— Я ни в чем не клялся.
— Нет! Это подразумевалось.
— Извините, извините! — заявил Лесюер. — Я боюсь, что вы недооценили «Жалобу жандарма», вступление к песне третьей части второй «Единого Творения». Этот текст очень суров по отношению к названным местностям.
— Ты нам хочешь втереть очки.
— Проще тебе поверить, чем разобраться в этом.
Бенэн волновался. Он старался снова овладеть собранием и ждал мгновения, чтобы наложить на него руку. Дабы рассеять шум, он махал рукой, как человек, разгоняющий дым.
Он заговорил:
— Слова Ламандэна запали мне в душу. Его мнение ценно. Из этого задоподобного лица исходит, что естественно, только основательно переваренное.
— Благодарю покорно!
— Из всех вас только я уничижил Амбер и Иссуар. Я исполнил ваше общее обещание. Но такое проявление недейственно. Буриме? Безвредное оружие. Я бы хотел, чтобы они были напитаны смертоносным ядом.
Он задумался.
— Я не смею надеяться на то, что мои стихи будут напечатаны в провинциальном издании «Правительственного Вестника». А между тем я уверен, что это единственная парижская газета, получаемая в обеих наших деревнях. Что же касается местных листков, «Амберского Республиканца» и «Иссуарского Маяка», то я склонен думать, что они не печатают стихов, а если и печатают, то этих они не примут, потому что они без рифм и заведующий Амберским училищем называет их декадентскими.
— Так значит?
— Так значит, буриме или, словом, то, что мы сочинили, были утверждением в абсолюте, вне пространства и времени. Этим надлежит гордиться; но люди с живыми страстями пожелали бы мщения не столь исключительно номинального.
— Предложи!
— Придумаем!
— Можно было бы, — сказал Брудье, — поместить в парижских газетах заметку о том, что в Амбере обнаружено семнадцать случаев азиатской холеры, а в Иссуаре тринадцать случаев бубонной чумы.
— Недурно.
— В заметке сообщалось бы, в виде постскриптума, об эпидемии гранулезного конъюнктивита в близлежащих местностях и об эпизотии сапа, передающегося человеку.
— Понятно.
— Можно было бы, — сказал Юшон, — дать вымышленную, но правдоподобную статистику женской неверности во Франции за десять последних лет и показать, при помощи таблиц, кривых и диаграмм, что округами, где на тысячу жителей и на квадратный километр приходится наибольшее число обманутых мужей, являются Иссуар и Амбер.
— Да, в крайнем случае.
— Можно было бы, — сказал Лесюер, — попросить Жана Экара прочесть ряд лекций в обоих этих городах.
— Да, и это.
— Ничто тебя не соблазняет?
— Мы слушаем твои проекты.
— Вам угодно знать мое мнение? — сказал Бенэн. — Прежде всего я нахожу, что в подобных делах недопустима импровизация. Необходимо пораздумать, порасследовать. Затем, я отказываюсь предпринять что бы то ни было без предварительного совещания с сомнамбулом.
— Ты шутишь?
— С сомнамбулом? Вот тоже!
— Господа, теоретически я не верю во всеведение сомнамбулов. Тем не менее, я не предпринимаю ничего важного, не посоветовавшись с ними.
— Это логично.
— Господа, по природе своей я человек колеблющийся и нерешительный. Малейший из предстоящих мне поступков я взвешиваю на все более и более чувствительных весах. И самых чувствительных мне все еще мало. Особенно по утрам, просыпаясь, я теряюсь в боязливых предположениях, в обескураживающих расчетах. Вечером, часам к одиннадцати-двенадцати, у меня являются более широкие взгляды, более мужественная воля, отрешенность от жизни, переходящая в презрение к опасностям. К несчастию, решения я принимаю только по утрам; это у меня принцип. Таким образом, я бы, чего доброго, никогда не принимал никаких решений, не будь сомнамбулов. Я отправляюсь к ним в берлогу. Я их вопрошаю. Ответы, по большей части, я получаю смутные и неясные; но я наступаю на оракула, тесню его, зажимаю в тиски альтернативы; да или нет? Он высказывается определенно. Я испытываю облегчение. Если ответ гласит «нет», я забываю свое намерение и смотрю, как проезжают извозчики. Если ответ гласит «да», я устремляюсь. Я посылаю к черту возражения и страхи. Я считаю успех как бы обеспеченным, цель как бы достигнутой. Остается только наметить подробности исполнения. Этой сверхъестественной, призрачной уверенности я обязан многими успехами.
— Да мы-то не колеблемся. Мы решили отомстить. Нам не хватает только способа.
— Согласен. Если бы ты меня не перебил, я бы успел сказать, что сомнамбулов я разделяю на две категории. К сомнамбулам первой категории — без них обойтись невозможно — я обращаюсь с просьбой продиктовать мне решение. Но когда решение принято, то бывает, что мой ум, обыкновенно такой изобретательный, вдруг перед ним останавливается, как теленок перед парой коньков. Он не знает, что с ним делать. Все дороги ведут в Рим. Но без дороги туда не попадешь. Возьмем пример из повседневной жизни. Ты решил украсть два миллиона золотом из подвалов Французского Банка. Хорошо. Но как?
У сомнамбул-женщин я спрашиваю: да или нет. От сомнамбулов-мужчин я жду, чтобы они мне внушили способ, технику, прием. Это-то нам и нужно. Бежим к мужчине.
Приятели безмолствовали.
— Я буду правдив. Изречения этих личностей, как им и подобает, — изречения сивиллические. Они вам не преподносят мысль в вылущенном виде. Но их вещания будят мое воображение. Я комментирую, я коверкаю добытый от них кусочек фразы с усидчивой и плодотворной изобретательностью Йенского профессора. И нахожу… всегда что-нибудь нахожу.
— Я, — сказал Юшон, — добиваюсь того же результата с меньшим трудом.
— Я превратился в слух.
— Мне довольно булавки и «Маленького Ларусса». Я беру «Маленького Ларусса» в левую руку, булавку в правую. Закрываю глаза и вонзаю булавку в толщу словаря. Потом раскрываю глаза и книгу на странице, указанной булавкой. Читаю первое слово налево. Иногда — о счастье! — оказывается красная страница. Встает изречение, красноречивое, ясное: «Beati pauperes spiritu», или «Delenda Carthago», или «Nunc est bibendum», или «Rule Britannia», или «Anch’io son pittore».
Когда судьба не так благосклонна, я довольствуюсь словом вроде «контр-эскарп», «неискоренимый» или собственные именем, вроде «Навуходоносор». «Контр-эскарп»? Хм! Хм! Значит, дело не обойдете без трудностей. Потребуется атака, приступ. Будем готовы!
«Неискоренимый»? Теперь я знаю. Нечего и пробовать. Верная неудача. А «Навуходоносор», колосс на глиняных ногах, то это ясно само собой, пояснять не требуется.
— Лично мне, — сказал Бенэн, — пророчества «Маленького Ларусса» кажутся недостаточно обаятельными. Но я согласен начать с них. А затем мы слетаем к моему сомнамбулу. Хозяин!
— Хозяин!
— Что прикажете?
— Есть у вас «Маленький Ларусс»?
— К сожалению, нет, господа, но имеется «Боттэн».
— Давайте «Боттэна»!
— И булавку!
— Обыкновенную?
— Да, обыкновенную.
— Кто возьмется произвести операцию? Чья чистая рука?
— Мартэн.
— Верно! Мартэн.
Услышав об этом лестном назначении, Мартэн вздрогнул. В его лице вдруг появилось нечто особенное. Можно было заметить, что у него небольшие глаза миндалинами и что продольная складка делает его подбородок похожим на детский задик.
Он неловко ухватился за «Боттэна», громада коего рухнула на тарелку с вареньем, и за булавку, которая выскользнула у него из пальцев.
Он подвергся поношениям. Вся белизна его платка ушла на удаление пятен от варенья. Потом ему пришлось лезть под стол, ползать там и возиться, так что его чуть не постиг удар.
Когда порядок был восстановлен:
— Мартэн, положи «Боттэна» на скатерть! Так! Теперь закрой глаза. Булавка у тебя? Действуй!
Почтительной ощупью Мартэн, закрыв глаза, поднес острие булавки к обрезу «Боттэна». Соединение произошло, чреватое последствиями.
— Готово! Не шевелись. Не трогай ничего.
Словно разламывая надтреснутое полено, Юшон раскрыл книгу на месте, указанном судьбой. Он прочел:
«Рибуттэ, Жозеф. Обмундирование для военных. Духовное платье. Принадлежности для церемоний».
Вещание оракула было встречено глубоким молчание. Переглядывались. Находили, но не решались сказать, что боги выражаются довольно туманно.
Мартэн все еще сидел с закрытыми глазами.
— Старой французской ясности, — произнес, наконец, Лесюер с насмешкой в голосе, — я здесь что-то не усматриваю.
— Во всяком случае, это яснее, чем твое четверостишие.
— Ты находишь?
— По-моему, — сказал Юшон, — нас смущает самая многословность пророчества. В сущности всего важнее первое слово. Первое, второе также… Рибуттэ… Рибуттэ Жозеф… Вот узел загадки.
— Обратимся к специалисту Лесюеру, — предложил Брудье. Лесюер принял вызов.
— Идет! Я готов вам разжевать то, что было бы ясно любому ребенку, знающему азы словесной инструментовки. Произведем разбор! Рибуттэ… Ри… Риб… звук отступления, поражения, отброшенности, разгрома… Риб… — это сопротивление… отказ… А что касается буттэ… уттэ, — то тоже ничего хорошего. Это валится наземь… Это конец всему. И, если выразить мое ощущение в стихах, отвечающих вашей эстетике:
Нам кожу превратит Амбер
В изношенный аксессуар,
А если тронем Иссуар,
То угодим и в камамбер.
Причем камамбер является поэтическим обозначением для…
— Омера…
— Именно.
Мартэн по-прежнему сидел с закрытыми глазами.
Бенэн вспылил:
— Боттэноматия — средство нелепое. Добро бы еще «Боттэн» для департаментов. Но как можно полагаться на сенского «Боттэна» в деле, касающемся Амбера и Иссуара?
Этот неожиданный довод поразил умы.
— Тогда что же? — сказал Брудье с обвисшими усами.
— Тогда что же? — сказал Юшон, снимая очки.
— Тогда что же? — сказал Лесюер, почесывая шерсть.
— Тогда остается мой сомнамбул. Поспешим!
— Поспешим?
— Еще только полночь.
— Полночь! Не собираешься же ты вести нас в эту пору к твоему сомнамбулу?