ихрамывая выбежала из комнаты. Вниз по лестнице. Она расскажет! Все расскажет! Как Петронеле тащила ее на себе из лесу, как поила травками, как молилась богу, чтобы Нора не умерла. — Куда ты? Скоро комендантский час. Дядя Ян уже вышел запирать ворота — поздно… Повернула назад. Опять поднялась по лестнице. Выбегая, не закрыла дверь, и теперь она распахнулась, показывая пустоту комнаты… Нора вошла. Села на кушетку. Но она же должна рассказать про Петронеле! Неправда, что Петронеле заодно с бандитами! Они убивают, а она добрая. Очень добрая. Она не может быть с ними! "…Это чтобы жар из тела вышел…", "…А это чтобы крепость в ногах была…" Когда Нора уходила, Петронеле ее перекрестила. И завернула в платочек вместе с хлебом два яичка, которые берегла на пасху… Может, надо было рассказать, что это ксендз выгоняет? Не поверила бы. А если? Она бы поняла, что не все ксендзы хорошие, что этот вот плохой. Ослушалась бы его. И не было бы никакого суда. Теперь спала бы у себя на кровати. Вокруг печи на веревках сушатся травки, грибы на зиму. И столетник дремлет на подоконнике… Но она в тюрьме, в камере. Лежит на дощатых нарах. Вчера ее судили. Потому что Нора опоздала! А это письмо ждало ее, чтобы пришла, прочла, чтобы узнала! А она лежала у папы и думала о себе… Даже сегодня днем, когда шла к школе и, будто маленькая, искала каштаны, письмо ее так ждало! Еще могла бы успеть в суд. А вместо этого стояла в подворотне и смотрела, как выходят из школы Настя, Вита. Завидовала им, хотела быть такой же… Не может она быть такой, как они. Не может! Но это неважно. Петронеле в тюрьме! В камере с маленьким оконцем. За ним — стена. Высокая, толстая. И Петронеле, наверно, страшно. Она не знает, что с нею будет. Это решат другие люди. Может, она думает, что Нора нарочно не пришла в суд — ведь самой теперь ничто не грозит… Но она же не знала! А теперь знает. И все равно сидит. Потому что ночь. Если бы даже побежала тайком, прячась в тени стен, чтобы патрули не увидели, то куда? В тюрьму не впустят. А в суде ночью никого нет. Как передать Петронеле — через эту темноту над крышами, через тюремную стену, решетчатое оконце, — что Нора завтра прибежит. Может, суд еще не кончился. Она расскажет, будет просить, умолять, чтобы Петронеле выпустили. Она же хорошая, очень хорошая! Ударили башенные часы. Три… Четыре… Как долго еще ждать утра! Когда Нора попросила товарища Астраускаса отпустить ее с работы и объяснила про Петронеле и суд, он очень удивился. — Я потом все сделаю! — поспешила она заверить. — Не поэтому… — И посмотрел на нее особенно пристально. — Ты понимаешь, что будешь заступаться за человека, который связан с бандитами? — Но она же спасла меня! Он побарабанил пальцами по столу. — Да… — Как это она оказалась соучастницей бандитов? — удивилась Людмила Афанасьевна. — Это все ксендз… Марите почему-то молчала. Товарищ Астраускас опять посмотрел на нее очень пристально. Будто хотел понять что-то. — А твой отец знает? — Конечно. Он тоже пойдет! — Сперва все-таки выясни… — начала было советовать Людмила Афанасьевна. — Она же не выясняла, когда вела меня из леса! — Тоже верно… — Так мне… можно? — Срочных бумаг пока нет, — будто совсем о другом заговорил товарищ Астраускас. — И если у тебя свои дела… — Спасибо! На лестнице догнала ее Марите. Сунула в карман яблоко. — Съешь. Из деревни привезли. — И поспешила наверх. В суд, то есть в театр, где шел суд, их не хотели впускать. Нужны пригласительные билеты. Отец стал объяснять милиционеру, что они пришли не слушать, а его дочь хочет дать свидетельские показания. — Где ее повестка? — Дело в том, что нас не вызвали, мы сами пришли. Милиционер и слушать перестал. — Но если нас, то есть хотя бы дочь, не выслушают, — настаивал отец, — могут неверно засудить человека. — Гражданин, отойдите. И вы, гражданка, тоже. Но они не могли отойти! Отец просил понять — там судят старушку, которая во время оккупации спасла… А никто этого не знает… Милиционер махнул рукой. — Там судят бандитов. — Но она не такая! — крикнула Нора. — Разберутся. Отец, волнуясь и оттого неуклюже подпрыгивая на костылях, заспешил к другой двери, где вход на балкон. Опять стал объяснять. Но милиционер сразу перебил его: — Без пригласительных не имею права. — А где их взять? Он пожал плечами. — По месту работы. Или, может, в райкоме. — Но мы можем опоздать! — не отставала Нора. — Мне приказано не впускать. — А где начальник охраны? — строго спросил отец. Милиционер спокойно, будто давая понять, что это все равно не поможет, сказал: — Наверно, внутри. Отец велел ей ждать, а сам ("Хоть бы не выскользнули костыли!" — испугалась Нора) заспешил к дальней небольшой двери с надписью: "Служебный вход". Что-то сердито сказал милиционеру, и тот его впустил! Нора ждала долго. Наконец отец вышел вместе с милицейским офицером, который велел их пропустить. В фойе отец опять ушел — искать Петронелиного адвоката. Нору впустили в зал. Она удивилась, что здесь непривычно светло, совсем не как на спектакле. И зал выглядит иначе — первые ряды стульев сняты. А сбоку отгорожено. Там они! И Петронеле. Забилась в самый угол, опустила голову. В своем всегдашнем черном платке. Ее тоже охраняют… Хоть бы посмотрела сюда! Но она не смотрит. Ни на сцену, где судья, заседатели, ни в зал. Только себе под ноги. И, кажется, даже не слушает. Это ж ее судят! И тех, кто рядом… Они совсем обычные. У крайнего уши большие, оттопыренные. А его сосед потирает небритый подбородок. Но они же убивали! Это только теперь они выглядят… как все… В старых пиджаках, сутулятся. Будто им даже неловко, что на них смотрят. Но у них же были автоматы. И они убивали! Тот, крайний, с торчащими ушами. И второй, что трет подбородок. Той же рукой он нажимал на гашетку… Даже этот белобрысый недоросль в сером домотканом пиджачке, который теперь отвечает. — Не… не заставляли. Говорили, кто хочет. — И вы хотели? — Голос судьи был строгий. — Не… Только другие шли, так и я… — А что оккупанты вам за это давали? Значит, он и тогда!.. Нора вздрогнула. Он, который тут стоит, — с автоматом… в том лесу… И если нашел бы ее у Стролисов или у дедка… — Не… Сами-то они ничего не давали… Было тихо. Судья ждал, чтобы он продолжил. И он неохотно пояснил: — Они только позволяли брать. — Что именно? — Одежонку. Брюки там или пиджак. Может, пальто. Уже не помню. — Значит, вам разрешали брать одежду расстрелянных? — Не… Не всю. — И опять пояснил: — Это кто половчее, две пары на себя натягивали. Или по карманам лазили — может, там часы иль деньги. — А вы? — Я не… — Почему? — Медлительный я. Да и на что мне много? Себе, тестю. Еще иногда детишкам. Иль жене. Нет, ей это не снится. Она слышит. И другие тоже слышат. — А почему вы пошли к оккупантам на службу? — Так я ж не знал, что будет такая. Судья полистал на столе бумаги. — Вы поступили в январе сорок второго. Тогда уже было известно, что это за служба. Молчит. — Вы не ответили, почему пошли к оккупантам на службу. Заставили? — Не… Только люди говорили — кто не с ними, в Германию вывезут. Кому ж охота… — А тем, кого вы расстреливали, охота была умереть? — Не… Норе казалось, сейчас что-нибудь случится — лопнет, разорвется эта тишина. Грохнутся наземь люстры. Но было тихо, и люстры висели неподвижно. Только голос судьи казался слишком громким: — Но теперь, когда ваших бывших хозяев уже нет, почему вы теперь продолжали убивать? — Я не убивал. Судья опять полистал свои бумаги. — На предварительном следствии второго октября вы сознались, что выстрелили в председателя сельсовета Витенаса. — Так я ж не один. — Но вы, почему вы выстрелили? — Приказали… — уже совсем неохотно ответил он. — Кто приказал? Он нерешительно глянул на большеухого с краю. Но тот, брезгливо поморщившись, отвернулся. Даже отодвинулся. — Шимонис велел? — Не… — Он, кажется, испугался. — Другие. Фамилий не помню. Говорили, немцы скоро вернутся. И кто не слушается… Вдруг умолк. Будто устал говорить. Или подумал, что все равно не поможет. Судья ждал. Потом задал еще один вопрос: — В убийстве бывшего малоземельного крестьянина Тишкуса, получившего от советской власти землю, а также в убийстве его жены и двух малолетних детей вы участвовали? — Не… — И все-таки, помолчав, добавил: — Только на часах стоял. В зале кто-то заплакал. Все повернулись туда. Плакала старушка в таком же, как у Петронеле, черном платке. А молодая обнимала ее… Судья назвал еще одну фамилию. Еще. Но он упрямо твердил свое: — Не… Только на часах стоял. А Петронеле так ни разу и не подняла головы. Даже не шевельнулась. Будто не слышала ничего, не понимала. Сидела в углу сухонькая, маленькая, в черном платке, черной кофте. Когда судья объявил перерыв, Нора заспешила к Петронеле. Но люди выходили из зала, и, пока она пробиралась, из-за перегородки всех вывели в заднюю дверь. Петронеле шла последней, и Нора увидела только ее спину, заложенные назад руки. Знакомые, худые… Хотела хотя бы крикнуть, чтобы Петронеле знала — она здесь. Но не успела — дверь закрылась. За перегородкой было пусто. Только две обыкновенные скамьи. А сзади, на двери, в которую их вывели, нарядные бархатные портьеры. Конечно, ведь здесь театр… Подошел отец. — На сегодня все свидетели уже вызваны, иди на работу. Попроси, чтобы завтра отпустили. Повестку мне позже дадут. — А Петронеле? Она же не знает, что я здесь. Отец сочувственно покачал головой. — Говорить все равно не разрешат. — Но пусть хоть увидит, что мы здесь! Он тоже остался ждать. Смотрел в зал. Остановился взглядом на середине какого-то ряда. Будто там стулья знакомые. — В последний раз я… мы с твоей мамой здесь были за три дня до войны… Потом, на фронте, я часто вспоминал тот вечер… Она тоже помнит…Папа с мамой пришли поздно. Она уже лежала в постели. А мама стала рассказывать бабушке…На мгновенье Норе показалось — рядом стоит совсем, совсем прежний папа. Внезапно мужской голос у самого уха строго сказал: — Здесь стоять нельзя. Прошу отойти. Милиционер. Нора неохотно отодвинулась. Но совсем немного. — Еще отойдите. Звонок. И сразу второй. Люди входят во все двери, рассаживаются. А портьеры за перегородкой висят неподвижно. В зале зажгли боковой свет. Но та дверь все еще закрыта. Идут! Нет, только милиционер. Второй. Становятся по углам. Они! Большеухий. Его сосед. Тот, отвечавший… — Петронеле! Норе показалось, что она позвала очень тихо, но милиционер строго сказал: — Отойдите. Разговаривать запрещено. — Петронеле… — все равно позвала Нора. Петронеле подняла голову. Встрепенулась. Испугалась. И очень знакомо, по-воробьиному быстро повернула голову к сцене, опять к Норе. Снова к сцене. И махнула Норе, чтобы ушла отсюда. Скорее! — Разговаривать нельзя. Прошу отойти. Но она же не разговаривает. Только смотрит. А Петронеле опять махнула рукой. Чтобы Нора скорее ушла. Кажется, боится за нее. — Идем… — Отец погладил Норино плечо. — Идем. Но она не могла двинуться. — Прошу встать. Суд идет! Захлопали стулья. И Петронеле снова опустила голову. Нора вышла. Там, в зале, люди опять садились. Отец тихо прикрыл дверь. Все было совсем не так… Ночью, в своей комнатке, Нора очень ясно представляла себе и этот зал, и сцену. Видела, как стоит там, как рассказывает. Петронеле вовсе не заодно с этими. Она спасла ее. Иначе Нора так и замерзла бы тогда в лесу, в яме… "…Я совсем не могла ступить. Она нагибалась и растирала мне ноги". "…Я хотела лежать на чердаке или в сарае. Тог