— Поехали спать. Завтра будет плохо, — зову я его, махнув головой в сторону бара.
— Не хуже, чем было все это время, — отвечает он в пустоту ночи.
Игру на следующий день мы вытягиваем с трудом. По большей части благодаря Илье, который удерживает защиту и подменяет меня в роли капитана, когда мне показывают желтую карточку и удаляют с поля в последние десять минут игрового времени за повторное нарушение правил. А после матча Василич отчитывает нас, как малолеток, и орет, что даже видеть не хочет, но по итогу толкает речь насчет выхода в финал и шанса для каждого.
Что я чувствую? Не знаю. Ни-че-го. Какую-то пустоту. Мне будто душу отделили от тела, и я больше не способен что-либо ощущать. Скажи-ка вообще, мама, как говорил один умный мужик, сколько стоит моя жизнь? Жизнь, в которой ничего ценного нет. Где все, кто был когда-то дорог, уходят, отдаляются, становятся чужими. Где я уже растерял всех на половине пути. И что будет дальше? Что будет дальше, когда я останусь один? Неприятная дрожь пробегает по позвоночнику, потому что, по всей видимости, я этого боюсь. Полного одиночества. Как бы ни пытался себя убедить, что переживу, я этого… я не хочу.
Вечером, едва командный автобус тормозит на повороте к Солнечному, я, бросив парням короткое «пока», слетаю со ступеней и топлю от нетерпения вперед.
— Бес! — летит мне в спину. Книжник зовет. Он выскакивает за мной и посылает возмущенного водилу, который спешит развезти всех по домам. — Друг, слушай… — он медлит, мнется, я вижу, и это так не похоже на него. — Я не в курсе всего, но, клянусь, я ни хрена не знал.
Дэн в своем репертуаре. Мимо него проходит так много.
— Я понял, — отвечаю спокойно.
— Ян, ты… если тебе что-то нужно… Пацаны видели тебя с тачками, и если нужно бабло или…
— Я понял, спасибо, — киваю ему. — Правда, Дэн, все норм. Не забивай себе голову.
Снова разворачиваюсь, чтобы уйти, когда он снова застает меня врасплох.
— А что будет? Дальше?
Дэн выглядит потерянным. Не видел его таким, и это напрягает.
— В смысле? — не совсем понимаю я.
— Ну со стаей. С нами. После выпуска.
Наивный добрый Дэн. Ничего. Все уже закончилось.
— Нет больше никакой стаи, — произношу слишком легко.
Я ухожу. Ускоряюсь с каждым шагом. Мчусь, лечу, бегу. Потому что хочу почувствовать хоть что-то, а рядом с ней это всегда запредельно. Потому что не хочу подохнуть, как дворовая псина, совсем один. Я хочу жить, как бы сука-смерть не кружила вокруг нашей семьи и не царапала мне горло когтями.
Не ощущаю времени — как будто я моргнул и уже стою на пороге. Колочу в соседскую дверь изо всех сил, и кажется, скоро или выбью ее, или разобью костяшки о дерево в кровь. Уже собираюсь наплевать на все и пробраться через чертов чердак, когда мне наконец открывают.
— Молодой человек, вам здесь не рады, — с хитрой улыбкой, которая может значить ровно противоположное, говорит мама Ланской, но мне по хер, что она болтает, я высматриваю за спиной только ее.
— Позовите Мику, — прошу, а сам молюсь всем гребаным богам, в которых не верю, чтобы она вышла ко мне, и… вижу. Ее. Она замирает на нижних ступенях и испуганно смотрит на меня. Будто не верит, что я здесь, будто я привидение.
Черт возьми, как же сильно я скучал!
Я ныряю под руку мадам, которая нагло преграждает мне дорогу и лечу, бегу, мчусь к Мике. С разгона врезаюсь в нее. Бьюсь грудью о ее грудь, чтобы сердце почувствовало, узнало, успокоилось, и его не разорвало от тоски. Я крепко прижимаю Ланскую, наплевав на целый мир, и просто выдыхаю все существующее в моей жизни дерьмо.
— Ты здесь, — с опаской произносит она, осторожно поглаживая мою спину.
— Прости, мне нужно было.
Не могу объяснить что, да даже не пытаюсь в надежде, что она все поймет.
— Все плохо? — легко догадывается.
— Да, — говорю, и она обмякает. — Было до этого момента.
— Я могу чем-то помочь?
Ты помогаешь тем, что существуешь такая.
— Не сейчас, — тихо шепчу я, через боль и стекло по венам отпуская ее. Целую коротко в нос, даже, скорее, просто мажу губами по коже и касаюсь лбом ее лба. — Не сейчас, — повторяю и с кивком Ланской так же быстро, как пробрался, покидаю их дом.
У себя первым делом достаю из кладовки дорогой вискарь и падаю на диван, включив тихую, но долбящую музыку, чтобы ужраться в хлам в честь похорон прежней жизни. И я очень надеюсь, завтра утром начать новую — лучше, честнее, счастливее, если быть счастливым мне вообще суждено.
Глава 22
Ян
🎶 LEO — Лишь тебя одну
Давно я не просыпался с похмелья — отстойное чувство. Веки свинцовые, любое движение отдается болью в виски. Язык такой сухой, что прилипает к нёбу, еще и челюсть ломит, но следов вчерашней потасовки на лице я вроде бы не нахожу. Алкоголь, как способ сбежать от проблем, для слабаков, и работает он хреново. Шесть часов забытья не стоят того. Вчера я не справился и струсил, больше я так не хочу.
Спустившись на кухню, лезу в холодильник за ледяной колой. Никакие таблетки и сорбенты не помогают, сладкая газировка — лучшее спасение. Поперхнувшись пеной, я кашляю, вздрагиваю от громкого удара где-то на улице и треска стекла. Ветер чуть было не вырывает приоткрытое окно, и только сейчас я замечаю, что снаружи совсем не летная погода. А когда выглядываю за дверь, та чуть не слетает с петель. Мелкий град неприятно царапает плечи и грудь, я в одну секунду становлюсь бодрее и, прежде чем с большим трудом запереться на все замки, замечаю свалившееся дерево на лужайке Ланских. Не успеваю отдышаться, когда лоб простреливает осознанием — Мика. Дома она или нет? Хорошо ли все с ней? Не испугалась ли она?
Я не ищу ответы, не теряю на это время. Бегом взбегаю по лестнице, на ходу подтягивая пижамные штаны с растянутой резинкой. Через чердак — и к ней. Высматриваю ее, не спускаясь, а то мамаша Ланская вряд ли сильно обрадуется такому гостю, и чую неладное по гулкому завыванию ветра внизу. Складывается впечатление, будто все окна в доме настежь распахнуты.
— Мика! — надрывая легкие, зову я ее. — Мика, ты где?
Совенок, давай, покажись, с тобой все должно быть хорошо.
Не получив ответа, я собираюсь молча спрыгнуть к Ланским и проверить периметр, когда вдруг вижу ее. В светлом спортивном костюме с укороченной кофтой и низко посаженными штанами, из-за которых я пялюсь на ее плоский живот и пупок, с распущенными влажными волосами и огромными голубыми, как моя мечта о здоровой маме, глазами.
— Ты в порядке? — Это первое, что вырывается у меня, обогнав все другие мысли.
— Да, — кивает она и пытается спрятать улыбку, которая лезет на лицо, — я каталась, когда начался дождь. Успела домой до… всего.
— Что за шум был?
— О, — ее брови взлетают на лоб, губы складываются трубочкой, — ты слышал? Окно разбилось. Ничего страшного, там не сильно, веткой зацепило, представляешь? Сосна упала.
Она путается в эмоциях, забывает, что должна по идее испугаться, и слишком радуется моему беспокойству, которое я не могу контролировать. Это бесполезно, когда дело касается ее.
— Ян, все хорошо, правда, — старается убедить меня, но я уже ныряю в проем и, спустившись на руках так, что Мика успевает заценить бицепсы и пресс, приземляюсь рядом с ней.
Нутром ее чувствую, вся выдержка летит к чертям, и я обнимаю девчонку, которая пробралась мне под кожу. Иначе как объяснить, что меня так сильно тянет к ней? Будто две детали хотят со щелчком сложиться в механизм. Из-за ее тепла, как ни странно, по телу прокатывается дрожь. Я слегка дергаю плечами, а Мика спохватывается.
— Тебе дать плед? Холодно из-за окна, на улице вообще кошмар. Я нашла скотч, но не успела ничего… — она смешно тараторит без остановки, явно волнуется, а меня это лишь сильнее забавляет. Целую ее в лоб и киваю вниз.
— Пойдем, покажешь место происшествия.
На все про все уходит не больше пятнадцати минут. Заклеенная в десять слоев конструкция не внушает доверия, но с такой погодой ничего лучше мы не придумаем. Мика рассказывает, что ее мама уехала в деревню к родственникам, все еще нервничает и украдкой рассматривает меня. Видимо, оценивает мое состояние после вчерашнего фееричного возвращения, а я провоцирую ее, то зажав в углу, то шлепнув по сочной заднице, то мазнув губами по щеке и не поцеловав.
Не сговариваясь, мы каким-то образом перемещаемся ко мне. Я за полчаса выпиваю литр колы, принимаю ледяной душ, и мне заметно легчает, а Мика в это время организовывает завтрак. Это уже становится традицией и пугает меня ровно до тех пор, пока я не кусаю горячий сырник, который тает во рту.
— М-м-м, — не выходит смолчать, — я почти готов кончить.
— Тогда попробуй с черничным вареньем, чтобы наверняка, — Ланская хитро улыбается мне и достает из дальнего ящика банку, о которой я ничего не знал, хотя живу здесь и каждый день тусуюсь на этой самой кухне. Меня пугает ее осведомленность, пугает то, как часто думаю о ней, что жадничаю, и мне становится мало ее даже сейчас, когда она сидит напротив. Хочу больше, дольше, навсегда.
Навсегда?
Кусок застревает в горле, и я давлюсь — Мика уже спешит поколотить меня по спине. А я, откашлявшись, перехватываю ее и усаживаю к себе на колени.
— Тебе лишь бы сделать мне больно? — цепляю ее аккуратный нос своим. Трусь об него, схожу с ума от близости Ланской, но держусь. Скольжу губами по воздуху рядом с ее ртом, перепачканным черникой, и одним касанием языка слизываю варенье с ее подбородка.
— Я никогда не хотела причинять тебе боль, — слишком честно болтает она. Ее глаза подкупают, и я слепо верю ей, как дурак.
— В отличие от меня, — с ненавистью к себе выдаю я.
После короткого диалога градус немного спадает. Мы доедаем в тишине, так же молча убираем со стола и поднимаемся ко мне. Я иду, Мика следует за мной. Я бы и предложил ей посмотреть что-нибудь на ноутбуке, но когда я зашториваю окна и падаю на кровать, она спокойно забирается следом и, положив голову на мою грудь, сворачивается клубком у меня под мышкой. И я так рад, что не приходится ничего давить из себя. Мне нравится, что мы на одной волне, что с ней не нужно притворяться, даже говорить, если нет желания. Тишина совсем не означает безразличие. Как раз наоборот.