— Погоди свистеть! — Хладнокровие Кринаша щитом поднялось на пути у ярости Фержена. — Зарлек сюда не пешком пришел. У него тоже парни под рукой, пьяные и злые, как тролли.
— Плевать! Его команда против моей!
— Плохо считать умеешь, капитан. Думаешь, позволю буянить в «Посохе чародея»? Сам против тебя встану — а уж в драке я покрепче любого матроса. Да Верзила с оглоблей, да Молчун в стороне не останется, да моя Дагерта возьмется за ухват. Тебя никогда баба ухватом не била?
Фержен озадаченно замолчал. Он не был испуган, но нелепость нарисованной хозяином картины заставила его призадуматься.
— В жизни всякое бывает, — гнул Кринаш свою линию. — Если вам с госпожой на роду написано вместе быть, так и Безликие вас не разведут. А мордобой — дело поганое. Ступай-ка ты, капитан, на «Шуструю красотку» — на время, чтоб все успокоилось.
Фержен уступил, но не сдался. Он согласился не громить постоялый двор и даже обещал некоторое время побыть на борту своего судна, но почти сразу после этого разговора пойман был на том, что уговаривал Камышинку передать Науфине записку.
Кринаш отчитал несчастного влюбленного за нарушение мирного соглашения, а растроганную, опечаленную девушку увел в сарайчик за домом и усадил на пару с Молчуном плести тростниковые циновки. Хозяин давно перестал церемониться с гостьей, обращался с ней, словно со своей старшей дочерью: просто, ласково и властно… Молчун ровно обрубал ножом стебли, а девушка плела циновки. Но работа не отвлекала ее от грустных дум.
— Это несправедливо! — жаловалась она. — Фержен… на него смотреть больно! Они столько лет любили друг друга, наконец встретились — а их разлучают. Бедная Науфина!
Ее «собеседник» деловито возился с сухими стеблями. Лицо было каменным, без тени сочувствия.
Окажись тут Верзила, который давно научился понимать, что думает и чувствует Молчун, он мог бы объяснить девушке, что его приятель с опаской и недоверием относится к женщинам, старается держаться от них подальше — и ситуацию, в которую попал Фержен, вряд ли расценивает как трагедию.
Впрочем, ничего Верзила не стал бы разъяснять заезжей барышне. Какое ей дело до мнения раба с постоялого двора!
А барышня продолжала — больше для себя, чем для Молчуна:
— Чего бы я только не сделала, чтоб им помочь! Это же просто невозможно — сидеть тут и плести эти дурацкие циновки, когда рядом мучаются два человека!
По губам Молчуна скользнула презрительная улыбка, он поспешил отвернуться.
— Но я же ничего не могу сделать! Не могу даже сказать Фержену, что я на его стороне. Если сунусь на причал, Кринаш меня сразу углядит. А что-то сделать так хочется! Вот если бы я была не одна… если бы…
Она запнулась. До сих пор Камышинка изливала переживания в пустоту, почти не думая о «собеседнике». А сейчас словно вдруг увидела склоненное над работой лицо, повернутую к ней скулу и завитки темных с проседью волос (откуда у него проседь, ему же и тридцати, наверное, нет?).
— Молчун, — заискивающе начала девушка, — а ты бы не хотел помочь двум хорошим людям?
Раб резко ударил ножом по стеблю. Он даже не повернул головы — словно был не только немым, но и глухим.
— Молчун, пожалуйста! Знаешь, какой была Науфина, когда спустилась к обеду? Говорит о пустяках — а сама светится таким ровным, мягким светом. Это потому, что Фержен рядом был… Фержен на нее смотрел…
Нож вновь поднялся, ударил, снес разлохмаченную верхушку стебля.
— Я почти придумала… Понимаешь, за обедом Ауриви хвасталась, что хорошо знает наррабанский язык и обычаи. А рабыня, которая караулит Науфину, она из Наррабана! Обе хозяйки смеялись, какая она суеверная, случаи разные рассказывали… Ну, Молчун, прошу тебя! Ну хотя бы сходить на корабль, передать весточку Фержену…
Молчун отложил нож. Обернулся к барышне. Твердо, дерзко глянул в молящие глаза. И решительно покачал головой. В этом жесте был не только отказ, но и насмешка.
Камышинка в отчаянии закусила губу. Внезапно ее лицо просветлело:
— А если… если так?
Она подняла до локтя широкий рукав и сорвала с руки браслет — серебряный вьюнок с мелкими чеканными листьями:
— Вот! У меня здесь больше ничего нет, даже деньги Опекун оставил не мне, а Кринашу. Но это ценная вещь.
На тонком, выразительном лице Молчуна мелькнуло смятение. Он перевел взгляд с пылающего румянцем личика девушки на подрагивающую узкую ладошку, которая протягивала ему браслет. Затем безмолвные губы тронула нагловатая улыбка. Молчун небрежно сгреб браслет. Взгляд, казалось, говорил: «А ты думала, я постесняюсь взять эту штуковину?»
Раб вышел из сарайчика, почти сразу вернулся — уже без браслета. Бесцеремонно уселся напротив госпожи и с веселым ожиданием глянул ей в лицо: мол, ты купила мое внимание — и что мы теперь будем делать?
Камышинка повеселела.
— Сейчас напишу Фержену, чтоб не делал глупостей и ждал сигнала. Потом… вот не знаю, как быть с рабыней! Для Ауриви я кое-что придумала, а вот для рабыни… Она суеверная, напугать бы ее, но чем?
Молчун усмехнулся. Ногой размел обрезки тростника, обнажив земляной пол. Ножом нарисовал на полу круглую рожу с выпученными глазищами и грозно оскаленной пастью. Волнообразными линиями изобразил вокруг рожи что-то вроде извивающихся щупальцев.
Камышинка с недоумением наблюдала за его художествами. Вдруг вскочила, засмеялась, захлопала в ладоши:
— Гхурух! Какой же ты умница! Ну конечно, Гхурух!
Сильнее всего задело и унизило Науфину то, с какой готовностью, не размышляя, рабыня переметнулась на сторону внучки. Слуги всегда знают, кто истинный глава семьи.
Значит, ее время действительно кончилось. Значит, поездка в Джангаш — почетная ссылка… Что ж, не пропадут «Заморские пряности» без Науфины, вон какая зубастая молодежь подросла!
А только не дождется эта самая молодежь, чтобы Науфина превратилась в домашнюю утварь! «А вот это, в кресле, — наша бабулечка-лапулечка. Видите, она вяжет рукавичку. Она у нас целыми днями вяжет… Бабулечка, поздоровайся с гостем… А теперь сиди-сиди, бабулечка, мы не будем тебя беспокоить…»
Как бы не так! У Науфины впереди большая любовь и собственное королевство. Пусть крошечное, размером с маленький домишко, зато свое!
Вот только рабыня, демон ее дери, караулит, как цепная псина…
Науфина уже успела предложить ей деньги, припугнуть гневом наррабанских богов и воззвать к памяти о добром старом времени, когда госпожа и ее верная служанка жили душа в душу. Что теперь? Изобразить припадок, поднять шум, заставить вынести себя, несчастную, на свежий воздух, заморочить всем головы и улизнуть к Фержену? Не очень-то надежная задумка, но попытаться можно. Главное — чтоб поверила Тайхара…
Не успела госпожа произнести про себя это имя, как комнату сотряс крик…
Нет, «крик» — это скромно сказано! Вопль, который сорвался с побелевших губ наррабанки, воздушной волной ударил по бревенчатым стенам, заставил забить копытами лошадей в конюшне и вогнал в панику Недотепку. Прочие обитатели постоялого двора кинулись наверх — спасать того, кто так пронзительно орет.
Их ожидало странное зрелище. Костлявая долговязая наррабанка, серая от ужаса, указывала дрожащей рукой на окно и продолжала издавать вопль за воплем.
Протолкавшийся к ней Зарлек схватил ошалевшую служанку за плечи, встряхнул, хлестнул ладонью по лицу. Это привело женщину в чувство, безумные крики сменились всхлипываниями. Рядом возникла Ауриви, сунула Тайхаре кружку и строго прикрикнула:
— Пей!
Пока служанка давилась вином, пленница оценивала обстановку. Науфина понимала в происходящем не больше, чем те, кто сбежался на шум, но на всякий случай прикидывала: не воспользоваться ли ситуацией? Увы, не выйдет, столько народу в коридоре!
Тайхара пришла в себя и на дикой смеси из наррабанских и силуранских слов сообщила, что в окно только что заглянул бог смерти Гхурух. Огромные глаза, чудовищная пасть, беспощадные щупальца…
Народ с облегчением загомонил. Дагерта начала уговаривать господ постояльцев разойтись и спокойно заканчивать ужин. Ауриви с нервным смехом объяснила трясущейся дурехе-рабыне, что здесь ей не Наррабан. В Силуране заморские боги не хозяйничают.
Тайхара еще бормотала что-то, окончательно перейдя на родной язык, но Ауриви приказала ей замолчать и извинилась перед Кринашем за поведение своей служанки, которой что-то померещилось за окном.
Вскоре Науфина вновь осталась один на один с наррабанкой. Та всхлипывала и время от времени бросала робкие взгляды на окно.
Науфина поймала себя на том, что ее тоже тянет покоситься на окно. Вдруг на фоне темного предгрозового неба маячит похожая на спрута фигура!
— Запри ставни, — хмуро приказала госпожа.
— Что ему ставни! — возразила рабыня. — От него не запрешься!
— Пошел он в болото, твой Гхурух! Дует из окна, дождь начинается.
Служанка шагнула к окну — и снова заорала. На этот раз не только лошади в конюшне задергали ушами — рыбы заметались в речных омутах! Науфина вскочила, зажата ладонями уши. С полки упал и разбился кувшин.
Тем не менее выступление Тайхары на этот раз собрало меньше зрителей. Примчались, конечно, Ауриви и Зарлек. Прибежали Кринаш и Дагерта. Появился Верзила с поленом в руке. Проскользнул меж ногами взрослых маленький Нурнаш. Позади всех маячила Недотепка, чье любопытство на этот раз оказалось сильнее страха.
А вот капитан, на чьем корабле прибыл сюда Зарлек, остался со своими матросами внизу. Они пустили по кругу только что распечатанный кувшин вина и начали увлекательную беседу о чужеземных суевериях.
(Кстати, не явился на шум и Молчун. Тому была серьезная причина: он сидел на краю крыши и, морщась от мелкого дождя, сматывал веревку. На конце веревки раскачивался мешочек, украшенный клыкастой рожей — самой страшной, какую может намалевать скромный уголек из печки. Впечатление довершали пришитые к мешочку куски веревки.)
На сей раз то