«Мамочки родные, как же я раньше не подумала? — удивлялась простоте объяснения Клавдия. — Ну конечно, это он, родимый, самый больной вопрос…»
— Ну что, ребята, закончили? — вдруг заторопилась она. — Давайте собирайте вещички для экспертизы, и поехали. Вот эту бумаженцию приобщите.
— А что это, Клавдия Васильевна? — взял из рук Дежкиной документ оперативник.
— Самый больной вопрос, — загадочно ответила Клавдия. — Квартирный…
На Пироговку, в морг, Клавдия приехала для очистки совести. Окончательное заключение будет идти из этого скорбного места до прокуратуры месяц, если не больше. Если следователь уж очень торопится, он включает свои дружеские или блатные каналы. Но самый верный путь — ехать к патологоанатомам самой.
Конечно, это своего рода пытка, довольно серьезное моральное испытание, но Клавдии хотелось дело Смирнова закончить побыстрее. У нее еще этот Худовский на шее, у нее еще столько других дел, в которых нужно кропотливое копание в мелочах и деталях, а тут ей теперь все представлялось более или менее ясным. Поэтому, да, на Пироговку Клавдия ехала для очистки совести.
Как только Клавдия входила сюда, ей казалось каждый раз, что, вдохни она полной грудью, выблюет не только сегодняшний завтрак и обед, но и всю пищу, принятую за месяц. Но хоть дыхание она сдерживала, старалась дышать только ртом, все равно ей казалось, что тяжелый трупный запах просто липнет к лицу, рукам, одежде. Это чувство брезгливости вполне возможно объяснить, хотя, если честно, запаха особого в морге не было.
— Женя! — тихо позвала Клавдия знакомого патологоанатома Сивцева, с которым, кажется, была знакома с тех пор, как работала в районной прокуратуре.
Женя как раз весело рассказывал что-то молоденькой сестре, а та, забыв о мрачном соседстве трупов, заливалась от души, обнажая ровные белые зубы.
«Старый кобель, — подумала про Сивцева Дежкина. — Тоже нашел себе молодуху!»
Клавдия, конечно, после недавних событий относилась к такого рода ухаживаниям резко отрицательно.
— Клава! — всплеснул руками Сивцев. — Какими судьбами?
— Это ты вскрытие делал Кокошиной?
— Кокошина, Кокошина… А, это та, которую в лоб укокошили, — не очень остроумно скаламбурил Женя.
Тем не менее шутка молоденькой сестре показалась просто выдающейся. Она аж согнулась от смеха.
— Пойдем, госпожа следователь! — Окрыленный успехом, Сивцев гоголем зашагал впереди. — Тебе показать или рассказать?
— Расскажи, — махнула рукой Клавдия.
Сивцев покопался в бумагах, выдернул нужную и зачитал, импровизируя в довольно игривой манере:
— Девушку твою, прости, даму, убили ударом ножа в лобную часть черепа. Согласись, пробить лобную часть — это Илье Муромцу разве что под силу. Кроме того, на теле осталось девять глубоких порезов, нанесенных, скорее всего, тем же самым ножом. Странно было бы живодеру менять орудие производства. Впрочем, это уже не моя епархия, но ширина всех ран идентична. Раны в районе шеи, груди, живота и бедер. Ну, влагалище, кстати, индийцы называют его не так казенно — цветок любви, — так вот этот цветок был аккуратно, повторяю, аккуратно зашит грубыми нитками в четырнадцать стежков. Такой, понимаешь ли, рукодельник. Первый удар был нанесен сверху и слева по отношению к даме. Смерть наступила, судя по всему, мгновенно. Остальные удары имеют другой характер, потому что, возможно, наносились уже по лежащему телу. Дама, кроме всего, страдала не ярко выраженным геморроем. Были и еще проблемы со здоровьем, но мне бы такое здоровье, когда она была жива, разумеется. Значит, можно вполне окончательно заключить, что у дамы смерть наступила от аллергии к стальным остро отточенным предметам.
Клавдия, слушая всю эту муть, только отрешенно кивала. Ничего нового, кроме геморроя. Была одна странность — Смирнова сильным, как Илья Муромец, не назовешь. Но Клавдия знала, что сила — понятие весьма относительное. Сколько раз прокалывалась именно на этом утверждении, а потом оказывалось, что хиляк в подобные минуты мог своротить горы, а сильный, наоборот, не мог поднять и пушинку.
— Понятно, — сказала Клавдия. — Я так и знала. Спасибо. А девчонку эту я видела с Пузыревым, — не удержалась Клавдия.
Пузырев был главврачом. Конечно, девчонку она с Пузыревым не видела, но уж очень ей Сивцев сегодня не понравился.
От Пироговки до дому Клавдии на троллейбусе было минут двадцать езды от силы, но она решила сначала съездить в прокуратуру. Надо было удостовериться в том, что идет по верному пути. А все документы были именно там, на любимом месте работы.
«А что, я действительно люблю свою работу? — вяло размышляла Клавдия, глядя в окно троллейбуса на темнеющие улицы. — Ну, если столько лет тружусь, значит, действительно люблю. Впрочем, вот мы с Федором столько лет жили, а он меня не любил. Тогда что? Инерция, привычка? Ничего себе — привыкнуть к этой работе невозможно. Ну, если отбросим все эти громкие слова про долг, про борьбу с преступностью и так далее, то что останется? Вот там, в самой глубине сердца? Зарплата? Хи-хи. Социальное положение? Ха-ха. Уважение окружающих? Нет, я сейчас просто помру со смеху — кто ж нас уважает? Нас боятся, часто ненавидят, часто презирают… Так какого, извините, я цепляюсь за эту работу?»
Клавдия мотнула головой и даже прицокнула.
«Что-то ты, госпожа следователь, совсем расклеилась. Нет, а все же? Вот раз и навсегда реши для себя, отчего ты следователь, а не, скажем, водолаз или кинозвезда?»
Клавдия стала перебирать в мыслях понятные и веские причины, такие, которые без труда можно было бы назвать вот хоть тому мужику в заячьей ушанке или той девице с накрашенными губами. И не находила.
А настойчиво выходили на первый план именно необъяснимые, именно интимные какие-то причины.
«Ну и что, что громкие слова. В самом деле они вовсе не громкие, они очень тихие, и в них трудно кому-либо признаться. Да, я считаю, что у меня есть долг. Вон перед тем мужиком в ушанке, перед крашеной девицей, перед всеми людьми, которые сейчас идут по улице. И хотя я знаю, что всех преступников все равно не выловить, не вытравить, но бросить все так, как есть, — невозможно. Где это я прочитала? Или слышала? Про схимников. Это монахи такие, которые дают обет молчания или уходят в пустынь или даже замуровывают себя в каменной нише. На всю жизнь! Чтобы молиться. Я думала, этого давно нет. Есть, оказывается! В наше бешеное время — есть! И вот странность — люди эти молятся не для того, чтобы мы все попали в рай, а только для того, чтобы все оставалось как есть. А если они прекратят, мир сразу покатится к черту. Они так чувствуют.
Это понять невозможно, а я вот понимаю…»
Прямо у входа столкнулась с Игорем. Он тоже шел в прокуратуру.
— Ага! Все-таки я ваш ученик, Клавдия Васильевна! — рассмеялся Порогин.
— Ну, учителей ты мог бы выбрать и получше, — улыбнулась Клавдия, тем не менее явно польщенная.
— А вы чего?
— Да тут глянуть кое-какие документы.
— С ума сойти. И я! У меня уже раскручивается вовсю!
— И у меня! — засмеялась Клавдия.
— Ну можно, можно я вам расскажу?! — как ребенок взмолился он.
— Вкратце, — попросила Клавдия, доставая из сейфа папку с делом Смирнова.
— Я все узнал, женщина эта, Мартынова… которую убили в Воронцовском парке, — так вот она всего неделю назад въехала в новую квартиру!
— Ага, — Клавдия слушала Игоря краем уха, просматривая документы.
— А вы знаете, сколько стоит квартира на Юго-Западе? Бешеные деньги!
— Ага…
— Откуда у нее столько? Она, оказывается, «челночница» — Турция, Польша, Арабские Эмираты…
— Точно-точно, — своим мыслям сказала Клавдия.
— Но начала она всего два месяца назад. За это время на квартиру не наскребешь — а там по меньшей мере тысяч шестьдесят долларов нужно.
— Ага-ага…
— Вот я и подумал — назанимала, а отдать не смогла…
— Да, Игорек, квартирный вопрос! — наконец подняла голову Клавдия. — Это штука посильнее «Мастера и Маргариты»!
Что хотела Клавдия этим сказать, Игорь так и не понял. Он обиделся — Дежкина его не слушала.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
— Тихо, тихо, мальчики, там бабули какие-то тусуются. Сейчас скандал подымут.
— Да ладно, давай. Они, может, тоже на блядки повыползали! — сказал прыщавый худосочный парень в порванных джинсах и с петушиным гребнем на голове.
Все громко, зычно загоготали и гурьбой направились дальше в кусты.
— Лысый, пива дай, — попросила девица, одновременно отбиваясь от парня, который прямо на ходу пытался залезть ей под майку.
— Вон пусть тебе Пончик даст.
— Пусть сначала она мне даст! — заявил Пончик, не оставляя попыток залезть девице под куртку, и все опять загоготали.
— А вот я возьму и не дам. — Девица вдруг остановилась. — И идите вы все на фиг.
— Ладно тебе, Лапушка. Проспорила так проспорила. Давай расчехляйся.
Лапушка растерянно огляделась.
— Что, прямо здесь?
— Коне-ечно, — протяжно ответил Лысый, коренастый парень в куртке-косухе и пузырных спортивках. — Прямо на свежем воздухе. Давай-давай. Раньше надо было думать.
Девица вздохнула и нехотя стала снимать куртку.
— Ну ла-адно. Берите, пока я добрая. Кто первый?
И тут ребята как-то стушевались. Стояли, улыбались глупо и громко сопели носами, как жеребчики.
Нужно сказать, что самому старшему из них, Пончику, было пятнадцать, и они впервые собирались заниматься этим. Да и вообще, все они, кроме Лапушки, были девственниками. Только Лысый, один раз, два месяца назад, тискался в подъезде с соседской девчонкой. Совсем уже было раздел, но немного не рассчитал — так разгорячился, что развязка наступила раньше, чем он успел расстегнуть ремень.
— Что такое? — Лапушка удивленно посмотрела на дружков. — Расхотелось? Так я пошла.