Я не видел его десять лет. И уже не хотел бы видеть никогда, что, кажется, у нас взаимно. Я был готов молиться на Краснова за то, что тот помог мне получить спортивную стипендию — так я сумел отказаться от подачек отца. Мама-то никогда не чуралась его денег, говорила, нужно быть умнее. Святая женщина. Я не спорил, но сам никогда их не брал. И сейчас не возьму для себя, хотя он предлагал.
Хватает того, что папаша оплачивает больничные счета. Стипендия, соцвыплаты и гонорары за соревнования, конечно же, не покрыли бы ничего. Детейлинг премиум-тачек отлично выручает с наличкой, и этого мне более чем достаточно на карманные расходы, но в общей картине того пиздеца, что творится последние месяцы, это кажется каплей в море.
Когда я распахиваю дверь, и она с порывом ветра врезается в стену дома, то забываю обо всем, что гложет. Лицо жалят хлесткие капли, тело остывает в один миг. Я и сам выдыхаю, столкнувшись с яростью природы. Ладно, не буду убивать Ланскую, пусть живет.
Насрав на обходные пути — они для слабаков, я прыгаю и цепляюсь за забор. Подтягиваюсь легко и перелетаю на другую сторону. Да у них явно давно никто не стриг траву — та торчит рваными кусками по периметру. На углу, будто пешки на шахматной доске, выстроились в ряд пустые стеклянные бутылки.
Пропитый ублюдок ее папаша.
Я вновь закипаю в один миг и, нависнув над лежаком, дергаю Ланскую на себя.
— Отстань! — шипит на меня змея, будто слышала мои шаги. Отворачивается, зарывается лицом в ладони. — Отстань, уходи!
Снова тяну ее за капюшон, чтобы посмотрела на меня.
— Если ты откинешься с какой-нибудь пневмонией, это будет слишком просто. — Я беру ее под мышки и заставляю встать, но та подгибает колени. — Вставай, говорю!
Мой крик сливается с новым раскатом грома, от которого вздрагивает не только она, но и птицы, что взлетают с веток над нами. Я пользуюсь моментом и, приземлив ее на ноги, поворачиваю к себе, чтобы разбиться вдребезги о ее грязные серые глаза, которые сейчас на тусклом фоне кажутся ядерно-голубыми, черт бы их побрал.
Ланская не сопротивляется, смотрит воинственно, как амазонка, пока я держу ее за грудки. Веки распухли от бесконечных слез, с волос течет вода, одежда промокла до нитки. А на покрасневшей щеке, растертой до ссадин, все еще сияет помутневшая надпись, от которой явно пытались избавиться.
Не вышло.
Шлюха. Я закидываю голову назад и от души смеюсь. Блять, ну какая из нее шлюха, а? Софа такая дура, к чему тут вообще ревновать?
— Ненавижу тебя, — одними губами шепчет девчонка. Красными, как сама кровь, пухлыми и покусанными (не опять, а снова). — Ненавижу! — уже громче.
— Что еще? — безразлично бросаю я, а сам едва ли сдерживаю себя, чтобы ее не придушить. Это же так просто — лишь разок сомкнуть руки на ее шее и…
Нет. Стоп. Не туда мысли свернули.
— Я давно ненавижу тебя. Не знаю, как ты вообще мог мне когда-то нравиться. Меня тошнит от тебя и твоих дружков. От подружек тем более! Вы все мерзкие фальшивые тупоголовые идиоты! Зацикленные на сексе, деньгах и самоутверждении за чужой счет.
Мимо. По всем трем пунктам.
— Натравил на меня свою бешеную псину и доволен? Зачем ты пришел? Полюбоваться? Так смотри!
Она очень смешно бесится, краснеет — щеки, как у матрешки. Дуется, выплевывает волосы, которые лезут ей в лицо. Выглядит, как мелкая чихуахуа: пятьдесят процентов страха, пятьдесят процентов ненависти. Ее мотыляет во все стороны — так дрожит, но все равно прет напролом.
— Что ты мне еще сделаешь? Набьешь на лбу тату о том, что я дала одному из вас? Так не будет этого! Да я лучше сдохну, чем соглашусь! А если не соглашусь… боже, вы же такие уроды, что можете сделать все, что вам в голову взбредет!
Ну нет, это она уже гонит. Конкретно. Я сильнее стискиваю пальцы и тяну ее на себя так, что Ланская становится на носки, но все равно не сдается.
— Твоя мама была бы в ужасе от того, что ты творишь!
— Замолчи.
Она не смеет говорить о моей матери.
— Наташе было бы стыдно за тебя! — орет мне в лицо, распаляя огонь в груди.
— Заткни свой рот! — трясу ее, но она не закрывает, будто кайф ловит от того, как меня долбит.
— Она бы…
Я не знаю, что за дерьмо еще собирается сказать Ланская, потому что затыкаю ее. Ее рот своим ртом. Так больно врезаюсь и давлю на ее затылок, что мы должны бы разбить губы в кровь. Но я не чувствую привкуса железа — только вода и соль.
Мы не двигаемся. Ни она, ни я. Просто застываем, вжавшись губами друг в друга, как в дурацком черно-белом кино. Только все это не по любви. Этот поцелуй, который и не поцелуй вовсе, рожден ненавистью. Мы ненавидим друг друга так, что это осязаемо. Больно, ярко и мощно, как разрывная граната.
Я перебираю в голове десяток других способов, которыми мог заставить ее замолчать, и все еще не двигаюсь, сгорая, как феникс, в собственной агонии. Я ненавижу ее настолько, что не хочу отпускать. И в тот же миг отпускаю.
— В следующий раз не посмотрю, что ты девчонка, и просто всеку. Следи за языком.
Я не оглядываюсь. Просто ухожу. Подальше от нее и всего этого.
Глава 11
Мика
🎶 Bishop Briggs — White Flag
Он меня поцеловал. Не ударил, хотя, уверена, мог — с его-то абьюзивными наклонностями я не удивлюсь, если это он кошек соседских травит. Он поцеловал меня. Хотя и поцелуем это толком не назовешь. Скорее, что-то вроде «губного столкновения».
Зачем он это сделал? Нет, в теории я понимаю, но что-то все равно не стыкуется. Мог бы ладонью врезать по губам, за шею схватить, как он любит, да что угодно! Не видела я никогда, чтобы затыкали дыханием рот в рот. Правда, у Бессонова все не как у людей и не слава богу.
Из-за него я не спала всю ночь, как ни пыталась: и подушку на голову клала, и наушники вставляла с детскими колыбельными, и даже чай травяной пила. Стало только хуже, потому что я каждые полчаса еще и в туалет по итогу бегала. В результате сдалась и встречала рассвет, вперившись взглядом в потолок. Не думая ни о чем и обо всем сразу. Мысли спутались в такой бесформенный клубок, что даже лоб разболелся под их давлением. Возможно, я придала слишком много значения случившемуся — додумала, дорисовала в голове, нафантазировала. Но, черт возьми, как я должна реагировать, когда Бессонов, который клянется в фанатичной ненависти, целует меня? Если только это не его коварный план.
Не знаю. Как не знаю и того, зачем этим вечером иду на игру «Волков». Не к нему иду, а просто. Хотя лучше бы домой пошла и, напившись чая с медом, грелась под одеялом, потому что мое турне под дождем, судя по першению в горле и хлюпающему носу, не прошло бесследно. Ролики с этой погодой и моей вечной простудой скоро можно будет закинуть в кладовку.
Так как я ни разу не была на регби, то, еще не дойдя до стадиона, успеваю заблудиться. Дважды. Не без труда пробравшись на трибуны по студенческому билету, я сажусь и закидываю под ноги рюкзак. Смотрю на пустующее поле и почему-то думаю о том, что сказала бы Бессонову, встреть его сегодня.
Привет?
Ненавижу тебя, придурок?
Что-нибудь похуже?
И зачем? Чтобы напроситься еще раз?
Боже, щеки начинают пылать, как вспомню!
Мне не понравилось. Честно. Это было и вполовину не так сладко, как поцелуи, которые случались в моей жизни раньше. С Петей и другими мальчиками. Кроме самого первого поцелуя, правда: повышенное слюноотделение плюс брекеты и запах чеснока изо рта равно неудачный опыт. Тем не менее с Бессоновым это было непохоже ни на что прежде. Это напомнило жалящий укус насекомого. Это было со злостью. Может, немного интригующе. И опасно, как сделка с дьяволом, но…
— Эй, тут шлюхам не место! — хрипит Лазарева, шагая по проходу, чтобы скоро нависнуть надо мной белобрысой тучей.
Я задираю голову вверх и, увидев ее перекошенное гневом лицо, почему-то улыбаюсь. Заклинило бы ее так подольше — забавно было бы. Мне не страшно. Что она сделает при всех, кроме того, что еще раз десять обзовет? Банально и без креатива.
— Интересно, почему ты тогда здесь, — произношу, глядя ей в глаза, и едва не смеюсь, когда вижу, как до нее медленно, но доходит.
— Ах ты!
— Соф, тормози. — Рыжая подружка на побегушках останавливает ту за локоть и, кивнув в сторону, говорит тише: — Слишком много глаз.
Лазарева одергивает руку и поправляет пиджак, недовольно кривит губы и снова впивается в меня взглядом, хотя явно мечтает вцепиться ногтями в горло.
— Двигай свой толстый зад! — рычит, точно пантера. Р-р-р!
Почему меня это так умиляет? Может, пережив так много за короткий срок, я растеряла весь страх?
— Эх, — я пожимаю плечами и наигранно вздыхаю, — мой зад такой толстый, что не двигается. Сорян, девчат.
Понимаю, что ей принципиально сдвинуть меня с места и показать свое превосходство, но сегодня я не намерена уступать. Битву я, может, и проиграла, но войну — не намерена.
— Да как ты…
Ее голос тонет в бурных аплодисментах, потому что на поле появляются команды. Ну, точнее, на команды всем плевать, а вот в Бессонова разве что трусики с трибун не летят. Он вместе со своими верными прихвостнями пробегает в противоположную часть поля, ближе к нам, где они тотчас начинают дружно разминаться. Все, но не Бессонов, который смотрит в нашу сторону, подперев бока.
Софа вмиг забывает о моем существовании, извивается, как уж на сковороде, посылает бойфренду воздушные поцелуи, но тот не двигается.
Смотрит. Не на нее. На меня. Это до жути странно.
И это вижу не только я, потому что в мою сторону начинают поворачиваться головы. Одна Лазарева доигрывает свою роль, в упор не замечая предупреждения от Бессонова.
Я моргаю, на поле начинается движение, судья (или кто там в регби?) размахивает руками, подкидывает монетку, звучит свисток и… Боже, дальше и вовсе происходит что-то дикое. Я не успеваю разглядеть, где кто играет, когда прямо в центре поля парни накидываются друг на друга, образуя жирный слоеный пирог с торчащими из него ногами и руками.