– Не ты один. Ребята, которые дежурили возле дома, тоже ее не узнали. Она спокойненько вышла из подъезда, села в машину и отправилась за тобой и блондинкой.
– Выходит, мне повезло, что она сбежала из-под наблюдения?
– Выходит, что так. Правда…
– Что?
– Она утверждает, что не имеет никакого отношения к нашему делу.
– Но она же следила за мной.
Дорохов усмехнулся:
– Она и не отрицает, что следила.
– Что же ей тогда было надо?
– Любви, друг мой, – хихикнул тот. – Она говорит, что влюбилась в тебя с первого взгляда.
– Иди ты, – отмахнулся Алекс, кинув напряженный взгляд на Риту, которая топталась возле соседней машины со стаканчиком кофе в руках. Потом немного подумал и твердо заявил: – Уверен, что она врет. Как можно влюбиться в мужика, глядя на него из окна? Это было бы слишком романтично для современной женщины. Современные женщины практичны, эгоистичны и меркантильны.
– Алекс, она пишет любовные романы, – напомнил Дорохов. – Кроме того, с сегодняшнего дня она – блондинка, а ты к ним всегда был неравнодушен. Может быть, тебе стоит с ней поговорить тет-а-тет?
– Вот увидишь, когда мы начнем ее допрашивать, выяснится, что про любовь она все выдумала.
Рита, которая отличалась невероятно острым слухом, не пропустила из их диалога ни одного слова. Когда мужчины отвернулись, она с негодованием посмотрела на их спины. Потом достала мобильный телефон и позвонила на свой городской номер.
– Тань, это ты? – спросила она, когда ей ответили.
– Где тебя черти носят? – набросилась на нее подруга. – Я посмотрела четыре фильма подряд. У меня скоро голова отвалится. Что с тобой случилось?
– Ты не поверишь. Меня арестовали за распространение наркотиков.
– Надеюсь, ты шутишь? – зловещим голосом переспросила Татьяна. Рита в ответ только вздохнула.
– Ты что, в тюрьме?
– Почти что.
– А этот парень с пробором?
– Он оказался милиционером.
– Ну, так объясни ему все по порядку. Как ты писала роман, как задумала сделать его главным героем…
– Лучше уж я скажу, что влюбилась в него.
– Зачем это? – опешила Татьяна.
– Ну, понимаешь, он оказался скептиком. И я должна ему доказать, что современные женщины могут быть по-настоящему романтичными.
– Ты рассуждаешь, как дура, – безапелляционно заявила подруга.
– И неудивительно, – пожала плечами Рита. – Я ведь теперь блондинка.
Елена АрсеньеваКукла
– Знаешь, что меня больше всего удивляет? – спросил как-то Кузьмичев, уткнувшись в тонкие, цвета раннего меда, перепутанные волосы Светланы.
– Что? – Она повернула голову.
– То, что ты – женщина не моего типа. Понимаешь? Всю жизнь мне нравились маленькие, тоненькие брюнетки. Я женат на одной из них…
Светлана чуть надулась. Увидев сбоку оттопырившуюся нижнюю губу, Кузьмичев тронул ее пальцем. Губа смешно булькнула.
– Не дуйся! Меня раздражали пышные блондинки. Они тяжело идут. У них круглые, как шары, бедра. Их грудь не помещается в платье. Их тела так много…
Светлана остро взглянула на Кузьмичева золотистым глазом и опустила накрашенные ресницы, похожие на черные торчащие щетинки.
– Да погоди ты обижаться! Послушай. Всю жизнь предпочитал брюнеток, говорю я. И вот встречаю тебя: рыжую, с рыжими глазами, белую, как молоко, розовую, как роза, мягкую, как масло. И мне противны все на свете брюнетки, особенно маленькие и тоненькие, их худосочные фигурки. Когда их обнимаешь, вспоминаешь Блока: «В его ушах нездешний, странный звон – то кости бряцают о кости». Ты другая. Кажется, я люблю тебя, моя рыжая!
Время любви, объятий, поцелуев…
Привыкнув мерить опытным взглядом длину ног, высоту груди, улавливать зовущий взор, Кузьмичев, как, впрочем, и многие другие мужчины нашего времени, перестал обращать внимание на музыку поворота головы, поэзию взмаха ресниц, танец складок на платье… И тем сильнее поразило его однажды выступившее из морозной, колючей – до боли в глазах – полутьмы, возникшее из предрассвета бледное женское лицо, окутанное пышным седым мехом.
Лицо мелькнуло, женщина миновала Кузьмичева, а он неожиданно для себя повернулся и двинулся следом, зачарованно уставившись в ее спину под черным пальто, завороженный ее поспешной, неровной и в то же время тяжеловато-плавной поступью.
Он следовал за женщиной до автобусной остановки и там, приткнувшись к обледенелой будке, стал разглядывать незнакомку, уже не таясь.
У нее было какое-то затаенно-розовое лицо – казалось, кожа подсвечена изнутри. И брови ее были соболиными, и губы напоминали розовую мальву, и влажно блестели зубы, и, погружаясь в золотистое сияние ее глаз, сразу повлажневших, словно бы испуганно вздрогнувших при встрече с его взором, Кузьмичев – тоже почти со страхом, с нервным ознобом – не нашел сил уйти.
Ему ли было чувствовать смятение? Несмотря на свою неказистую, как он сам считал, внешность, Кузьмичев нравился женщинам. Но пред неожиданно встреченной тем ранним утром красавицей с золотистыми глазами он словно бы уронил в снег свою стабильную самоуверенность и вновь обрел ее, только когда почувствовал, что и эта женщина преклоняется, как и все бывшие до нее, – преклоняется и обожает.
Светлана – ее звали Светланой, как бы подтверждая сияющую внешность, – была моложе Кузьмичева на пять лет, с мужем успела разойтись, работала в библиотеке и жила в однокомнатной квартире подруги – девицы строгих правил и высокой моральности. Так что встречаться влюбленным было катастрофически негде.
Сначала обнимались в подъездах. От поцелуев на морозе лихорадка выступала на губах. Наконец – о счастье! – Кузьмичеву удалось уговорить приятеля, артиста театра оперетты Бузакова, давать иногда ключ от его квартирки в общежитии молодых специалистов.
В этой каморке под самой крышей, больше похожей на скворечник, чем на человеческое жилье, в этой крошечной комнатке, годами не знавшей ремонта, с выщербленным полом и оклеенными старыми и новыми афишами стенами и потолком, в коробочке, где в холод стучали зубы, а в жару было недалеко до обморока, насквозь продутой ветрами и залепленной солнцем, в клетушке, где из мебели имелись только колченогий журнальный столик, два разномастных стула, в равной степени одинаково ободранных, стереосистема и бесстыжий, опытный, развратно скрипящий диван, – они встречались. Они любили друг друга и не видели грязи.
Кузьмичев и Светлана постепенно привыкли считать эту каморку своей. Кузьмичев приносил новые пластинки, Светлана – цветы. Они умирали от счастья под ругань на общей кухне и хихиканье за стенкой до самого мая месяца, пока не разразилась катастрофа: Бузаков решил жениться! И женился. Первым делом новая хозяйка выбросила на свалку диван.
Узнав об этом, Светлана заплакала. Кузьмичеву казалось, будто их, как Адама и Еву, изгнали из рая. Подъездная и бульварная жизнь их пугала. Надо было срочно что-то придумать. Но что?
Кузьмичев ругался про себя. Он отчаялся. Он не любил решать бытовые проблемы. И тут его послали по заданию редакции в Приморье, на сенсационные археологические раскопки.
Он вернулся через неделю, оглушенный, ослепленный и ошеломленный тем, что произошло, мимоходом поздоровался с женой и детьми, сдал старшему редактору текст передачи, «Репортер» и пленки, обговорил с режиссером кое-какие детали и позвонил в библиотеку Светлане. И в тот же день они встретились, взяли напрокат в яхтклубе двухвесельную лодочку, угребли на косу посреди реки, и там, на желтом, жарком, дымящемся под ветром песке, Кузьмичев рассказал…
Кое-что о приморских раскопках Светлана знала: о них шумела пресса. Найденные в Приморье остатки цивилизации красноречиво свидетельствовали, что здесь когда-то проживал народ древнее самой древней нации, известной человечеству. Гипотезы, предположения, догадки!.. Но было среди вороха сенсаций и то, о чем знал только Кузьмичев.
Прибыл он на раскопки с опозданием: просидел в промежуточном аэропорту. Зона была ограждена, археологи уже смертельно устали отвечать разным журналистам на одинаковые вопросы, но Кузьмичев решил хоть как-то вознаградить себя, наверстать упущенное, – и поздними сумерками пробрался через заранее примеченную щель в изгороди.
Солнце село. Края облаков еще сияли золотистыми отсветами, но темнота властно заволакивала небо, и Кузьмичев понял, что затея его нелепа: ничего он не рассмотрит, потому что фонарика нет, а что делать здесь в темноте? Того и гляди ногу подвернешь.
Кузьмичев постоял еще минутку, вдыхая сырой запах разрытой земли, сделал шаг к своему лазу – и тут заметил под ногами неясный промельк света. И почему-то вспомнил Светлану, какой увидел ее впервые. Что же это – стекляшка, блестящая пуговица? Но нет… сердце перехватило в предчувствии неожиданности, и Кузьмичев, испачкав пальцы землей, нашарил наконец что-то длинненькое, шершавое, неровное, вроде… ну, вроде чего? – вроде какой-то трубочки.
Как оказалось потом, эта штука напоминала тоненькую дудочку из белой коры неизвестного дерева. А может, это была и не кора – Кузьмичев не знал. Материал нежно мерцал в темноте, а на свету принимал цвет того предмета, на котором лежал. Наверное, поэтому никто из археологов не примечал эту странную дудочку днем.
Кузьмичев долго рассматривал находку. Неодолимо тянуло поднести ее к губам, сыграть на ней. Ощущая всю нелепость своего неожиданного желания – он был начисто лишен слуха, – Кузьмичев вышел из вагончика, в котором его поселили, и спустился по деревянному трапику на землю.
Утро только что занялось. На влажной высокой траве еще лежала тень сна. Невдалеке паслась грязно-белая коза. Она подняла голову, звякнула колокольчиком и мемекнула.
Кузьмичев коснулся дудочки пересохшими от волнения губами. Ощущение было такое, будто он прикоснулся к холодному камню. Это было тем более странно, что пальцы холода не почувствовали. Кузьмичев решился – и дунул.
Он готов был услышать любой звук, самый невероятный и неземной. Но дудочка молчала. Опять ничего не получилось с музыкой! Он разочарованно вздохнул, заглянул в дудочку с одного конца, с другого, и только тогда заметил изменения в окружающем пейзаже. Все вроде было на месте, но чего-то не хватало. Он подумал и сообразил, что не хватало козы.