я по-настоящему хорошо, он замечал мелкие вибрации кончиков ее пальцев, миллиметр в одну и миллиметр в другую сторону, сжимаясь и разжимаясь, сжимаясь и разжимаясь, по мере того, как билось сердце девушки, по мере того, как дыхание покидало ее уста. Теодор затянулся дымом. Ему вспомнилась тирада Жании, направленная против патриотизма – жизнь в ладошке младенца – и припомнил, что потом она шептала ему в кровати. (Любовью они не занимались, не то было настроение).
- Твой сын, Тео, пускай и не из твоих чресел. Ты не вышел мыслями за рамки своих теорий? Даже если зачатый из теорий – но кто его воспитает? Не суррогатная же мать. Это ты будешь за него ответственным. Это тебе не логический конструкт, это живой человек. Ты возьмешь его на руки? Прижмешь к себе? Теории лопнут. Как бы ты на это не глядел, он будет твоим сыном. Ты не сделаешь этого, Тео. Не сделаешь…
- Не сделает. Жания сказала ему достаточно ясно: это граница. По сути дела, он и сам не знал, довел бы этот проект до конца. Только кое-каких вещей Жания не была в состоянии понять: это не навязчивая идея, но – простая необходимость придатка. Процесс обладает своей внутренней динамикой, из одного шага следует последующий шаг, и еще, и еще; снаряд очерчивает элегантную траекторию, и вскоре делается весьма трудно удержаться от исполнения последнего преобразования и обнаружения решения уравнения – что, собственно, и означает остановить мчащуюся пулю. Раз Теодор собрал данные, раз осуществил расчеты, раз изолировал весь чужой геном, раз уже дал объявление – последовательность причин с автономным приводом – разве не замечала она четкой необходимости? Все возможное раньше или позднее будет реализовано. Законы будут открыты, тайны выявлены, машины сконструированы, боги – родятся. Неужто шна этого не понимала? Тео выдувал дым в освещенную улицу. Это не навязчивая идея, это последовательность. Теодор сбил пепел за подоконник. Но будет достаточно повернуть голову, вернуться взглядом к полуоткрытой ладони, к дрожащим пальцам, к свету и тени на спине женщины… Последовательность не срабатывает. Он будет сидеть и глядеть, сидеть и глядеть – пока не поймет.
В вагоне метро вздымалась вонь свежей блевотины. Теодор пристроился в уголке. Дыша через рот, он читал распечатку, сунутую ему Жанией перед выходом из дома.
Воображение не порождает безумия — его порождает рационалистический ум. Поэты не сходят с ума, с ума сходят шахматисты; математики и кассиры бывают безумны, творческие люди — очень редко. Тео мог ожидать, что Жания выстрелит в него неким Авторитетом. Он на мгновение открыл последний листок распечатки: Честертон. Ну да! И разозлился. По своей сути, она настолько же предвидимая, как программа для бесед, алгоритм он мог бы расписать по ходу… Все очень просто: поэзия в здравом уме, потому что она с легкостью плавает по безграничному океану; рационализм пытается пересечь океан и ограничить его. В результате — истощение ума, сродни физическому истощению. Принять все — радостная игра, понять все — чрезмерное напряжение. Поэту нужны только восторг и простор, чтобы ничего не стесняло. Он хочет заглянуть в небеса. Логик стремится засунуть небеса в свою голову — и голова его лопается.
На следующей остановке большая часть пассажиров вышла, открылся переход в другой вагон. Именно оттуда распространялась резкая вонь – на другой стороне, под стенкой лежал тот самый клошар в луже блевотины, стиснув сумку между ногами. Почему его до сих пор не убрал? Городская стража, полиция, ведь кто-то должен этим заниматься. Похоже, лежит он здесь недолго.
Теодор задумчиво сморщил лоб. А если бы вчера дал ему пару злотых, разве бы тогда… Нет, нет, ничего бы не изменилось, так он нищенствует ежедневно, прохожие ему что-то дают или не дают, это ни на что влияния не имеет, фоновый шум…
Каждый, кто имел несчастье беседовать с сумасшедшими, знает, что их самое зловещее свойство — ужасающая ясность деталей: они соединяют все в чертеж более сложный, чем план лабиринта. Споря с сумасшедшим, вы наверняка проиграете, так как его ум работает тем быстрее, чем меньше он задерживается на том, что требует углубленного раздумья. Ему не мешает ни чувство юмора, ни милосердие, ни скромная достоверность опыта. Утратив некоторые здоровые чувства, он стал более логичным. В самом деле, обычное мнение о безумии обманчиво: человек теряет вовсе не логику; он теряет все, кроме логики.
Вагон метро останавливается – моя станция.
Сумасшедший – это не человек, утративший разум. Сумасшедший – это некто, кто утратил все, кроме разума. Дождило. Зонтик выгнулся на ветру. Запах теплого дождя промыл ноздри. Теодор инстинктивно подсчитывал лужи, через которые перескакивал. На каждый перекресток выходило их парное число.
В институте все так же царил грипп, даже вахтер трубил в носовой платок. Теодор спустился в подвал, зажег свет, зонтик оставил за дверью. Проверяя институтскую почту, он мелкими глоточками пил кофе. За спиной в тени мерцали тысячи светодиодов.
Музей техники: машины пяти-десятилетней давности, уже устаревшие. Кто выкупит суперкомпьютер, предназначенный для управления накрывшейся пенсионной системой? Уж лучше передать его в подарок государственному институту и списать его виртуальную цену с налогообложения. И вот теперь они стоят, одни рядом с другими: тараны размытых логик, оптопроцессорные молохи, квантовые панцерфаусты, нейробегемоты… В холодной тишине днями и ночами они делят ноль на ноль.
Теодор работает хранителем этого музея, опекуном павших титанов. Это он их будит, когда появляется клиент с программой, которую нужно перемолоть. Теодор отвечает за техническую сторону и бумажные формальности. Только такое случается не часто. Бывают такие дни, целые недели, когда ничто не пробуждает повелителей ото сна, тогда больше интеллигенции кружит в контурах контроллеров рафинированной системы кондиционирования, чем в процессорах бинарных чудищ. Но Теодор постоянно чувствует их присутствие – они окружают его – и он чувствует тот чудовищный потенциал нечеловеческих интеллектов, замкнутых в элегантных коробках. Неужто у охранников ядерных арсеналов не проходит дрожь по спине, когда они прогуливаются между рядами атомных боеголовок, хотя тоже ведь холодных и бездействующих? Но поражает возможность. Восемь часов ежедневно среди мегатонных зарядов логики – с пальцем на кнопке взрыва знаний… Им следовало посадить сюда клинического кретина или, по крайней мере, заскорузлого гуманитария, вот он бы обладал иммунитетом. Ибо Теодора все это разъедало день за днем, месяц за месяцем, незаметно, начиная с банальных шуточек, через возвращающиеся вопросы и мечтания, вплоть до первых тстов и запускаемых ночью бесплатных AI. Можно ли быть одержимым разумом и холодной логикой? Машины стоят молчаливые, мерцая светодиодами. Пустота в их не имеющих дна памятях требует заполнения, а Теодор уже физически чувствует это сосание, чувствует где-то в задней части головы, на продолжении позвоночника, там образовалась небольшая черная дыра, вечно жаждущая вопросов, тайн и задач, которые необходимо разрешить. Упорядочить. Рассчитать. Преобразовать. Показать. Упорядочить. Упорядочить.
Этого невозможно было избежать.
Вынимая из несессера газету, Тео вновь наткнулся на распечатку Жании. Ему вспомнилась ее мина и тот исследовательский взгляд, с которым девушка поцеловала его на прощание. Он инстинктивно глянул через плечо на кремовый корпус квантового "Стигиана", перемалывавшего ретромутационную имитационную модель Завета. Жания, Жания. Если бы то была юношеская очарованность, самое начало знакомства, когда из гипофиза изливается окситоцин, и сам вид любимой вызывает органическое удовольствие, он мог бы скинуть эту слабость на нейрогормоны и грубую химию. Но вот сейчас – не мог понять.
Теодор садится на своем посту, откладывает нессесер, подвигает к себе клавиатуру. Вписывает пароли, открывает менеджер "Стигиана". Софт продолжает пахать на все сто процентов, ночью образец эпигенеза так и не был найден.
Теодор стучит костяшками пальцев по грязному пластику клавиатуры. Выругавшись про себя, он открывает панель выхода. Выбирает ABORT и DELITE; программа спрашивает подтверждения прекращения работы – и Теодор колеблется.
Ему ведь не нужно фактически синтезировать ту ДНК, не нужно вкладывать ее в яйцеклетку, а потом в матку, нанимать суррогатную мать – но, по крайней мере, пускай хоть вычислит, пускай имитационная модель хотя бы покажет скрытого в геноме евреев Трансчеловека. Пускай, по крайней мере, он будет обладать чистым знанием.
Холодные обелиски, погруженные в полумраке, терпеливо ожидают.
Ну что плохого в том, что он желает знать, что хочется познать правду? Ну что в этом плохого?
Ладонь повисла над клавиатурой.
ВЫ УВЕРЕНЫ?
ДА / НЕТ
октябрь 2003 – февраль 2004
В рассказе использованы фрагменты "Волшебной горы" Томаса Манна в переводе в переводе Валентины Николанвны Куреллы и Веры Оскаровны Станевич и эссе Гилберта Кийта Честертона "Сумасшедший" (The Maniac). Перевод на русский язык выполнен Л. Б. Сумм по изданию: Chesterton G. K. Orthodoxy. L., 1909.
Рассказ опубликован в сборнике 2005 года "Ксаврас Выжрын и другие национальные фикции".
Перевод: Марченко Владимир Борисович, ноябрь 2020 г.