Юшон протирал очки.
Программа торжества включала, во-первых:
«Марсельезу» в исполнении военного оркестра;
«Солнце „Испании“», хор в исполнении учеников школ;
«Тик, ток, тэн, тэн, тэн», марш с пением в исполнении военного оркестра;
«В кустах», хор, в исполнении учеников школ.
Потом речи.
Первым должен был говорить г. Крамуйа, иссуарский депутат и генеральный советник, председатель распорядительного комитета. Именно в конце первой части его речи, при словах: «Вот и ты, Верцингеторикс!» — статуя должна была внезапно открыться взорам.
Позади статуи соорудили нечто вроде лебедки. Стоило рабочему потянуть за веревку, и легкий прибор, скрывавший изваяние, разом взлетал кверху и опускался наземь. Именитые граждане не переставали восхищаться этим приспособлением, приводившим им на память самые замечательные трюки Клермонского театра.
Когда отзвучал последний припев «В кустах» и стихли «браво» толпы, г. Крамуйа заговорил.
Он начал с приветствий явившимся на торжество властям и именитым гражданам. Потом он напомнил о том, как долго вынашивался памятник. Он изобразил его возникающим из недр площади святой Урсулы, растущим из года в год, мощно и терпеливо, как Овернский дуб. Он воздал по этому поводу должное всем тем, кто своим почином, самоотвержением, щедростью содействовал завершению этого почти десятилетнего труда. И только тогда он воскликнул:
— Вот и ты, Верцингеторикс!
Веревка заскрипела; прибор взвился; Верцингеторикс предстал.
Толпа рукоплескала.
Верцингеторикс слепил глаза; он сверкал, как новый котел. Сперва ничего другого нельзя было различить.
Верцингеторикс сидел в простой, но прекрасной позе: левой рукой опершись о бедро, правой — держа поводья коня.
Верцингеторикс был наг. Единственными его доспехами были щит, висевший на спине; нечто вроде мешка, вроде вздутой торбы, у левого бока и сапоги.
Голова у Верцингеторикса была воинственная несомненно, но до странности волосатая; борода доходила ему до глаз, затопляла щеки и сливалась с густою гривою.
Тело у него было такое же волосатое, как и голова; руно шло по грудной борозде, расходилось по животу и клубилось ниже. Впрочем, и на голове, и на теле волосы были сделаны с замечательным искусством.
Его пол, покоясь на хребте коня, поражал как величиной, так и естественностью. Дамы и многие девицы не уставали им восхищаться.
Словом, впечатление было превосходное. Все говорили:
— До чего удачно! До чего живо! До чего естественно! Не хватает только, чтобы он говорил!
Г. Крамуйа продолжал:
— Вот и ты, Верцингеторикс! Отныне твой благородный облик будет царить над нашим форумом. Ты будешь взирать благосклонным оком на наши труды и на нашу борьбу. На своем коне ты поведешь нас в правый бой. Ах, я как будто слышу твои увещания, твои советы. Я как будто слышу твой суровый голос. Ты говоришь нам: «Сыны Оверни!.. Сыны мои! Я трудился, я страдал, я умер за свободу, за народные права. Своим потом, своею кровью я скрепил устои демократии. Я…»
Тогда произошло нечто столь ужасное, столь чудесное, столь невозможное, что каждый усомнился в своем рассудке и побледнел.
Статуя открыла рот, статуя крикнула:
— Неправда.
Она умолкла, потом закричала снова:
— Я ничего подобного не говорил! И, во-первых, я тебе запрещаю говорить мне ты! Не передо мной тебе разглагольствовать. Старый хрыч! Сморчок! Развалина! Ты хочешь, чтобы меня стошнило! Проваливай! Слышишь? Проваливай! Да поживее!
С этими словами Верцингеторикс, пошарив у себя в торбе, достал оттуда что-то и с силой швырнул в круглое лицо Крамуйа.
— А вы там! Чего вы на меня уставились? Что я без сюртука и печной трубы? Пентюхи вы этакие! Вот я вам сейчас отдеру зад от стула!
Он достал из торбы еще печеных картофелин и обеими руками принялся бомбардировать именитых граждан. Всеобщее изумление перешло в испуг, испуг — в панику. У каждого была одна только мысль: предохранить свою бренную особу от этого сверхъестественного события.
Крамуйа скатился с трибуны: именитые граждане бежали, опрокидывая стулья; ученики школ с пронзительными криками бросились на стену стоячих приглашенных, а та обрушилась во мгновение ока. Цепь солдат была разорвана и рассеялась. Военный оркестр удалился гимнастическим шагом.
Площадь святой Урсулы разлетелась во все стороны, далеко раскидывая куски толпы. Иссуар был обращен в прах, уничтожен собственным своим взрывом.
У Верцингеторикса оставалась еще картофелина в мешке, но на выстрел кругом не было видно ни одного живого существа.
Он ее съел.
VIIIПРИЯТЕЛИ
— Бенэн!
— Я!
— Да пройди же вперед! Ведь это же смешно. Мы понятия не имеем куда идти и мы же открываем шествие.
— Да идите прямо по тропинке!
— Извини, пожалуйста. Здесь дорога, по-видимому, разветвляется. Я ничего не имею против того, чтобы мы заблудились, но не желаю быть за это ответственным.
— Дело в том, что я начал с Брудье поразительный разговор, и его невозможно прервать.
— А почему не может Брудье пройти вперед вместе с тобой? Эй! Стой!
Вереница остановилась. Передние зашли в кусты, чтобы дать дорогу. Лесюер опустил мешок наземь.
— На вид пустяки, а какая тяжесть!
— И ты еще смеешь жаловаться?
— Само собой! Я несу все тарелки!
— Все тарелки! Ты говоришь об этом, как если бы это был сервиз из ста сорока четырех предметов! У меня так три бутылки Сент-Эмилиона, сало, соль, перец, горчица и коньяк.
— А у меня оба Барзака, семь стаканов и все ножи и вилки!
— А у меня три Сен-Перэ, carte-blanche, со штопором и сардины!
— А у меня три бутылки столового, не считая колбасы, сосисок, сыра и зубочистки.
— А я несу хлеб и мясо!
Мартэн, несший остальное, ничего не сказал.
Вереница двинулась дальше.
То была очень узкая тропинка, которая вилась в лесу, как пробор в волосах у Бенэна. Она поросла жесткой и высокой травой и была наполовину заглушена колючими кустами и папоротником. Попадались корни, пни и торчащие камни. Местами все кругом становилось мягким и издавало чмокающий звук. Шаги увязали в чем-то губчатом. Минуту спустя чувствовалась вода в сапогах, а деревцо тибрило у вас шляпу.
По обе стороны хмурый лес и сразу тень. Непомерные ели, разросшиеся, ветвистые от основания до вершины, давили друг друга, вдавались друг в друга. Двигаться здесь можно было только ползком. Хотя до заката было еще далеко, там была темная ночь. Вероятно, там были и звуки, звериный бег, птичье пенье; но они не проникали сквозь эту толщу; и слышалось только легкое журчание воды то справа, то слева.
Приятели, кто с мешком на плече, кто с подвешенной торбой, продвигались гуськом. Они были довольны очень многим, тем, что у них над головой полоса ясного неба, тем, что они так далеко зашли в такой темный лес, и тем, что они идут туда, куда идут.
Они были довольны тем, что они, семеро добрых приятелей, идут гуськом, что они несут, кто на спине, кто сбоку, питье и пищу, что они то спотыкаются о корень, то попадают ногой в яму с водой, крича: «Ах, черт!»
Они были довольны тем, что они, семеро добрых приятелей, совсем одни, что в вечерний час они затеряны в безмерности нечеловеческой, за много тысяч шагов от ближайшего человека.
Они были довольны тем, что вместе поорудовали и вместе собрались в одном и том же уголке земли, чтобы об этом вспомнить.
— Эй, Бенэн!
— Что?
— Скажи, а ты нам не наврал про этот лесной домик?
— Наврал? У меня в кармане ключ.
— Да… а это не просто какая-нибудь сторожка?.. или шалаш из веток?
— Нет, старик, настоящий дом, лучшее, что может быть в этом роде… Я его знаю… я его видел только снаружи… он одноэтажный… но поместительный… три или четыре окна по фасаду… говорят, отличная обстановка… большой камин, с запасом дров… стол, скамьи, стулья… и полный набор кухонной посуды. Чего вам больше? Имеется даже кровать, для тех, кого потянет на боковую.
Вопрошавший заявил, что он удовлетворен, и все принялись воображать себе этот лесной домик.
Несколько минут они молчали. Небо, казалось, становилось все яснее и удалялось. Темнота справа и темнота слева стремились слиться. Сжатая между ними тропинка мало-помалу теряла свой свет.
— Бенэн!
— Что?
— Ты уверен в дороге?
— Вполне!
— А то мне кажется, что мы лезем все выше и выше. Ты не собираешься устроить нам бивуак на горе?
— Я же говорил тебе, что дом на самом склоне Тестуара, на высоте тысячи двухсот пятидесяти или тысячи трехсот метров… Туда не доберешься, сев на собственные салазки и катясь вниз.
В самом деле, подъем становился довольно крут. Уже не видать было, куда ставишь ногу, и спотыкались на каждом шагу. Потом, воды было все больше и больше. Повсюду журчали невидимые струйки.
— У меня промокли носки.
— Просушишь у огня.
— Не брани эту воду! Когда ты ее попробуешь, ты другое скажешь. Это тебе не пипи из-под крана! Мейгальские скалы придают ей совершенно бесподобный вкус.
— Когда у меня вода в сапогах, мне наплевать на ее вкус.
Подъем был так тяжел, что вереница начала распадаться. Каждый выпутывался сам по себе и как умел среди колючек, пней и ям. Старались не разбить бутылок и тарелок. Сами люди были не так важны.
Бенэн остановился:
— Не надо разбредаться!.. А то потеряем задних!.. Это было бы ужасно. Все здесь?
Отставшие подошли.
— Четыре… пять… шесть… А Мартэн? Где Мартэн?
— Да! В самом деле!
— Омер, ты шел предпоследним… Куда ты девал Мартэна?
— Да он еще три минуты тому назад шел за мной… я думал, что он идет следом.
— Ах, бедняга! Может быть, он упал или потерял нас из виду… там был небольшой заворот.
Все принялись кричать:
— Мартэн! Мартэн!
Сердца у них бились часто; горла у них сжимались. Им вдруг стало очень тяжело.
— Мартэн! Эй! Мартэн!