохо помню — маленькой совсем была.
— Вопросы будут задавать мне, а не тебе! Что вообще происходит? Вы трахали ее тут по очереди? Ты ведь должен…
— Я ничего и никому не должен! — как взрыв, звучит ярость Бессонова, и я на инстинктах втягиваю голову.
— Ян, мне не нравится, что она… — продолжает верещать его подружка.
— Успокойся, блять! Ее здесь не будет, разговор закрыт! — его слова звучат резко и отчего-то больно. Да, я бы никогда больше не хотела быть гостем Бессонова, но у меня против всех разумных доводов очень внезапно колит под сердцем. Всего раз, но… — Иди сюда.
Его тон меняется, как погода за окном: там уже вовсю слепит солнце, а Бессонов звучит почти нежно, как палач, ласково уговаривающий склонить под гильотиной голову. Я с замиранием сердца жду, что будет дальше, вслушиваюсь… и ничего. Почему я ничего не слышу? Что они делают? Они же не могут…
Моя буйная фантазия по щелчку включает контент для взрослых, который потрясает настолько, что мне становится нечем дышать. Я пячусь назад, натыкаюсь на ведро и с испугу переворачиваю его. Вода разливается по полу, мощным потоком стекает в люк, а я настолько теряюсь, что мечусь по чердаку, согнувшись едва ли не вдвое. Неожиданно замечаю проем в самой крыше и уже через пару мгновений оказываюсь на поверхности под слепым дождем. Сколько еще открытий припасено на сегодня?
Аккуратно выбравшись наружу и не отрывая руку от конька* (коньком крыши называют ребро, образующееся в месте стыка скатов кровли), я удобно и более-менее безопасно усаживаюсь на скользкой крыше так, чтобы не слететь вниз. Дождь по-прежнему моросит, но не беспокоит меня — отсюда открывается красивый вид на озеро и радугу над ним. Я стараюсь не думать о том, чем занимается Бессонов с подружкой и почему меня это вообще волнует. Он занимается этим регулярно лет с пятнадцати, наверное.
«Ничего не будет. Не хочу, чтобы меня стошнило»
Я сглатываю горечь и пытаюсь убедить себя, что меня не задевают его слова. А чего я еще ждала? Проматываю в мыслях поцелуй с Остроумовым, как нечто, что не получило определения в моей голове, и резко оборачиваюсь, когда слышу хлопок двери. Даже пошатываюсь и крепче цепляюсь за черепицу, пока наблюдаю, как Лазарева с психом пересекает лужайку и садится в такси, не взглянув назад.
Не хочу думать о том, что легкие, которые сдавил спазм, раскрываются. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Не хочу, но улыбаюсь. Пугливо и украдкой, одними уголками губ, но улыбаюсь. Даже хмыкаю под нос, а боковым зрением цепляю движение рядом, и в моих жилах стынет кровь. Сердце ухает вниз, руки холодеют, желудок скручивает. Меня всю — от макушки до пяток — пробирает дрожь.
Бессонов здесь.
Я поворачиваю голову всего на три четверти, но уже забываю, кто я и где нахожусь. Он, как всегда, без майки, одетый лишь в татуировки и серое трико, подтягивается, напрягая рельефные руки, и уже в следующий миг оказывается на крыше. А я разбиваюсь о его темный взгляд и иду ко дну, будто во сне.
— Ланская? — вторит он голосу в моей голове и поправляет толстую сигарету за ухом.
Боже, надеюсь, я все же свалилась с крыши, и мне это просто снится.
Он молчит. Я не смотрю, а Бессонов молчит. Его тень почти касается моих ног, и я поджимаю пальцы в носках. Не хочу соприкасаться даже с ней.
«Не хочу, чтобы меня стошнило»
С появлением Бессонова на крыше на меня накатывает такая безграничная тоска. Он, как трехсотлетний вампир, выкачивает радость и счастье из всего живого, над нами сгущаются черные тучи, темнеет. Интересно, он сразу выставил подружку или, как Шумахер, справился по-быстрому?
Бессонов садится рядом. Я вижу его руки, он вертит в них незажженную сигарету, и слово «freedom», означающее свободу, на тыльной стороне ладони. Он тоже подгибает ноги и обнимает колени, проводит пальцами по волосам. Я слышу его глубокий вздох и пугаюсь до чертиков.
— Только не говори, что это тоже твое место и мне нельзя здесь находиться, — опережая его, выпаливаю как на духу, вспомнив угрозы расправы в больнице.
Пульс бьет по ушам. Ладошки потеют, и я сильнее скрепляю пальцы. Поднимаю лицо к хмурому небу, подставляя его мелким каплям, и даже думать не хочу, как выгляжу сейчас. Бессонов видел меня уже всякой. Хуже не будет. Не будет ведь?
Я почти незаметно заправляю спутанные после ночи пряди за уши и кривлюсь, потому что без зеркала знаю, как они некрасиво распушились от влаги.
— Ты девственница? — швыряет мне в лицо вопрос, который опаляет щеки красным.
Что?
— Ч-что? — давлюсь я в ответ и вскидываю глаза на Бессонова.
Тот ухмыляется. Выглядит расслабленным и довольным. Ощупывает взглядом мое тело, все еще инстинктивно прокручивая между пальцами намокшую сигарету.
— Это простой вопрос, — он пожимает плечами и отворачивается к озеру. — Если не хочешь уходить отсюда, развлеки хотя бы.
Очень стараюсь не вспылить, но мои брови живут собственной жизнью, и я злобно хмурюсь.
— Так что я, по-твоему, клоун?
Бессонов сдавленно смеется и кивает чему-то.
— Значит, девственница все-таки.
По его интонации можно подумать, что это нечто постыдное и глупое. Но я не вижу ничего зазорного в том, чтобы дождаться подходящего парня, которому я смогу довериться. Пока такого я не встретила, даже несмотря на то, что у меня были отношения. Прошлым летом — со старшекурсником из нашего универа, который после выпуска вернулся в столицу. И до этого целых полгода с Петей, моим одноклассником, в которого, как неожиданно оказалось, была влюблена Вика. Та самая Вика Медведева, моя бывшая лучшая подруга. Она сообщила мне об этом, швырнув в лицо сумку с вещами для совместных ночевок, обитавшие у нее с пятого класса. Но как я должна была догадаться о ее великой любви, если она всегда твердила, что он отморозок и тупой валенок?
Ни с Петей, ни со старшекурсником у нас дальше поцелуев не зашло. И я не жалею. Я не чувствовала, что это было бы правильным. И не вижу смысла спорить или разговаривать с Бессоновым, мысли которого без пароля не вскроешь.
— Не понимаю, причем здесь моя девственность, и почему мы должны ее обсуждать.
— А что нам тогда обсуждать? — Ничего. — Погоду? — Это вряд ли. — Как Савва отымел тебя языком в рот? — Точно нет. — Или как ты подслушивала нас с Софой? — Я слишком резко перевожу на него взгляд, чем, по всей видимости, выдаю себя с головой. — Ты затопила мне потолок.
Его темные глаза примагничивают меня к себе. Я борюсь, как во сне, где не можешь кричать и не в силах проснуться. Я борюсь, но все равно смотрю.
— Я не подслушивала, — тихо, с надрывом — это все, на что мне хватает сил.
Я ведь и правда наткнулась на них случайно. И уйти постаралась, как только… Ну да, я подслушала часть разговора, но кто в этом признается?
— Конечно, — кивает он, фыркнув через нос. — Если бы я знал, что тебе так нравится подслушивать, не включал бы музыку громко. Глядишь, уже бы научилась чему-нибудь да рассталась с невинностью.
— Тебя так беспокоит моя невинность?
— Меня беспокоит твой отец.
Хлестко. Это прилетает как будто раскрытой ладошкой по лицу. Со звоном.
Я замолкаю, потому что… ну а что я еще скажу? Я тру лоб, скользнув взглядом вниз по его телу и задержавшись на боку, где нахожу новую татуировку, которую раньше не видела. «Независимость». Я ухмыляюсь сама себе и ищу ту грань, которую бы не пересечь, чтобы меня не скинули с крыши.
— Не понимаю, чем тебе не угодила погода или язык Остроумова, — я говорю это с серьезным видом, затем следует пауза, и внезапно я слышу смешок. Отрывистый, не очень веселый и неуместный, но… да, это он.
Жутко странно.
Если неожиданно потерять память и забыть, кто мы друг другу, и какой тоскливый ужас нас объединяет, можно назвать эти посиделки… дружескими?
— Черепица протекает, нужно вызвать работников, — ковыряя пальцами кровлю, произносит он про между прочим.
— Да, я говорила… — отцу. Я осекаюсь и еще раз киваю, соглашаясь с Бессоновым. — Вызовем, июнь обещает быть дождливым.