огда-то мама в шутку такое предсказывала: "Представь, тебя пригласили в гости. С тобой, конечно, говорят о музыке, композиторах. Но неожиданно заходит разговор о положении на Дарданеллах. И ты хлопаешь глазами- даже не знаешь, где они. Потому что в таком-то классе не подготовила урока по географии". Тогда Нора улыбалась. Думала — не будет такого… Вдруг она вздрогнула — показалось, что в кабинете начальника зазвонил телефон. Наверно, тот, прямой. Нора быстро открыла дверь. Распахнула вторую. Тихо… А в тамбурчике между обеими дверьми можно было бы сделать укрытие. Только если ненадолго, потому что надо стоять. Или сидеть на полу, поджав ноги. Как в шкафу. Чтобы не смотреть на пианино, Нора отворачивается. Вот ковер, за который тогда зацепилась. Кресла. Диван. Письменный стол. Чернильный прибор — очень красивый. Это резьба по дереву. На подставке дубовые листья. Чернильницы в виде маленьких пеньков с желудями на крышках. И на пресс-папье большой желудь. Все равно она видит пианино. Круглый вертящийся стульчик. Тоже такой, как дома. Нора робко приближается. Несмело коснувшись, крутит. Он стал выше. Теперь бы сесть… И она садится. Рука сама поднимается открыть крышку. Клавиши! На "фа" первой октавы отломан уголок костяшки. На других они целы, но желтоваты. На ее "Беккере" были белее. Нора не моргая смотрит на эти знакомо-незнакомые клавиши. От напряжения начинает мерещиться, будто не клавиатура это, а распиленная на ровные полоски белая поверхность. И в нее вставлены черные костяшки. Господи, что ей лезет в голову! Это же клавиши! Можно нажать на любую, и раздастся звук. "Ля". "До". "Си-бемоль". Надо только поднять руки. Но они лежат на коленях неподвижно. А глаза смотрят. Чтобы привыкнуть, поверить. Раньше, когда садилась, сразу ставила ноты и начинала играть. Тогда это не были черно-белые клавиши, по которым пальцы бегают, берут аккорды, мчатся в пассажах. Были только звуки, мелодия! В ней самой, вокруг. Везде одна только музыка! А здесь тишина. Тяжелая, глухая тишина. И неподвижно-немая клавиатура… Рука поднялась, и палец несмело надавил на "до". Раздался короткий глухой стон, совсем непохожий на звук. "Ре", "ми". Они тоже другие! "Фа", "соль", "ля-диез". Не они, совсем не они! И рука от напряжения дрожит. Нора старательно растопыривает пальцы и берет аккорд. Но они испуганно отскакивают — не так! Звучит не так! И снова тишина…А Норе очень хочется разорвать ее, услышать прежние звуки. Хоть гамму, самую простую гамму! Она быстро поднимает отяжелевшие руки. Но пальцы совсем неуклюжие. Даже мешают друг другу. Только очень хотят чувствовать клавиши. Может, еще раз попробовать? Аккорд. Секстаккорд. "Ми-соль-до". Пальцы не слушаются. Но она все равно повторяет: "ми-соль-до", "ми-соль-до". Нет… И руки сами легли на колени. А глаза смотрят на клавиши. Чужие, будто нарисованные… В школе, когда их только начали знакомить с нотами, учительница велела нарисовать на бумаге клавиатуру и под каждой клавишей карандашом написать название ноты. И так "играть" на бумаге. Потом, когда запомнили, где какая нота, названия стерли. Здесь названий тоже нет. Нора их помнит. И может сыграть. Даже начинает казаться, что она играет. В уме, про себя. Ту самую хроматическую до-минорную гамму. Еще раз ту же самую. Прелюд Груодиса. Та-та, та-та-та-та-та… Нора нажимает на педаль. Другой ногой отбивает такт. Только руки лежат неподвижно…И в комнате та же нестерпимая тишина. Клавиши молчат. Потому что пальцы не могут забегать по ним. Они отморожены! И все эти годы Нора их не разминала… Но она же не могла! Конечно, не могла… И Нора смотрит на свои пальцы, красно-синие даже в тепле, виновато поджавшиеся на коленях. А мама говорила: "Представь себе, ты пианистка. Объявлен твой концерт…" Не будет этого, мама! Не будет! Нора хочет бить по клавишам, колотить. Не будет этого! Хоть бы скорее прошла ночь. Придет Марите, Людмила Афанасьевна. Будет как каждый день… А еще…днем не так холодно. Вечером, когда она выбежала в коридор, даже не закрыв крышку, ее очень трясло. Она шагала по коридору, чтобы эта дрожь прошла. Старалась не думать о пианино. Помнить только, что она живая, осталась. И папа есть. Она здесь работает. Это же очень хорошо! Завтра пойдет к папе. Посоветуется с ним, что написать Алдоне. А летом, когда дадут отпуск, они поедут к ней. И Петронеле навестят. Жаль, что Петронеле не умеет читать — Нора бы и ей написала письмо. Еще на могилу Стролисов обязательно поедут. Посадят цветы. И мельника разыщут. Правда, она не знает названия деревни, но найдет. Мельниц ведь немного. Нора старалась думать только об этом. Представлять себе, как поедет. Мельник ее, наверно, не узнает. А доски, за которыми пряталась под лестницей, еще лежат? Внезапно она спохватилась, что в кабинете может зазвонить телефон. Вернулась. Опустила крышку пианино… Дрожь не проходила. И Нора наконец поняла — это не только из-за пианино. Здесь холодно. Она села в кресло и поджала под себя ноги. Не помогло. Свернулась на диване. Все равно было зябко. Плечам, спине, коленям. Только теперь она вспомнила, что все приносят на дежурство пледы или пальто. Людмила Афанасьевна — свою шинель. Нора тоже могла бы принести. Не пальто — тетя Люба его перешивает в жакет, чтобы отрезать заплату на месте выжженной дыры. Но папино солдатское одеяло, которое они ей отдали. Теперь закуталась бы в него… А здесь закутаться не во что. Тут только шторы затемнения и ковер. Но он на полу. Чем больше Нора дрожала, тем неотступнее представляла себе, как ложится на пол, а краем ковра — толстым, тяжелым — накрывается. Наконец не выдержала. Слезла с дивана, тихо переставила с ковра на пол кресла и легла. Натянула на себя край ковра. Очень знакомо запахло старым чердаком. И опять накинулось недавнее… Она понимала, что лежит на полу. Чувствовала шершавость ковра, в носу першило от чердачного запаха. Но чудилось, будто все еще сидит за пианино. И пытается играть. Гаммы, упражнения. Прелюд Груодиса. Ноктюрн Шопена — тот, что играла на последнем экзамене. Она его помнит! Но пальцы… И снова пронзила мысль: они теперь всегда будут такие — негибкие, отмороженные. И уже никогда не смогут ловко бегать по клавишам. Она не сможет играть! Никогда! Нора будто только теперь поняла, какое это безжалостное слово никогда! Она до боли мяла свои пальцы, сжимала их в кулак, опять распрямляла. Только бы почувствовать, что они могут стать прежними, легкими. Но они были все такие же — одеревенелые, неуклюжие. Такие не могут играть… Не думать об этом! Хоть немного не думать. Помнить, чувствовать, что она теперешняя. Работает. Это ведь хорошо! Есть отец, тетя Люба, Марите, тетя Янова. И не надо бояться, что расстреляют, не надо прятаться. Это же так хорошо! Но как без музыки?.. Выходит, она давно, все время хотела играть. Только не понимала этого. И может быть, поэтому казалось, что все теперешнее — работа, хлебные карточки, расчерчивание журналов — не навсегда. Будет другое… А другого не будет. Никогда. Таких пальцев не размять. Не разыграть… Она быстро открыла глаза, чтобы не застонать. Она здесь, в кабинете. Все еще не рассвело. Нора хочет заставить себя думать только об этом. О рассвете… Серая пелена за окном, кажется, чуть посветлела. Но утро все равно еще не скоро. Это летом ночь переходит в день почти сразу. Только зарозовеет на востоке небо, пробежится по верхушкам деревьев предутренний ветерок, и листочки начинают оживленно шелестеть — разминаются после ночной неподвижности. Просыпаются птицы и поднимают такой щебет, такое чириканье, будто соревнуются, чьи трели звонче, кто голосистее. Или, может, кто радостней встречает утро… Но это летом. И не здесь, а в деревне. Тут от размытой черноты за окном только виднее стали ножки мебели на полу. У самой ее головы ножки кресла, низкие, похожие на продолговатые колодки. Чуть дальше, квадратные — письменного стола. Четыре высокие журавлиные ноги за столом — стула. А маленькие, будто вдавленные в пол кругляшки у самой стены — книжного шкафа. Чтобы не смотреть влево, где пианино, Нора крепко зажмуривает глаза. Старается помнить, представлять себе только эти ножки — кресла, стула. Только эти. Стола… Шкафа… Внезапно Нора начинает понимать, что уже светло. Неужели задремала? И правда, светло. Сейчас придет уборщица, Стефания Раковска. А она тут лежит. Нора вскакивает. Край ковра словно с облегчением шлепается на свое привычное место. А Нора удивленно оглядывает платье — оно стало странно другим, тусклым. Это от пыли! Ковер, видно, очень пыльный. Так вот почему пахло старым чердаком… Она начинает поспешно стряхивать пыль с боков, живота, рукавов. Но это не помогает — на платье следы ее рук и пыльные разводы. Нора быстро стаскивает его и начинает выбивать — о край кресла, стула, стола. Стукнула входная дверь. Это Стефания Раковска! Нора спешит натянуть платье. Товарищ Астраускас очень удивился, что она здесь. — Можешь идти домой, после дежурства положен выходной день. — Спасибо. Я не хочу… — Нора чуть запнулась и вместо "домой" добавила: — спать. Я ведь привыкла… — Невеселая привычка, — еле заметно вздохнул товарищ Астраускас и, взяв со стола какие-то бумаги, вышел. Наверно, к начальнику. Туда, где пианино… — А я во время дежурства прекрасно высыпаюсь, — поспешила заговорить Марите. Норе показалось — нарочно, чтобы не дать ей продолжить о деревне, о том, что там ночью не спала, боялась облав. Она уже не раз замечала: Марите, отец, даже тетя Янова стараются прервать ее, когда она начинает вспоминать, что было. И Нора зареклась говорить с кем-либо об этом. Но вот не получается… — Я здесь тоже не сплю. — Людмила Афанасьевна хочет загладить Маритину поспешность. — Даже не ложусь. Иначе засну и не услышу телефонного звонка. Фронтовая привычка — спать даже при канонаде. Было бы время. — Я сперва тоже не ложилась. — И Нора сама не заметила, как сказала: — Хотела играть. Людмила Афанасьевна смотрела на нее, будто проверяя — не ослышалась ли. У Марите рука замерла, не дотронувшись до буквы. — Ты играешь?! — удивилась она. — Я училась. Мама хотела, чтобы я была пианисткой. Нет, не только мама. Она сама тоже очень хотела. И заниматься нравилось. Но мама часто говорила об этом, а Нора про себя думала. И играла. Каждый день играла… — Так какого лешего, — вспылила Марите, — возишься тут с этими дурацкими бумажками? — Тебе надо в музыкальное училище, — посоветовала Людмила Афанасьевна. — Я не могу туда! Не могу! — Нора старалась удержаться, не расплакаться. — Я играть не могу. Пальцы отморожены. Вслух это было еще страшнее. Будто приговор, после которого уже ничего нельзя изменить. Они молчали. Значит, тоже понимают… — Что ж, — с деланным спокойствием заговорила Марите, — не пианисты тоже живут. — Будешь учиться чему-нибудь другому, — поддержала ее Людмила Афанасьевна. — А я не хочу другому! — Нора понимала, что опять говорит слишком громко, резко, но не могла сдержаться. — Я не хочу другому. Людмила Афанасьевна покачала головой. — Все-таки попробуй. В первую очередь тебе надо кончить среднюю школу. — Не могу… — Нора старалась говорить тихо, но от этого голос только больше дрожал. — Отец тоже говорит про школу. И тетя Люба. — Если не хочешь в обычную, пойди в вечернюю. — Я ни в какую не могу! — Норе обидно, что они не понимают. — Зачем туда идти? Чтобы знать, сколько "a" плюс "b" в квадрате? Что из того, что моя мама кончила консерваторию, знала французский и немецкий язык. А тот, кото