Что это? — Марите поднимает голову. — А… — И снова нагибается к ботинку. — Прочтите, пожалуйста. — Да знаю я эти… Почему Марите так спокойна? — Но он же… как немец! — Ого, какая ты строгая! — наконец нога влезла. — Прямо прокурор. — Я не строгая. Но если он подписал, значит, заодно… — А по-моему, это значит только то, что он спасался. И семью спасал. Жену, невестку, внука. Сын пропал в первый же день войны. Вышел из дому и — нет… Даже неизвестно, чья пуля угодила. — Но почему он семью спасал т а к? — Если бы отказался подписать, фашисты решили бы — есть что скрывать. А дальше — сама знаешь. Средь ночи стук прикладами в дверь. Девять километров до леса… Назад бандюги возвращаются одни. И диски в автоматах пусты… Нора молчит. Об этом она не подумала… А все-таки это "свидетельство"… Марите обула и вторую ногу. Распрямляется. — А кому хуже оттого, что он подписал? Нора не знает, что ответить. — Не он один подписал. Все, кому велели, подмахнули. Но это вовсе не значит, что все они были согласны с этим бредом. И все-таки он теперь кажется Норе не таким, как утром, когда улыбался: "Значит, вы наша кормилица". Марите достает из сумки халат. — Переоденься. Платья для такой работы жалко. Небось единственное. — Да… Большое спасибо. — И не смотри на всех, кому было не так плохо, как тебе, волком. — Я и не смотрю… Нора хотела работать рядом с Марите. Но по дороге сюда девушка в клетчатом плаще их нагнала, взяла Марите под руку и увела вперед. Грузить носилки тоже осталась в паре с нею. А Нора работает с какой-то незнакомой и, кажется, даже недовольной Нориным соседством женщиной. Еще хорошо, что Марите недалеко. Нора слышит ее голос. Видит, как руки Марите в серых перчатках кладут на носилки обломки бывших стен. А может, потолков, лестниц. Теперь не узнать, что чем было… Теперь все это — обломки, которые надо грузить на носилки. Норе не терпится грузить быстрее — чтобы уменьшились груды этих кирпичей, железяк. Надо, чтобы на других улицах тоже скорее убрали. Ведь людей в городе много. Если каждый, проходя мимо развалин, унесет с собой хоть по одному кирпичику… — Дайте я вам помогу. — Нора заметила, что соседка силится поднять большую глыбу. Вместе поднимают, взваливают на носилки. И снова грузят молча. Прошел Рагенас. Он все время проходит мимо. Когда с полными носилками идет вниз, к машинам, и когда порожняком возвращается назад. Нора старается видеть его. И повернуться так, чтобы он не был у нее за спиной. "…Он только спасался…" Даже здесь он одет иначе, чем все. Брюки-галифе, высокие клетчатые гольфы. Теперь он выглядит не как артист, а как пожилой барин, который собрался погарцевать верхом на лошади. Еще бы только хлыстик в руки. Но хлыстика нет. Есть носилки. И он, крепко вцепившись, будто впрягшись в передние ручки, носит вместе со своим, тоже седым, напарником эти глыбы все еще скрепленных цементом кирпичей. "…Он только спасался. И спасал свою семью…" Улыбается. Тем двум женщинам, возле которых ставит носилки. И не дает им нагружать. Сам нагибается. Джентльмен. Но ведь немцы со своими женщинами тоже были вежливы. "…А кому хуже оттого, что он подписал?" Наверно, никому… И все-таки он подписал. Внезапно Нору обжигает мысль: а если бы она тогда постучалась к нему?.. Она смотрит на его обтянутые гольфами мускулистые ноги. На галифе, прямую осанку. И никак не может представить его в низкой деревенской избе, куда она бы постучалась… "Не смотри на всех, кому было не так плохо, как тебе, волком". Она и не смотрит. А на Рагенаса вообще не будет смотреть. И думать о нем больше не будет. Нора распрямляется. — Устала? — кричит Марите. — Нет! — Нора быстро нагибается, взваливает на носилки большую глыбину. Еще одну. — Хватит, куда вы! Ничего, что Марите не рядом. Нора ее видит. И голос слышит. А соседка пусть себе молчит. Она ведь не только с Норой — ни с кем не разговаривает. И работает так, будто у нее тут есть свои обломки, которые она и должна переложить на носилки. Остальное ее не касается. И пусть. А все-таки если бы вместо нее тут работала Алдона… Они бы, конечно, разговаривали. Алдона бы что-нибудь рассказывала. Может, о Тадасе. Какой он до прихода гитлеровцев был хороший, спокойный. И обязательно вспомнила бы, как он приезжал свататься. "Он мне так понравился, что я начала бояться — не женится. Я всегда так: если чего-нибудь очень хочу, пугаюсь — не исполнится. Иногда даже себе не признаюсь, что хочу. Чтобы не вспугнуть…" Но Алдоны нет. Есть только эта женщина с тонкими губами и выражением недовольства на лице. Опять прошел Рагенас… А его напарник похож на старика Стролиса. Такая же белая голова. Нора вспомнила гробы. Четыре больших и один маленький… Она силится вспомнить Стролисов живыми. Представить себе, как Винцукас сбегает с крыльца. Как Стасе идет с подойником в хлев. Даже зажмуривается, чтобы это увидеть. Но гробы во дворе все равно стоят. И Стасе по дороге в хлев их обходит. Даже Винцукас пробегает мимо своего… — Стасе! Нора вздрагивает, открывает глаза. Она здесь, на субботнике. — Стасе, ты что, не слышишь? Это Марите зовет ее напарницу. Она тоже Стасе? — Слышу… — откликается та неохотно. Марите подходит к ним. — Ты, кажется, хотела купить белый шелк. — Продаешь? — Не я, тип один. Но у него на две кофточки, и не хочет, черт, резать. Давай пополам. — А что за шелк? — все такая же недовольная допытывается Норина напарница. — Парашютный, из трофеев. — Говорят, он сыпучий. — Как знаешь. — И Марите поворачивается. — Мне… можно этот шелк? — неожиданно выпаливает Нора. — Отчего ж нет, были бы деньги, — бросает Маритена ходу. Если бы Нора знала, что Марите все равно отойдет… И тетя Люба будет недовольна. Говорила, в первую очередь нужно пальто. А как объяснить? Очень уговаривали, и неудобно было отказаться? Велели всем ходить на работу в белых кофточках? Но ведь не школа, чтобы всем в одинаковом, как в форме. "Лучшая ложь — это правда". Это говорила бабушка, когда чувствовала, что Нора собирается "сочинять". В памяти стало медленно всплывать что-то очень хорошее. Давнее. …Нора хотела надеть новую форму, которую накануне принесла от портнихи. А бабушка говорила, что обнову положено надевать на Новый год. Но так не терпелось показаться в новой форме! И она надела. Девочки, конечно, сразу заметили. И самой нравилось — плиссе новое, упругое. Когда, садясь, приподнимала его, оно так и оставалось вздыбленным. Как кринолин. Но на последней перемене, когда она мчалась по лестнице вниз, на повороте вдруг зацепилась, и… Как она тогда плакала! Корила себя, зачем надела, зачем бежала по лестнице. Могла остаться в классе. Форма была бы по-прежнему новой. И так хотелось, чтобы опять была та же перемена! Она бы никуда не побежала, даже в коридор не вышла бы. И форма осталась бы целой. Девочки весь урок присылали записки: "Скажи, что мальчишка толкнул", "Не твоя вина — в парте был гвоздь", "Хочешь, скажи, что я тоже порвала", "Жалуйся! Упала и ушибла руку. Очень болит. Мама начнет прикладывать компресс (а ты стони!), и ей некогда будет ругать". А когда Нора пришла домой и бабушка увидела этот свисающий плиссированный клок, сразу предупредила: "Лучшая ложь — это правда". Потом зашивала. Долго, старательно. Норе опять, как тогда, стало жаль форму. Где она теперь? Наверно, под такими же руинами. Только на их улице, там, где лежит обломок знакомой стены с синими цветочками. Форма где-то внизу, совсем изодранная, похожая на тряпку… А пианино? Его, наверно, и совсем раздавило. Найти бы хоть одну клавишу. Хоть костяшку. Белую. Она положила бы ее на этажерку… Нора ударилась рукой о какую-то блестящую палку. Попробовала вытащить. Хоть расшатать. Но не могла даже сдвинуть с места. А рядом, оказывается, вторая такая же. Они что-то напоминают… Ножки никелированной кровати. Нора начинает разгребать все вокруг, откатывать в сторону. — Помогите мне, пожалуйста. Соседка берется за вторую ножку. Вытащили. Это спинка. То есть изголовье никелированной кровати. Нора счищает с нее каменную пыль. — А где человек, который на ней спал? Норе казалось, что она об этом только подумала. Но, видно, сказала вслух. Соседка вздыхает: — Кто может знать… Нора держит этот погнутый, поцарапанный, но все еще блестящий остаток кровати. Раньше эта кровать стояла в комнате. У стены. Наверно, висел коврик. И тот, кто спал на ней, каждое утро и каждый вечер, или когда болел, видел его — знакомый, всегда одинаковый. Может, на нем был изображен замок, луна, трубадур. Вдруг Нора обмерла. Стрекот… Стреляют?! Бежать! — Хоть бы предупредили. Это голос ее соседки. Она здесь. Никто не бежит. — Так плохо одетых — и для кино… — ворчит она. Кино?! Правда. На соседнем пригорке стоит человек с большой, как огромный фотоаппарат, камерой. Это она стрекочет! Камера! Конечно же, ведь у автомата и звук совсем другой. Нору трясет. Она хочет рассмеяться, заплакать — что-нибудь! Но только дрожит. Трясутся плечи, руки. Она не может их унять. Ухватить эти щербатые кирпичины и положить на носилки. Она же здесь, на субботнике! — Товарищи, не смотрите в объектив. Продолжайте, пожалуйста, работать! — кричит в жестяной рупор женщина в гимнастерке. А юбка почему-то штатская, серая. И правда — никто не работает. Кто шел с носилками — стоят. Кто грузил — распрямились. И все смотрят туда, где камера. — Товарищи! — умоляет женщина в рупор. — Мы же снимаем ваш трудовой процесс. Работайте, пожалуйста, как раньше. С энтузиазмом, с огоньком. Послушались. Опять двинулись носильщики. Нагнулись и те, кто грузил. Камера снова застрекотала. А к Норе вернулась дрожь. Мелкая, в унисон с этим стрекотанием. — Не обращайте внимания на съемки, не смотрите в объектив, — размеренно, будто учительница диктовку, повторяет женщина в рупор. Она, видно, поворачивается во все стороны. То ее голос звучит рядом, то ветер уносит его влево. Опять возвращает. И все равно теперь работают иначе. Носильщики просят грузить побольше. И норовят пройти мимо камеры. Да еще будто ненароком повернуть к ней лицо. Подтрунивают друг над другом — кто лучше всех выйдет, получит приглашение в Голливуд. Даже Норина соседка, недовольная этой "пустой возней", незаметно засунула под косынку клок волос, торчавший жесткой метелкой. И тоже старается, будто для того, чтобы сподручней было, поворачиваться в ту сторону, откуда стрекотня. Даже почти улыбается! А Марите? Нора приподнимает голову, но женщина с рупором машет ей, и Нора снова нагибается. Только успела заметить, что теперь Марите без косынки и даже распустила волосы. А руки не в перчатках. Нора приглаживает свой ежик волос. Чтобы не топорщился.