– Ладно. – Я берусь за заднюю часть моей рубашки и тяну ее вверх, пока не открываю всю спину. – Только не причиняй мне боль снова, хорошо?
Поскольку внезапно меня охватывает страх, что я имею в виду нечто куда большее, чем простая обработка ран на моей спине, я закрываю глаза и пытаюсь притвориться перед самой собой, что я нахожусь не здесь. И не с ним.
Джуд, разумеется, даже не дает себе труда ответить.
Но на этот раз его руки двигаются бережно и осторожно, когда он марлевой салфеткой стирает кровь, прежде чем продезинфицировать большую рану в центре моей поясницы. Антисептик жжется сильнее, чем я ожидала, но я просто сжимаю губы и не произношу ни слова. Отчасти потому, что не хочу выказать слабость, а отчасти потому, что боюсь, что, если я это сделаю, он остановится.
У меня нет времени дожидаться возвращения тети Клодии, если я хочу успеть попасть на мой следующий урок до того, как он закончится. Во всяком случае, такова версия, которую я излагаю себе сама.
Это хорошая версия – до того момента, когда Джуд заканчивает перевязывать мои раны. Я ожидаю, что он сразу же отойдет назад, но вместо этого он продолжает стоять на месте, и мозолистые кончики его пальцев касаются моей поясницы так легко, что я не уверена, не чудится ли мне это.
Вот только его пальцы обжигают меня, как огонь, когда они скользят по моей коже. По моей спине бегают мурашки, и мелкие волоски на задней части моей шеи встают торчком – то ли предостерегая, то ли по какой-то иной причине, в природе которой я боюсь признаться даже самой себе. Я просто знаю, что не стану отстраняться, хотя мне совершенно точно следует это сделать.
– Тебе следует обратиться завтра к твоей тете, чтобы она осмотрела их, – эти слова звучат натянуто, неестественно.
– Да, конечно. – У меня пересохло во рту, и я с трудом выдавливаю из себя слова, когда поворачиваюсь к нему лицом. – Спасибо.
– Вот, держи. До остальных укусов ты можешь дотянуться сама. – Он сует мне в руки бутылку с эликсиром из эхинацеи и банку с мазью.
– А как же ты сам? – Я касаюсь его руки, провожу пальцем по его едва зажившей и все еще чувствительной коже. – Мы же еще не закончили…
От моего прикосновения что-то вспыхивает в его глазах, что-то темное и голодное – что-то почти звериное, – и он быстро отдергивает руку.
– Я сделала тебе больно? – испугавшись, спрашиваю я.
– Со мной все в порядке, Кумкват. – Он произносит эти слова совсем тихо, будто выдыхает их, и на несколько секунд они повисают в воздухе между нами.
Он давным-давно не называл меня так, и на мгновение это смягчает боль от того, что на уроке и потом он называл меня моим настоящим именем.
Секунду он не двигается. Не дышит. А просто стоит, глядя на меня расширившимися зрачками. Его зубы сжаты, он с усилием сглатывает.
Ошеломленная напряженностью этого взгляда – и этого момента – я закрываю глаза. Делаю вдох.
Непроизвольно я снова протягиваю к нему руку, но на сей раз мои пальцы встречают только воздух. Пораженная, я открываю глаза. И осознаю, что Джуд оставил меня – опять.
Глава 18Мы никогда, никогда, никогда не покинем этот остров
Джуд ушел. Не просто отодвинулся от меня, что тоже было бы достаточно конфузно. А ушел совсем.
Какого черта. У меня падает сердце и щеки горят от унижения, когда я начинаю убирать беспорядок, который мы устроили в кабинете моей тети. Вернее, беспорядок, который устроил здесь он.
В моем сердце кипит гнев. Гнев на него за то, что он сделал это со мной снова. И еще больший гнев на себя саму за то, что я позволила ему это сделать.
Когда он бросил меня в девятом классе, чтобы тусоваться с Эмбер и двумя их другими друзьями – Саймоном и Моцарт, – я дала себе слово, что никогда больше не стану ему доверять. И что же – стоит ему просто посмотреть на меня, впервые за три года, и я позволяю ему снова приманить меня, как будто последних трех лет никогда не было.
Как будто я не провела всю первую половину девятого класса, засыпая в слезах, мучаясь от одиночества и растерянности из-за того, что мой лучший друг бросил меня в тот самый день, когда мою любимую двоюродную сестру и единственную лучшую подругу отправили в Этериум.
Я не знаю, кто из нас хуже – Джуд, потому что он такой козел, или я сама со своим невероятным легковерием. Но, задавая себе этот вопрос, я уже знаю ответ на него.
Это определенно я, я сама.
Джуд просто верен себе, как бы ужасно это ни было. Это я знала, что ему нельзя доверять, но облажалась и все равно это сделала. И теперь его нет, а я стою здесь, униженная донельзя.
Я инстинктивно берусь за мой телефон, чтобы отправить сообщение Серине и рассказать ей о моем позоре, но затем вспоминаю. Я больше никогда не отправлю ей сообщение, никогда больше не поговорю с ней. И никогда больше не увижу ее.
Во мне зарождается крик, и на сей раз мне в тысячу раз труднее сдержать его, чем прежде. Но каким-то образом я ухитряюсь это сделать несмотря на то, что горе потрясает меня до самой глубины души, тянет меня вниз, тянет меня на дно.
Я с трудом выбираюсь на поверхность, беру антисептик и несколько шариков ваты, чтобы продезинфицировать последние из своих ран. И сосредоточиваюсь на физической боли, использую ее, чтобы отогнать горе, хотя бы ненадолго.
Когда мне удается снова начать дышать, я заклеиваю укусы пластырем, убираю средства для оказания первой помощи на место и закрываю дверцу шкафа. Затем, написав тете Клодии на телефон, чтобы дать ей знать, что все в порядке, подбираю с пола мой рюкзак и иду к двери.
Но, едва я выхожу в коридор, как вижу мою мать, она быстро шагает по нему с очень недовольным выражением на худом лице.
Она замечает меня, на мгновение останавливается и направляется прямо ко мне. Взгляд ее голубых, как у всех Колдеров, глаз направлен на меня, как ракета с тепловой системой самонаведения, и с каждым ее властным шагом в стуке каблуков-шпилек ее красных туфель слышится недовольство. При обычных обстоятельствах я бы сейчас оглядывалась по сторонам, ища способ улизнуть, – потому что общаться с моей матерью, когда она одета в свой красный брючный костюм от Шанель, это всегда плохая идея.
Но в эту минуту мне плевать, как это закончится. Я слишком разгневана, слишком расстроена, слишком уязвлена, чтобы бежать. Гибель Серины – это зияющая в моей душе рана, а прием Каспиана на учебу в тот самый университет, куда жаждала поступить я сама, это лимонный сок, залитый прямиком в эту рану.
Поэтому, вместо того чтобы сбежать, я остаюсь стоять на месте, глядя ей в глаза и ожидая, чтобы она высказалась, дабы то же самое могла сделать и я сама.
Но вместо того чтобы выложить, что ее беспокоит, она останавливается передо мной.
И ждет, ждет, впившись в меня глазами, пока мне не становится не по себе.
Именно этого она и хочет – она отлично умеет не только продумывать стратегию, но и манипулировать людьми. К тому же в этой истории она неправа и знает это, а это значит, что она будет тянуть время бесконечно, прежде чем заговорить.
Но от того, что я это знаю, мне не становится легче дожидаться, когда она наконец заговорит. Не становится легче стоять на месте, как будто я какой-то лабораторный образец, который она разглядывает с этим своим фирменным прищуром, склонив голову набок.
Но тот, кто делает первый ход, погибает – моя мать научила меня этому задолго до того, как остальные узнали это, посмотрев «Игру в кальмара», – поэтому я продолжаю молчать, смотреть ей в глаза и ждать.
В конце концов она испускает вздох – долгий медленный вздох, от которого мне становится еще больше не по себе. Но я заставляю себя не обращать на это внимания, и она наконец говорит:
– В твоей рубашке есть дырки.
– Чудовища были…
Она обрывает меня прежде, чем я успеваю сказать что-то еще.
– Я не совсем понимаю, почему ты приводишь это в качестве уважительной причины. – Она качает головой, и впервые в ее тоне проскальзывает нотка раздражения. – Тебе же известно, что увертки неприемлемы. Зверинец совершенно безопасен.
Секунду я смотрю на нее, не совсем понимая, что мне следует на это сказать. Наверное, я могла бы с ней поспорить. Но вместо этого я решаю отдать предпочтение старой доброй уклончивости.
– Хорошо, – коротко говорю я. – После урока я переоденусь.
– Ты представляешь эту школу, Клементина. Ты Колдер. Ты всегда должна быть безупречна, и это включает в себя соблюдение дресс-кода. – Она вскидывает ладонь. – Сколько раз мне надо говорить тебе об этом? Если ты не соблюдаешь правила, то как мы можем ожидать, что их будут соблюдать остальные ученики?!
– Да, потому что моя рваная форма приведет к полной анархии в нашей школе. – Я начинаю протискиваться мимо нее, но ее пальцы с ногтями, накрашенными красным лаком, вцепляются в мое предплечье, усиливая боль в свежих ранах на нем и не давая мне уйти.
– Ты не знаешь, что может привести к анархии, – говорит она. – И я тоже. У этих учеников была трудная жизнь. Они совершали ужасные ошибки. Соблюдение дресс-кода может показаться тебе чем-то несущественным, но именно благодаря структурированному, организованному и единообразному подходу, мы обеспечиваем им стабильность.
Ах, вот оно что. Теперь я понимаю, почему она так завелась.
Ничто так не нервирует мою мать больше, чем те случаи, когда происходит странный всплеск энергии и кто-то из учеников проявляет свою магическую силу, несмотря на самые отчаянные усилия школы. Сегодня это произошло с Эмбер, которая воспламенилась, но в прошлом такое случалось и с другими учениками. Да, в распоряжении школы имеются самые современные технологии в сочетании с мощнейшими заклятиями, блокирующими магические способности учеников, но чрезвычайные происшествия все же случаются. Особенно во время всплесков энергии.
Это заставляет меня снова подумать о Серине, о ее магических способностях и о том, как она погибла, потому что ее не научили контролировать их.