На этот раз он так громок, что я понимаю – это истошный крик, – прежде чем звук статических помех перекрывает его.
У меня екает сердце, и на моей коже холодный пот смешивается с дождем. Я уже почти на месте.
На сей раз я слышу смех, настоящий хохот, который звучит так, будто кто-то хохочет надо мной самой, как будто кто-то смеется над моей надеждой без потерь вырваться из этого ада.
Когда какая-то сущность движется мимо меня, она не просто скользит по моей руке или лицу, а обвивает меня, закручивает вокруг своей оси – раз, другой, – прежде чем убраться прочь в окружении той же самой сверкающей звездной пыли.
Я подавляю крик, но это не имеет значения, поскольку весь лес вдруг наполняется истошными криками, заглушающими хрип статических помех, звучащий вокруг меня, пока они не превращаются в какофонию звуков боли и ужаса, которую я с каждым вдохом втягиваю в мои легкие все глубже и глубже.
Истошные крики и стоны снова превращаются в смех – пронзительный и ужасный.
Это просто призраки, Клементина. Ничего особенного. Они не причинят тебе вреда.
Опять жуткий вой, опять визгливый смех пробиваются сквозь нестройный гул. Опять что-то касается меня – на этот раз что-то скользит по коже моего колена.
Холод и снова боль. В меня вонзаются иглы, еще более длинные, вонзаются опять и опять.
Этот быстрый удар, словно в меня вонзили нож, – что-то новое, и это совершенно ужасно.
Боль становится острее, да, но дело обстоит еще хуже, намного, намного хуже.
Из-за постоянных звуков статических помех в моей голове.
Из-за страдальческих воплей, возникающих ниоткуда и исчезающих в никуда.
Из-за атак на меня, от которых я не могу убежать, как бы я ни пыталась.
Я могу сделать только одно – продолжать двигаться вперед и стараться не дрогнуть. Но это легче сказать, чем сделать.
На этот раз, когда сквозь нестройный гул снова прорывается хохот, он становится многоголосым. Он звучит вокруг меня, наполняя воздух, и мою голову, и вцепляясь в меня острыми когтями.
Меня пронзает боль, сильная боль.
Призраки, мерцающие сущности, что бы это ни было, мне надо убраться отсюда. Как можно скорее.
Я мчусь по лесу, по неровной земле, и меня все больше охватывает ужас. Но чем быстрее я бегу, тем громче становится звук статических помех – и истошные вопли, звучащие в моей голове. Вскоре я уже слышу только их. Но затем меня пронизывают холод и странное ощущение того, будто меня безжалостно выворачивают наизнанку. И боль. Между тем опушка леса все ближе, ближе.
Я бегу вперед, вперед, полная решимости прорваться сквозь боль и какофонию в моей голове, полная решимости добраться до…
Я истошно кричу, когда боль – жестокая и холодная – впечатывается в мою спину, словно кулак. Секунду я испытываю шок, не веря, что такое возможно, и боль пронзает меня от затылка до пят, захлестывает меня на одну секунду, на две – превращая меня во что-то, что больше не кажется человеком, – прежде чем вырваться наружу из моей груди.
Я спотыкаюсь, тяжело дыша, нагибаюсь и упираюсь руками в колени, пытаясь понять, что только что происходило со мной. Но остатки инстинкта «дерись или беги» берут верх, и мое тело устремляется к последней линии деревьев передо мной. Стоны вокруг меня переходят в пронзительные вопли, но я не останавливаюсь. Я просто не могу.
Я бегу так быстро, как только могу, как хафбек в американском футболе, бегущий к линии ворот, отчаянно стремясь к победе. В эту секунду передо мной появляется еще одна мерцающая сущность. Я выгибаюсь назад, пытаясь увернуться от нее, но уже поздно. И я проношусь прямиком сквозь высокую грозного вида женщину, одетую в платье из черного гипюра. Как только я касаюсь ее, она крепко обхватывает меня и каким-то образом превращает мои внутренности во что-то жалящее, как ножи.
Охваченная ужасом, я вырываюсь из ее объятий – и бегу прочь. А затем переворачиваюсь в воздухе, падаю на землю и перекатываюсь после того, как окончательно выбегаю из леса.
И сразу же воцаряется тишина. Никаких больше статических помех, истошных криков, хохота и этого странного трепета внутри меня. Одновременно во мне как рукой снимает боль, так быстро, будто все это было всего лишь плодом моего чересчур богатого воображения.
Я встаю на ноги, дрожа, спотыкаясь, отхожу от леса, при этом мое дыхание словно застревает в горле, а сердце продолжает колотиться, как вдруг ускорившийся метроном. Я направляю на лес луч моего фонарика, но не вижу, чтобы там что-то шевелилось – даже листья на деревьях. Дождь прекратился, и даже ветер на минуту стих.
Странно. Очень, очень, очень странно.
Я поворачиваю луч фонарика на себя, оглядываю свои грудь, руки, ноги – все части моего тела, которые атаковала боль, – но там ничего нет. Ни крови, ни синяков, ни даже новых прорех на моей рубашке поло. Ничего такого, чего бы не было там прежде. Как будто все то, что со мной происходило… просто не произошло.
Но это произошло, я знаю, что это произошло. Я слышала это. Я ощущала это на моей коже и глубоко внутри меня. В этом лесу что-то было, нечто такое, чего я никогда не чувствовала, не слышала и не видела прежде.
Я втягиваю в легкие воздух и говорю себе, что все это закончилось. Что то, что атаковало меня, что бы это ни было, не нападет на меня снова. Но сказать это про себя – это одно, а поверить в это – это нечто совершенно другое, и я оглядываюсь через плечо на деревья, шумно глотая кислород.
Полная решимости убраться отсюда как можно дальше прежде, чем то, что атаковало меня, вернется, я поворачиваюсь и, спотыкаясь, бегу по каменистой тропинке, огибающей поселок учителей. И не останавливаюсь, пока наконец не добегаю до круглого шестиэтажного здания, бывшего корпуса гостиницы, который теперь служит общежитием для учеников младших классов.
Несколько секунд я трачу на то, чтобы отдышаться, затем заглядываю внутрь, готовясь к тому, что я могу здесь найти.
– Наконец-то! – Луис бросается ко мне, как только я вхожу через дверь, и его серебристые глаза сверкают. – Где ты была?
– Позже, – тихо бормочу я, потому что он не единственный, чье внимание я привлекла. Моя мать смотрит на меня, находясь в середине общего зала… и вид у нее недовольный.
Как и у всех остальных, кто находится здесь.
Коридор ведет в центр здания, где находится общий зал его первого этажа. Поскольку само здание круглое – в конце девятнадцатого века это была распространенная конструкция в районах, где часто случаются ураганы, – на каждом из шести этажей в центре находится общий зал, в который выходят расположенные вокруг него двери комнат учеников.
На каждом из верхних этажей это центральное помещение разделено на читальные кабинеты, небольшую библиотеку, телевизионную комнату – хотя телевизоры из всех этих комнат были давно украдены – и маленькую кухню. Но здесь, на первом этаже, общий зал остался примерно таким же, каким он был, когда служил для гостей, которые платили за привилегию находиться здесь.
Бледно-голубая краска на его стенах, оставшаяся с тех времен, покоцана и облупилась.
Здешние кресла и диваны усеяны пятнами и дырами в обивке и кое-где скособочены.
Как и в остальных частях школы, половина электрических лампочек здесь перегорела, причем перегоревшие лампочки помещены в абажуры из цветного стекла с изображениями морских существ. И почему-то эти остатки вычурного курортного декора только придают этому зданию еще более унылый и запущенный вид.
Эту тоскливую атмосферу усугубляют царящий здесь гнетущий полумрак и странная тьма, проникающая из коридоров, делящих этот круг пополам.
Готовясь к собранию, мой дядя Кристофер распорядился отодвинуть имеющуюся здесь мебель к стенам и наполнить центр зала стульями, чтобы на них могли рассесться все ученики. Большая часть этих стульев уже заняты – я явно опоздала на вечеринку, – и весь этот зал полон некой тревожной энергии, которая заставляет меня чувствовать себя на взводе.
Потому что концентрация такой энергии всегда ведет к неприятностям, даже без нависшей над этим островом угрозы разрушительного урагана. Доказательством может служить то, что между группами учеников бегают мои издерганные тети и дяди, пытаясь не дать возникающим стычкам перерасти в полномасштабные войны. Моя мать, которая переоделась в спортивный костюм такого же ярко-красного цвета, как мои форменные шорты, стоит в центре зала, глядя на часы и ожидая момента, когда она сможет открыть собрание.
Очевидно, что поддерживать порядок среди пары сотен сверхъестественных существ, у которых дурной нрав, которые не умеют держать себя в руках и склонны к насилию и которые при этом собраны в тесном пространстве, совсем не легко. Не говоря уже о том, что сегодня полнолуние, что делает здешних учеников еще необузданнее, чем обычно.
– Я занял нам места вон там, – шепчет Луис, протянув мне полотенце, чтобы я смогла хоть немного вытереть с себя дождевую воду, и направляется к двум стульям, стоящим так далеко от моей матери – и остальных учеников, – как только возможно.
Но прежде чем мне удается пройти хотя бы половину пути до них, ко мне подбегает тетя Клодия.
– Клементина, слава богу, что ты здесь! – восклицает она, и я слышу, что от этой стрессовой ситуации ее голос, высокий от природы, стал еще выше.
Ее голубые глаза так округлены, что кажутся вдвое больше, чем обычно, и с каждой секундой высокий узел ее рыжих волос дрожит все сильнее. Но прежде, чем я успеваю что-то ей сказать откуда ни возьмись появляется Каспиан в роли любящего племянника, всегда готового помочь.
– Что мы можем сделать, тетя Клодия? – спрашивает он.
– О, мой милый мальчик. – Она гладит его по щеке, затем показывает на дядю Кристофера, стоящего перед рассерженной русалкой, которая орет на двух еще более рассерженных темных эльфов. И, хотя пока что они еще держат себя в руках – явно едва-едва, – дядя Кристофер определенно попал в ситуацию, из которой нет выхода. Потому что стоит ему уйти – и кто-то из них получит по морде. А когда это произойдет, станет возможно все что угодно. – Ты не мог бы подойти туда и посмотреть, что можно предпринять в этой… ситуации?