– Давайте проясним ситуацию. Я точно не знаю, что тут происходит, но знаю, что вы задумали что-то недоброе. А значит, я выйду отсюда только с вами четверыми. А поскольку я собираюсь выйти прямо сейчас… – Он склоняет голову набок. – Я уверен, что вам понятно, к чему я клоню, верно?
– Да. – Жан-Клод чуть слышно бормочет что-то, чего я не могу расслышать, но мистер Дэнсон, похоже, слышит, поскольку он грозно щурит глаза – и, пересекши комнату одним прыжком, хватает Жан-Клода за шиворот его футболки.
– Прямо сейчас значит прямо сейчас, – говорит он и выпроваживает Жан-Клода из комнаты – прямо за остальными тремя Жанами-Болванами, которые теперь со всех ног бросаются к двери. Похоже, Дэнсон один из тех немногих людей на этом острове, кого они не могут ни купить, ни запугать.
Должна признаться, что это заставляет меня отнестись к нему с большей симпатией.
– Все остальные также должны уйти, – произносит миз Агилар монотонным голосом, который – я это знаю – по ее мнению, звучит строго. – Вы уже нарушили комендантский час, и мне полагается доложить о вас. Но, если вы отправитесь в свои бунгало прямо сейчас, я сделаю вид, будто ничего этого не было.
Она поворачивается и направляется к тесному парадному крыльцу, но перед этим машет мне рукой и шепчет:
– Привет, Клементина! Привет, Джуд!
Я улыбаюсь ей в ответ – она выглядит и ведет себя так смехотворно, что, глядя на нее, невозможно не улыбнуться – и, быстро скосив взгляд на Джуда, вижу, что то же самое делает и он. Во всяком случае, он слегка приподнимает уголки своих губ, что у него служит заменой настоящей улыбке.
Я иду в угол, чтобы забрать гобелен, но его уже успела забрать Ева. Она бросает на Джуда многозначительный взгляд – так она дает мне понять, чтобы я задержалась и поговорила с ним, – прежде чем изобразить ужасную усталость и показать, что она сама отнесет гобелен в наше бунгало.
Реми, Иззи и Саймон по одному выходят вслед за ней и расходятся в разные стороны – Реми и Иззи к своим бунгало в задней части территории общежитий выпускного класса, а Саймон поперек главной аллеи к своему.
В итоге Джуд и я остаемся молча стоять, уставясь друг на друга, пока миз Агилар не заглядывает в комнату опять и не говорит:
– Идите и вы двое. Завтра на складе у вас будет уйма времени для того, чтобы вот так стоять и пялиться друг на друга.
От ее слов меня пронзает стыд, и я чуть ли не бегу к двери. Джуд следует за мной более медленным шагом, а Моцарт кричит нам вслед:
– Не делайте ничего такого, чего бы не сделала я!
Миз Агилар довольно кивает, затем поворачивается, и я, схватив свое пончо, сбегаю по ступенькам крыльца. Но не успеваю я добежать даже до нижней ступеньки, как Джуд кладет руку мне на плечо.
– Я могу поговорить с тобой? – спрашивает он, повысив голос, чтобы перекричать шторм.
Мое сердце начинает биться часто и гулко.
– Конечно, – отвечаю я, тоже повысив голос, ожидая, что он скажет что-то по поводу того, что произошло между нами всего пару часов назад.
Но, когда я поворачиваюсь к нему, его лицо сурово, и я чувствую, как проблеск надежды во мне гаснет. И это еще до того, как он говорит:
– Ты должна отдать мне этот гобелен.
Я в какой-то мере ожидала от него этих слов, и все же они поражают меня больше, чем я ожидала, – и больше, чем мне бы того хотелось. Но то, что у меня голова идет кругом, отнюдь не значит, что я облегчу ему дело. Ведь сам он не сделал ничего, чтобы облегчить дело мне самой.
Есть тысяча вещей, которые мне хочется сказать ему сейчас, тысяча вопросов, которые мне хочется ему задать, но, чувствуя, как меня хлещет ветер, я начинаю с самого простого:
– Почему?
– Что ты хочешь сказать этим своим «почему»? – Похоже, мой вопрос поразил его. – Если ты и дальше будешь за него цепляться, то Жан-Люк и его прихвостни продолжат преследовать тебя. Это все равно что намалевать на твоей спине мишень.
– А тебе-то что? Это же моя спина.
Его глаза темнеют и словно начинают вихриться, как это бывает, когда он бывает особенно выведен из равновесия. Что устраивает меня – значит, он наконец понимает, что к чему.
– Послушай, Оранжело[26], сейчас не время упрямиться. Ты должна позволить мне забрать этот гобелен.
– А ты должен сказать мне, что происходит, Пенни Лейн[27]. Потому что твой интерес к этому гобелену имеет куда большее значение, чем простая защита меня от Жанов-Болванов.
– От кого?
– От Жанов-Болванов, – рычу я. – Этим именем я их называю.
Он улыбается улыбкой, которая на устах большинства была бы похожа на гримасу, но на лице Джуда однозначно остается улыбкой.
– Неплохая аллитерация, – замечает он.
– Ты меняешь тему, – парирую я. – Ты же знаешь, что мог бы перестать играть в игры и просто сказать мне, в чем дело.
– Ты думаешь, я играю в игры? – На его лице написана такая же напряженность, какая звучит и в его словах.
– Я не знаю, что думать! – парирую я. – Потому что ты не хочешь говорить со мной. Ни о чем!
– Это не так-то просто!
– А по-моему, это как раз очень легко. – На этот раз я не стану отступать чтобы ему было комфортно, потому что куда меньше я беспокоюсь о том, как бы не вывести его из равновесия, чем получить ответы, которые он не хочет мне дать. – Просто сделай глубокий вдох, открой рот и выкладывай то, что ты имеешь сказать.
Он открывает рот, затем закрывает его. Досадливо запускает руку в волосы, затем снова открывает рот. И снова закрывает
– Неужели тебе и впрямь так уж трудно быть честным со мной? – спрашиваю я спустя несколько секунд.
– Неужели тебе так трудно доверять мне? – парирует он.
Да! – хочется мне крикнуть ему. Потому что мне кажется, что достаточно еще одного предательства – и я разобьюсь вдребезги.
Но, если я скажу ему это, то стены, разделяющие нас, станут ее выше. И мы застрянем в этом тупике, в котором, похоже, очутились и в котором никто из нас не хочет уступить другому ни дюйма.
Так что, хотя огромной части меня ужасно хочется бросить ему в лицо кучу обидных слов, чтобы воздвигнуть вокруг себя защитную стену, я глотаю их все. И вместо этого протягиваю ему крошечную оливковую ветвь.
– Мне известно, что в этом гобелене есть что-то странное.
Глава 47Я не в настроении для этого
Если такое вообще возможно, его лицо становится еще более замкнутым.
– Я вообще не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Ты это серьезно? Это и есть то, во что ты хочешь сыграть? – спрашиваю я, придвинувшись к нему почти вплотную, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, насколько это вообще возможно, раз уж я на десять дюймов ниже него.
– Я вообще ни во что не играю, – ворчит он. – Я пытаюсь защитить тебя. Почему ты не можешь этого понять?
– А тебе никогда не приходило в голову, что я, возможно, не хочу, чтобы ты меня защищал? Может, мне тоже хочется, чтобы ты мне доверял.
– Я и себе-то не доверяю, Кумкват. К тебе это отношения не имеет.
Его слова повисают в жарком душном воздухе между нами. Части меня кажется, что это самая печальная вещь, которую я когда-либо слышала, а другая часть просто прокручивает его слова в моей голове снова и снова, пытаясь понять, не есть ли это очередная отмазка. Очередная ложь.
Но Джуд не лжет, нет. Он опускает детали, замыкается в себе. Он исчезает тогда, когда бывает больше всего мне нужен, но он не лжет. Тогда что значит, что он не доверяет себе самому? И, что еще важнее, почему?
– Это и есть то, чего ты хочешь? – вопрошаю я и в кои-то веки не пытаюсь скрыть ни мою оторопь, ни мою боль. – Просто и дальше отталкивать меня от себя, пока я не решу больше не возвращаться? Разрушить все – не только то, что у нас было, но и то, что у нас могло бы быть?
Маска сползает с его лица, и секунду я вижу скрывающуюся под нею муку. Вижу боль, нерешительность и глубочайшее отвращение к себе самому, о существовании которого в глубине его души я никогда прежде даже не подозревала. Все это взывает к боли внутри меня самой, заставляет меня тянуться к нему, чтобы утешить его, хотя сам он и разрывает меня на части.
– Я просто не хочу причинить тебе боль, – говорит он мне голосом, охрипшим от муки.
– Ты только и делаешь, что причиняешь мне боль, – парирую я, меж тем как вокруг нас продолжает бушевать шторм. – Три долгих года ты только это и делал. Как, сказав мне правду, ты можешь сделать все еще хуже, чем то, что нам уже пришлось пережить?
Кажется, все его существо сжимается при этих моих словах.
Но затем он снова тянется ко мне и прижимает меня к своему большому теплому могучему телу.
Прижимает так крепко и так осторожно, что я едва могу дышать от эмоций, бурлящих во мне.
– Мне кажется, я всю свою жизнь только и делал, что старался не причинить тебе боль, – шепчет он мне на ухо.
Эти слова пронзают меня, как один из ножей Иззи, пробив то, что осталось от моей защиты и проделав брешь во мне самой.
– Кажется, мы потратили последние три года, непроизвольно причиняя друг другу боль, – шепчу я. – Возможно, нам пора испробовать что-нибудь другое.
Он отвечает не сразу – по крайней мере, словами. Вместо этого его губы скользят по моему виску, скользят медленно, нежно, осторожно. Он осыпает поцелуями изгиб моей скулы, линию моей челюсти, чувствительное местечко за моим ухом.
И вот так, просто, он полностью завладевает мной. Той мною, которая любит, и той, которая готова сражаться. Пай-девочкой и бунтаркой. Скептиком и женщиной, которой так отчаянно хочется верить, что она стоит под дождем и умоляет парня позволить ей помочь ему нести его ношу.
Мои руки обнимают его, обнимают сами собой.
Мои пальцы вцепляются в мокрую шершавую ткань его толстовки.
Мое тело растворяется в его теле, и я прижимаю его к себе так крепко, как только могу. Так крепко, что, возможно, мне удастся удержать его от того, чтобы он не сломался… если он мне это позволит.