– «Сегодня вечером я представлю себе, что ты Венера и буду молиться, молится, молиться твоей звезде, как язычник»[7].
Она кружится снова… но только для того, чтобы ей швырнули в лицо горсть жевательных конфет с корицей «Хот тамалес».
Они со стуком ударяют ее, и Жаны-Болваны хихикают.
– Эй, училка! – начинает Жан-Люк, но прежде, чем он успевает сказать что-то еще, за соседний стол рядом со мной садится Иззи и, играя с кончиками своих длинных рыжих волос, подается ко мне и говорит – достаточно громко, чтобы ее услышал весь класс: – Так какое в этом заведении наказание за отрезание пальцев других учеников?
Произнося это, она скользит глазами по Жанам-Болванам.
– Наверняка за это полагается что-то вроде определенного числа часов общественных работ, – отвечаю я, чувствуя, как во мне все больше нарастает гнев из-за гибели Серины – гнев из-за всего этого вообще.
– Я так и думала. – Она оскаливает клыки в том, что у нее, надо полагать, называется улыбкой.
– Ты действительно мнишь, будто можешь справиться с нами? – рявкает Жан-Люк. И через несколько секунд горсть конфеток «Хот тамалес» бьет в лицо также и Иззи. – Ну давай, иди сюда, иди.
Она переносится в заднюю часть класса так быстро, что на это уходит меньше секунды. Жан-Люк испускает истошный визг. Обе его руки лежат на столе, причем между всеми его пальцами в столешницу воткнуты кинжалы, и еще два клинка обернуты вокруг его запястий наподобие наручников, пришпилив его к его столу.
– Какого хрена? – рычит он, безуспешно пытаясь поднять руки.
Иззи пожимает плечами и складывает руки на груди.
– В следующий раз я буду не такой осторожной.
– Ты заплатишь за это, вампирша! – грозится Жан-Жак. – Ты знаешь, кто наши отцы?
Иззи зевает.
– Вот тебе полезный совет – никому никогда не удается внушить страх, если он не может обойтись без того, чтобы упомянуть своего отца. Если ты хочешь, чтобы тебя воспринимали всерьез, тебе следует спросить: Ты знаешь, кто я?
Ответ на этот вопрос ясен – она та, с кем шутки плохи. Именно поэтому все в классе сейчас смотрят куда угодно, только не на Иззи. Вернее, все кроме Джуда, который уважительно кивает ей. Иззи поворачивается к миз Агилар и говорит:
– Продолжайте.
Несколько секунд миз Агилар не отвечает, а просто пялится на Иззи, раскрыв рот. По ее большим голубым глазам я вижу, что она пытается решить, следует ли ей доложить наверх о том, что Иззи вопреки запрету принесла в класс ножи и использовала их против другого ученика.
Но для этого она то ли слишком напугана, то ли слишком впечатлена, потому что в конечном итоге она вообще ничего об этом не говорит. Вместо этого она прочищает горло и объявляет:
– А теперь наконец вот ваши классные задания по поэзии Китса.
Она сдергивает с доски покрывающую ее розовую ткань, и становятся видны список пар, на которые она разбила наш класс и стихотворение, указанное под именами каждой из них.
– В пакете также содержатся вопросы. Эта часть задания должна быть выполнена сегодня, иначе вы отстанете, поскольку на следующем уроке перед нами встанут новые задачи. – Она хлопает в ладоши. – Так что принимайтесь за работу. И получайте удовольствие.
Какое уж там удовольствие. Чтобы потянуть время я уставляюсь на список вопросов, но не могу думать ни о чем, кроме Серины.
Однако, когда мне все-таки удается заставить мой мозг вникнуть в них, я понимаю, что они довольно просты, и, если прочесть вопросы о схеме рифмовки и стихотворном размере несколько раз, то в конце концов они начинают казаться нелепыми. Но еще нелепее выглядят Жаны-Болваны, которые сейчас, пыхтя и потея, пытаются освободить Жан-Люка от ножей Иззи.
Но, похоже, темные эльфы не обладают такой же физической силой, как вампиры. Какая жалость.
Я переворачиваю страницу, чтобы прочесть само стихотворение «К Фанни», а затем, поскольку у меня больше нет отмазок для того, чтобы и дальше не смотреть на Джуда, поворачиваюсь и утыкаюсь взглядом в его очень широкую, очень мускулистую грудь.
Хотя это не имеет никакого значения. Ни малейшего. Как не имеет значения и все остальное.
Ни его чеканный подбородок.
Ни его точеные скулы.
И уж точно не имеют значения эти его ужасно длинные ресницы, опушающие самые интересные и поразительные глаза, которые я когда-либо видела.
Нет, все это не имеет вообще никакого значения. Потому что важно другое – то, что он конченый придурок, который некогда был моим лучшим другом, пока вдруг не поцеловал меня ни с того ни с сего, о чем я больше ни за что не буду думать, а затем бесцеремонно вычеркнул меня из своей жизни, даже не снизойдя до объяснений. Вот на чем мне нужно сфокусироваться сейчас, а отнюдь не на том, как привлекательно он выглядит… или пахнет.
Секунды превращаются в минуты, и мой желудок сжимается, пока я жду, чтобы он что-то сказал. Чтобы он сказал хоть что-нибудь.
Правда, он не может сказать ничего такого, что могло бы оправдать то, что он сделал, но мне любопытно, с чего он начнет. С извинения? С объяснения? Хотя объяснения, которое меня бы удовлетворило, не существует, это отнюдь не значит, что мне не хотелось бы его послушать.
Проходит еще несколько секунд прежде, чем Джуд прочищает горло, и я готовлюсь к чему угодно, что бы он ни сказал. К чему угодно кроме:
– Китс любил Фанни большую часть своей взрослой жизни.
– Что-что? – Я пытаюсь сдержаться, но это восклицание вырывается у меня само собой. Джуд не разговаривал со мной три года, и что же, теперь он начинает вот с этого?
– Я говорю об этом стихотворении, Клементина, – объясняет он через секунду, и то, что он употребил мое имя, кажется мне ударом под дых.
Но он, похоже, этого не замечает, когда продолжает:
– Оно называется «К Фанни». Он влюбился в нее вскоре после того, как они познакомились, когда ему было двадцать два года. – Джуд показывает мне экран своего телефона, открытый на сайте, посвященном литературе, – как будто я подвергаю сомнению его знание жизни и творчества Джона Китса, как будто между мною и ним никогда ничего не было.
Но ничего. Ладно. Я тоже так могу. Он не единственный, кто умеет гуглить, так что именно это я и делаю прежде, чем показать ему мой собственный телефон.
– А ей было семнадцать, что, на мой взгляд, немного неприлично.
Я знаю, что это была другая эпоха, эпоха, когда люди нередко умирали в возрасте двадцати пяти лет, как это произошло с Китсом. Но если спор о проблематичных сердечных делах давно умершего поэта-романтика поможет нам избежать обсуждения этого его до безобразия сентиментального стихотворения, то я обеими руками за.
Вот только Джуд, похоже, не настроен на то, чтобы спорить.
– Согласен, – отвечает он, небрежно запустив руку в свои черные волосы, доходящие ему до подбородка.
Я изо всех сил стараюсь не замечать, как они, словно нарочно, падают таким образом, чтобы сделать его еще более привлекательным – настолько, насколько это вообще возможно. Я также не обращаю внимания на то, как их кончики касаются его безупречно гладкой смуглой кожи, которую он унаследовал от своего отца-корейца.
Впрочем, большинство ониров[8] прекрасны, напоминаю я себе. Так что Джуд не один такой. Просто, будучи духом сновидений, он является одним из представителей самого красивого вида сверхъестественных существ, живущих на свете. Что ужасно несправедливо.
Хотя сама я мантикора, по сравнению с ним я чувствую себя скучной, неинтересной – так бывает со всеми, если они сидят рядом с ним. Даже Иззи в соседстве с ним выглядит немного пресной, а ведь она самая эффектная вампирша из всех, которых я когда-либо видела.
Но неважно, как он выглядит. Снаружи Джуд может выглядеть, как сладкий сон, но внутри он не что иное, как самый худший кошмар. Я не знала этого, когда подружилась с ним много лет назад, но теперь я это знаю и не позволю себе это забыть.
– Джон Китс был сложной натурой, – продолжает он этим своим низким мелодичным голосом, к которому я вряд ли смогу когда-нибудь привыкнуть. Когда мы с ним дружили, звук его голоса еще не был таким глубоким и гармоничным, как сейчас, когда он заполняет собой все пространство вокруг нас.
По моей спине пробегают мурашки, но я не обращаю на них внимания. Должно быть, это из-за того, что я сижу под самым кондиционером.
– Говоря, что он был сложной натурой, ты имеешь в виду, что он был засранцем, да? – ерничаю я, показав на стихотворение, лежащее перед нами. – Что выдало его? А не то ли, что он отказался от провозглашенной им самим любви всей его жизни, чтобы умереть в Италии, в одиночестве и нищете?
– Ты считаешь, что это делает его засранцем? – На его лице написано возмущение. – Несмотря на то, что ему пришлось уехать?
– Ему пришлось умереть, но ему вовсе не было нужды уезжать, – резко бросаю я. – Ужасно, что он оставил ее, когда они особенно нуждались друг в друге. Это почти так же ужасно, как то, что она позволила ему уехать без борьбы.
Он поднимает одну темную бровь, постукивая кончиком ручки по краю стола.
– А ты бы не позволила ему это сделать?
– Если бы я любила его так сильно, как пишет она в этом своем письме? – Я взмахиваю своим телефоном. – Я бы ни за что не позволила ему сбежать и, по сути, умереть в одиночестве. А если бы он сам любил ее, то не ушел бы так просто и не оставил ее в недоумении.
– Возможно, он полагал, что если он уедет, то убережет ее от опасности. – Теперь постукивание его ручки сделалось еще быстрее.
– От какой опасности? От заражения туберкулезом? Судя по всему, ему было плевать, что он может заразить всех остальных, кто его окружал. Здесь говорится, что Фанни писала ему письма почти каждый день. Но он их даже не открывал, потому что «не мог вынести их прочтения». Поэтому он так ни разу ей и не ответил. Он уехал не потому, что хотел уберечь ее от опасности. Он уехал из-за своего тщеславия. А это гребаный эгоизм.