Его соседи поспешили объяснить ему, что в этом веселье нет ничего, кроме лестного для него, что он не только не должен заподозривать… Он перебил:
— Да, вот и опять я! Это не смешно. Вы ведь не рассчитывали, что отправили меня на тот свет… Тот свет за этой дверью еще не начинается! Прошу заметить, что я считаю вас рожами; и, будь у меня время, я бы вам свернул шеи.
— Послушай, чего ты!
— Но мне некогда!
Он встал.
— За это время произошло событие, которого я не предвидел. Я отправился на чердак.
Сочли нужным посмеяться, чтобы быть ему приятными.
— Я отправился на чердак; этим — кстати сказать — объясняется некоторое видоизменение моего туалета, вас, по-видимому, поразившее… Так вот, господа, на чердаке я видел… что вы думаете?.. карту Франции.
— Чердак освещен?
Бенэн достал из кармана спичечную коробку.
— Она пуста. Я сжег тридцать шесть спичек. Но я видел.
Он стукнул по столу кулаком.
— Я видел восемьдесят шесть департаментов!
Я видел восемьдесят шесть департаментов, друг возле дружки, господа, тихонько расположившихся друг возле дружки и притом так, что вы и представить себе не можете.
Восемьдесят шесть департаментов с зубами!
Восемьдесят шесть департаментов с остриями, колючками, гребнями, лопастями, шипами, крючьями, когтями, ногтями, да еще с трещинами, щелями выбоинами, дуплами, дырами; и все они друг с другом сцеплены, друг к другу прилажены, друг с другом сомкнуты, друг к Другу льнут, как стадо свиней.
Странное дело, у каждого департамента посередине — глаз!
Раздался глухой ропот.
— Глаз, круглый, совершенно ошалевший, а справа написано имя. Каждый раз, как вспыхивала новая спичка, во тьме открывался новый глаз. Тридцать шесть раз я видел по глазу.
Все это меня возмутило.
И тогда, господа, несмотря на ненависть, которую я испытывал к вам на этом чердаке, несмотря на гнусность вашего поведения, я пожалел о вашем отсутствии.
Мне хотелось, чтобы приятели были тут! Подобное зрелище, господа, не оставило бы вас равнодушными. И, быть может, вас, как и меня, поразило бы выражение двух из этих глаз, выражение, по правде сказать, не поддающееся определению, но показавшееся мне вызывающим. Я имею в виду (и он понизил голос) глаз, именуемый Иссуар, и глаз, именуемый Амбер. Для вас эти глаза ничего не значат. Вы еще не видели их вида (здесь Бенэн что-то промурлыкал).
Я спустился вниз, чтобы вы поднялись наверх. Я умолкаю, чтобы вы говорили.
Бенэн стоял, расставив ноги, левую руку опустив, правую протянув вперед, с неподвижным взором, с вдохновенными волосами.
Стол приходился ему по пуп, и кучка приятелей примыкала к нему, завершалась им, как витая свечка пламенем.
Он сделал шаг. Все встали.
— Брудье! Попроси огня у хозяина и нагони нас… Господа, за мной!
Они вышли за дверь, пересекли дворик и начали восхождение по лестнице в тусклом свете медной лампы.
За Бенэном шел Юшон. Его глаза имели вид двух действительно ценных предметов, которые он бережно нес. За Юшоном следовал Омер. Нос Омера был гораздо краснее, чем обычно. Но ночью красного не видно.
По стопам Омера шел Ламандэн. У его головы было большое сходство с яблоком, отобранным для дорогого ресторана. И даже нож был уже воткнут в яблоко.
За Ламандэном двигалось нечто вроде пуделя. Но что забавно, пудель этот помещался очень высоко, и у него, по-видимому, не было лап.
За Лесюером по лестнице, ступень за ступенью, поднимался Мартэн. О нем нечего сказать.
Подождали Брудье. Он прибежал, неся лампу с пляшущим огнем.
Они вошли на чердак, скорее сложный, чем грязный. Путем анализа там можно было распознать шкаф без дверцы; дверцу без шкафа, русский флаг, бюст Феликса Фора, водруженный на предмет дамского туалета. Но вдруг глазам представала карта Франции. Она была, по-видимому, из плотной бумаги. Две черных деревянных палки, вверху и внизу, придавали ей жесткость. Она держалась на гвозде простой веревочкой. Бенэн сказал сущую правду. На карте было изображено восемьдесят шесть департаментов и сколько-то подмигивающих городов. Приятели пришли в восторг.
— Глаза! — крикнул Бенэн. — Их больше, чем в бульоне бедняка, больше, чем на павлиньем хвосте…
Он протянул руку.
— Иссуар! Амбер!
Все в глубине души признали, что, действительно, у Иссуара и Амбера странный вид.
— Господа, чем мы ответим на этот вызов? Иссуар и Амбер глумятся над нашим собранием. Этого мы так не оставим.
— Можно на них плюнуть, — предложил Юшон.
— У меня есть синий карандаш, — сказал Брудье. — Можно вымарать Амбер.
— Иссуару можно переменить имя.
— Можно написать мэру.
— Не знаю, что бы можно сделать, — сказал Мартэн.
Все пребывали в нерешительности. Брудье крутил усы, Бенэн почесывал себе разные места на голове, Омер тер себе нос, и являлось опасение, что он замажет себе пальцы красным. Юшон снял очки, чтобы протереть стекла. Ламандэн, подперши рукой подбородок, казалось, взвешивал отборный плод.
— Вот что, — сказал Лесюер. — Каждый из нас напишет четверостишие на следующие рифмы: Иссуар, Амбер, аксессуар, камамбер.
— Очень хорошо!
— Великолепно!
— Бумагу!
— Все нужное для письма имеется внизу.
Скатились кубарем. Депутация обратилась к хозяину с ходатайством о выдаче всех его чернильниц и перьев. У Юшона было вечное перо.
Приятели уселись.
— Срок назначается пятиминутный, по часам.
— Можно переставлять рифмы?
— Разумеется!
— Тшш!
Тишина упала, как крышка.
— Стоп!
— Я кончил!
— Я кончил!
Вставочки легли.
Мартэн, слегка высунув язык из левого угла рта, аккуратно зачеркивал пять слов, которые написал.
— Ну! Мартэн! Пять минут истекли для тебя, как и для всех.
Мартэн переместил язык слева направо и положил вставочку.
— Ламандэн! Мы тебя слушаем.
— Почему сперва я! А Юшон?
— Юшон!
— Юшон!
Юшон встал, не ломаясь. Он снял очки. Создалось неприятное впечатление, что его глаза упадут на стол и стукнут, как камешки. Ничего такого не случилось. Юшон протер стекла, надел очки и голосом, которому старался придать женственность, произнес:
— Что вы скажете об этой сто одиннадцатой строфе моей оды «Ко мне, Овернь»?
Желанья пылкого тугой аксессуар
Беднее красотой, чем мужеский Амбер,
Откуда, солнце, ты, круглясь, как камамбер,
Сошло на Иссуар!
— Слабо!
— Очень слабо!
— Дорогой Юшон, в тебе нет ничего женственного. Томная прелесть тебе не к лицу.
— Дорогой Бенэн, я готов покориться твоей прелести.
— Бенэн! Мы тебя слушаем.
— Нет, сначала Брудье!
Брудье встал и прочел:
Печальная листва, ветвей аксессуар,
В каштанах осени желтеющий Амбер!
Душа, завидев вас, жалеет Иссуар,
Душа текучая, как нежный камамбер.
— Вот это лучше.
— В этом есть чувство.
— Музыка.
— Чистота.
— Да, чистота.
— Словно вздох Жана Расина.
— И потом рифмы лучше.
— Какая наглость! Рифмы лучше!
— Я протестую, — воскликнул Ламандэн, — против этого дряблого классицизма. Послушайте лучше заключительные строки моего стихотворения «Одержимые подпрефектуры»:
Вы, города! Ты, Иссуар,
Пожравший дол, как человек, что слопал камамбер,
И ты, Амбер,
Где буйных ковачей гремит аксессуар!
— Да, в этом есть порыв. Но какое варварство!
— Слишком много красноречия!
— Грубость, от которой хочется зажать нос. Лопать камамбер! Так не выражаются! И потом, говорить о камамбере в поэзии!
— Сам ты хорош! А ты о нем не говорил?
— Нет… или, если это слово подвернулось мне под перо…
— Самодвижущийся камамбер…
— То песнь его преобразила.
— Вы не даете Омеру начать свое повествование.
— Омер! Омер!
Омер возвысил меланхолический, американский голос:
— Отрывок из «Святой Урсулы Иссуарской»:
О время! Время! Иссуар,
Оно течет, кружит, бежит, как твой аксессуар.
Но пышной лилией отсутствует Амбер…
Кто молвил, Иссуар, что ты торгуешь камамбером?
— Хм!
— Н-да!
— Следующий!
Лесюер встал; пудель, усевшийся на воротничок, начал так:
— Вступление к песне третьей части второй «Единого Творения», озаглавленное «Жалоба жандарма»:
Течь, преть, как облака брызг, чтоб аксессуар
Убил! И если не помог Весь-Иссуар
Вращением ноги впадая в камамбер,
От ужаса быть тут включенным
Стоп!
Амбер!
— Браво!
— Ах!
— Это то, что надо!
— Какая точность!
— И какая изощренная трактовка реального!
— Ну, как не пожалеть твоего жандарма?
— Какой этот пудель умный! Не хватает только, чтобы он говорил!
— Тебе, Бенэн, я бы советовал молчать.
— А я ему советую говорить. Его очередь.
Бенэн объявил:
— «Четвертая Молитва Департаменту Пюи-де-Дом»:
Амбер! Ты мерзостен! Кишишь вокруг меня
Сплетением червей, заползших в камамбер!
А дальше — Иссуар, гораздо дальше нас,
С железной ручкою аксессуар тяжелый.
— Ты это называешь буриме?
— Господа, ваши рифмы налицо! Я не исказил ни одной; надо только их найти.
— Мошенник!
— У!
— Я вас презираю!
Некоторые нашли, что Бенэн грешит клерикализмом. Другие, не касаясь содержания, хвалили форму четверостишия.
Ламандэн объединил мнения:
— Великое достоинство этого произведения, — сказал он, — в том, что оно поносит Амбер и Иссуар. Все мы совершили дурацкую ошибку, прославляя эти захолустья, тогда как клялись втоптать их в грязь.