Это невозможно, и все же это происходит.
Ощущение жжения глубоко внутри меня с каждой секундой становится все сильнее, пока в конце концов я не начинаю чувствовать, что я едва-едва могу выносить пребывание в моем собственном теле.
– Это нормально, – повторяет мне Джуд. – С тобой все нормально.
Я не понимаю, как он может оставаться таким спокойным, если учесть, что он практически находится в таком же положении, что и я сама. Все остальные знают, каково это – ощущать свою магическую силу, ведь они прибыли сюда, когда учились в девятом или десятом классе как раз из-за их магической силы.
Но Джуд живет здесь с тех пор, когда он был ребенком. Не так долго, как я, родившаяся здесь, но все же. Моя мать согласилась принять его у себя, когда ему было семь лет. И, хотя мне известно, что даже в столь раннем возрасте он успел познать свою магическую силу и прочувствовать ее, прошло десять лет, на протяжении которых он совершенно ее не чувствовал.
Поэтому да, я очень, очень впечатлена тем, как хорошо он справляется со всем этим, потому что сама я ужасно психую – особенно всякий раз, когда смотрю на свои руки и вижу вместо них когтистые лапы. Или когда оглядываюсь через плечо и вижу огромный жалящий хвост.
Нет, скажу иначе – отвратительный огромный жалящий хвост. Потому что, черт возьми, он отвратителен – длинный, черный, покрытый чешуей с гигантским жалом на конце, выглядящим так, будто оно может нанести немалый урон любому, кто подойдет слишком близко. Я не знаю, испытывать мне ужас или отвращение, или и то, и другое одновременно, когда он машет взад-вперед и закручивается вверх и вниз, причем делает это сам собой.
Я пытаюсь остановить его, но почему-то от этого становится только хуже, пока эта штука полностью не выходит из-под моего контроля.
Джуд отпрыгивает назад, когда хвост скользит мимо него и жало оказывается так близко от его лица, что едва не выкалывает ему глаз.
– Прекрати это! – воплю я, вот только это не похоже на вопль. Мой голос звучит примерно на октаву ниже, чем обычно, и здорово смахивает на рычание.
– Я не могу, Кумкват. Ты сама должна понять, что делать.
– В твоих устах это звучит так просто.
– Я знаю, что это нелегко, – успокаивает он. – Просто для этого нужна практика. Со временем ты освоишься.
Со временем? Сколько же, по его мнению, это продлится? Достаточно долго, чтобы эти штуки, извивающиеся на его коже, покрыли все его лицо? Достаточно долго, чтобы я ужалила его или кого-то еще, кто подойдет ко мне слишком близко? Достаточно долго, чтобы вся школа пропиталась магией?
Я не прошу вселенную назвать мне точные цифры, мне нужна только приблизительная оценка, чтобы я смогла успокоиться.
Из-за моей спины доносится крик, и я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как над забором пролетает Жан-Люк и летит прямо на нас. Его светлые волосы развеваются, на его спине выросли кроваво-красные полупрозрачные эльфийские крылья. Сразу за ним летит Жан-Жак, только крылья у него темно-серые.
– Пожалуй, это последнее, что хочется увидеть в разгар этого бардака, – тихо замечает Джуд, и я должна признать, что он прав.
Жаны-Болваны представляют собой угрозу даже без своих магических сил. А с ними… я не хочу даже думать о том, какой вред могут причинить эти связанные с мафией темные эльфы.
Словно для того, чтобы доказать мою правоту, Жан-Люк подлетает к ближайшему ореху-пекану и отламывает от него сук. Затем начинает бомбардировать нас зелеными плодами, пока Жан-Жак утробно хохочет. Потому что похоже, даже в критической ситуации эти двое проявляют эмоциональную незрелость трехлетних малышей.
– Какого хрена? – рявкает Эмбер, когда один из орехов отскакивает от ее плеча.
Несколько секунд спустя еще один орех ударяет Иззи прямо в лицо, и она достает еще один нож из своего, похоже, неиссякаемого запаса.
Но прежде чем она успевает прицелиться, Моцарт – в своем великолепном обличье черного дракона – направляет струю огня прямо на несносного темного эльфа.
Пламя опаляет его полупрозрачные кроваво-красные крылья, и он вопит:
– Какого хрена? Я же просто пытался немного поразвлечься!
Он пытается запустить в Моцарт весь отломанный сук, но в этот самый миг Иззи бросает нож, и тот пробивает дыру в его правом крыле.
Жан-Люк истошно вопит, выронив сук и сорвавшись в штопор, в конце которого он врезается в землю. Еще одна струя огня, которую мгновенно выпускает Моцарт, и Жан-Жак приземляется рядом со своим дружком.
Жан-Люк вскакивает, но тут Джуд, выглядящий чертовски грозно, благодаря татуировкам, распространяющимся по его лицу, поднимает бровь, и они оба решают отправиться в противоположную сторону. Но перед этим показывают нам средние пальцы.
Я открываю рот, чтобы бросить им вслед реплику, но из моих уст вырывается только рев, самый ужасный, который я когда-либо слышала в жизни. Из моих уст.
Моя мать, мои дяди и тети могут без труда разговаривать, когда принимают обличье мантикор, так почему этого не могу сделать я?
Еще одна попытка, еще один рев – пока все вокруг меня возвращается в норму.
Татуировки соскользнули с лица Джуда обратно на его грудь.
Моцарт и Луис вернулись в свое человеческое обличье.
Саймон вылез из чаши фонтана и снова выглядит как человек, а Реми спокойно стоит, прислонясь к дереву. На лице Эмбер написано облегчение, а Иззи, кажется, немного разочарована. Ева тоже не меняла обличье, так что все теперь, как мне кажется, выглядят нормально.
А с другой стороны забора слышно, как Жаны-Болваны ругаются и жалуются, направляясь обратно в сторону общежитий.
Очевидно, этот вызванный молнией странный всплеск энергии уже сошел на нет, и все вернулось в свое нормальное русло. Даже мой не поддающийся моему контролю хвост исчез.
Я закрываю глаза и вздыхаю с облегчением. Мне и впрямь совершенно необходимо почитать информацию о том, как надо контролировать это превращение из человека в мантикору прежде, чем мне снова доведется сменить обличье, потому что то, что произошло, было дико. В самом худшем смысле этого слова.
– Вы все в порядке? – спрашивает Реми, подходя ближе.
– Да, в порядке, – отвечает Моцарт.
И каким-то непонятным образом, несмотря на чудовищ, молнию и всплеск энергии, так оно и есть.
Если не считать того, что, открыв глаза, я обнаруживаю, что все выглядит не таким, каким ему положено быть.
Я могу различать отдельные лепестки цветов на дальней стороне двора. И пятнышки на листьях на самом верху деревьев. А кроме того, я ощущаю запахи цветов, деревьев и множества других вещей, включая запахи Иззи, Моцарт и всех остальных, стоящих вокруг меня.
Я слышу дыхание Джуда и постукиванье подошвы Иззи по потрескавшемуся асфальту дорожки, но я также могу различить тихие шаги Реми, ступающего по траве, и звуки, которые производит Саймон, когда его ресницы касаются его щек.
Даже воздух, которым я дышу, стал другим, не таким, как прежде, – соленым, свежим, зеленым и имеющим тысячу других свойств, которых я не могу распознать.
Как будто все мои органы чувств стали гипервосприимчивыми – что, как я слышала, вообще свойственно перевертышам, меняющим обличья. Само по себе это не вызывает тревоги. Но тот факт, что, хотя мои хвост и когти исчезли, это осталось, не может не внушать мне опасений.
Должно быть, эти опасения отражаются на моем лице, потому что Джуд вдруг оказывается рядом со мной, сдвинув брови и пристально вглядываясь в мои черты.
– В чем дело? Что с тобой? – спрашивает он.
– Не знаю, – отвечаю я, вот только опять мой голос звучит как рык. В отличие от того ужасного рева, который вырывался из моего горла прежде, он звучит хотя бы членораздельно, но это однозначно не мой обычный голос.
Глаза Джуда округляются, а остальные окружают меня с тревогой на лицах.
– С тобой все в порядке? – спрашивает Моцарт, подойдя ближе. И вид у нее еще более озабоченный, чем у Джуда.
– Похоже, что нет, – отвечаю я, и снова мой голос звучит совсем не так, как должен.
Теперь, когда она стоит так близко, я знаю, что на обед она съела сэндвич с индейкой, что Саймон пообедал тунцом, а Реми полакомился куском шоколадного торта. Я точно не могла распознать это, когда разговаривала с ними чуть раньше, но сейчас я не могу этого не замечать – как и тысячи других вещей, касающихся них.
– Я чувствую себя странно, – говорю я, гордясь тем, что ухитряюсь сохранять такое спокойствие. – Как будто все мои органы чувств находятся в режиме перегрузки. Я могу видеть, слышать и обонять все.
Вот только эти мои слова звучат отнюдь не спокойно. Они звучат как рык. Членораздельно, но однозначно как рык.
– О черт, – бормочет Моцарт, обменявшись обеспокоенным взглядом с Саймоном.
– В чем дело? – спрашиваю я, и мое сердце начинает биться вдвое быстрее.
– А что-нибудь еще тебе кажется странным? – осведомляется она, встав так, чтобы смотреть прямо в мое лицо и видеть мои глаза.
– Э-э-э, как насчет моего голоса? – Я пытаюсь произнести это тоном, говорящим, что она не замечает очевидного, но у меня опять получается что-то вроде ворчания.
– У нее остались глаза мантикоры, – говорит Моцарт, и хотя она старается произнести это спокойно, я слышу панический страх, который она пытается скрыть, и ощущаю его запах.
– А это плохо? – спрашиваю я, и меня тоже начинает охватывать паника. – Я что, могу причинить кому-то из вас вред?
На всякий случай я начинаю пятиться, боясь, что мой ядовитый хвост вдруг появится опять.
– Мы беспокоимся не о себе, – отвечает Луис, и все трое перевертышей переглядываются.
– Перестаньте, – прошу я. – Пожалуйста. Не говорите обиняками, а просто скажите мне, в чем дело.
Моцарт успокаивающе кладет ладонь на мое предплечье, сделав долгий выдох, в котором я различаю запахи чипсов со вкусом барбекю и сельтерской воды с лаймом.
– Только не пугайся.
Я отшатываюсь.