В небе вспыхивает молния, но я все равно продолжаю обнимать его.
Землю сотрясает гром, но я все равно продолжаю обнимать его.
С неба льет дождь, льет, как взбесившийся водопад, но я все равно продолжаю обнимать его.
И не могу отделаться от мысли, что мне хочется обнимать его так целую вечность.
Но затем он отпускает меня. И отстраняется. Делает несколько шагов назад и говорит мне:
– Я не могу, – голосом, сиплым от скорби.
– Не можешь что? – шепчу я, хотя уже знаю, что он собирается сказать.
– Я не могу сказать тебе, что происходит. И не могу быть с тобой – так как ты того хочешь, не могу сделать так, чтобы мы были вместе. Это небезопасно.
– Ты не можешь этого знать.
– Я точно это знаю, – отвечает он с такой убежденностью, что у него горят глаза. – Я знал это три года назад, когда поцеловал тебя. И знал сегодня днем, в лесу. Но я просто не мог удержаться. Три года назад я все испортил. И не могу допустить, чтобы это произошло опять.
От его слов мое сердце опять начинает колотиться, притом самым скверным образом, когда я думаю обо всем том, что случилось три года назад. Когда я думаю о Каролине.
– Что именно ты испортил, Джуд?
Но он только качает головой, спустившись с крыльца под дождь.
– Ты должна отдать мне этот гобелен, Клементина.
Я качаю головой, чувствуя, как его слова о том, что произошло в девятом классе, продолжают отдаваться во мне. Он говорит только о нас? Или о чем-то более зловещем?
Но прежде чем я успеваю его об этом спросить, он досадливо запускает руку в свои мокрые от дождя волосы и рычит:
– Я не хочу с тобой бороться, не хочу ссориться, Клементина.
– Ты никогда не хочешь бороться, – говорю я, выйдя под дождь. – В этом-то и проблема, Джуд. Я надеюсь, что когда-нибудь ты найдешь что-то или кого-то, за что или за кого стоит бороться. Возможно, если тебе повезет, этим кем-то станешь ты сам.
С этими словами я поворачиваюсь и иду прочь, с каждым шагом молясь о том, чтобы он последовал за мной. Чтобы хотя бы на этот раз он поборолся за меня и за нас.
Глава 48Не появляйся там призраком
Но он этого не делает, и все мои худшие опасения сбываются в одно мгновение. Я боролась так отчаянно, как только могла. Я разъяла себя на части, я выложила про себя все – и ничто из этого не имело значения.
Я по-прежнему иду домой сквозь проливной дождь… одна.
Только теперь это еще хуже – намного, намного хуже, – чем было прежде. Потому что я не могу отделаться от мысли о том, что Джуд сказал насчет того, что три года назад он все испортил. От мысли о том, что он говорил не только о нас двоих, а о чем-то намного, намного большем. Возможно, каким-то образом он также говорил о том, что случилось с Каролиной.
Я всегда считала очень странным, что тот вечер, когда Джуд поцеловал меня, тот вечер, когда я легла спать, думая, что в кои-то веки все в моем мире в порядке, оказался также тем временем, когда все рухнуло, провалилось в тартарары.
На следующее утро я проснулась, ощущая себя счастливой как никогда – и узнала, что Каролину отправили в тюрьму.
Из-за этого между мной и моей матерью произошла самая ужасная ссора в моей жизни, и мы обе наговорили друг другу вещи, которые никогда не сможем взять обратно. И я до сих пор не уверена, что хочу взять их обратно.
Затем я обратилась за утешением к Джуду, но он отверг меня, просто полностью вычеркнул меня из своей жизни, как будто нашего поцелуя – и семи лет нашей дружбы – никогда не было.
И вот он делает это опять… и говорит мне, что все это взаимосвязано.
А вдруг он прав? Вдруг наш поцелуй и исчезновение Каролины как-то связаны? Раве дело не в том, что мой получивший психологическую травму четырнадцатилетний мозг просто почему-то связал эти две вещи вместе? А может быть, дело в том, что мой семнадцатилетний переживший психологическую травму мозг просто делает это опять.
Это был чертовски тяжелый день. Я потеряла Серину, и во многих отношениях чувство у меня сейчас такое, будто я потеряла и Джуда, потеряла опять.
В эту минуту я действительно не могу понять, что реально, а что есть всего лишь плод моего измученного воображения. Я знаю одно – я постараюсь найти ответ на этот вопрос. Сколько бы Джуд ни сбивал меня с толку, напуская туман, и сколько бы моя мать ни лгала, я дознаюсь до правды. Обо всем.
Но… не сегодня. Сегодня вечером я устала, разбита и полна уныния. Полна ужасного уныния. Так что я просто приму душ, лягу в кровать и попытаюсь проспать те несколько часов, которые остаются до нашей эвакуации.
При обычных обстоятельствах я бы радовалась этой эвакуации – нет, разумеется, не шторму, а возможности наконец-то, наконец-то убраться с этого проклятого острова. Но после гибели Серины и всех этих новых вопросов, вдруг вставших передо мной, настоящий момент начинает казаться мне самым худшим временем для этих перемен. Как я вообще смогу получить ответы на эти вопросы, если мы окажемся заперты на складе непонятно где?
Впрочем, это же Школа Колдер. И, когда тебе кажется, что дело обстоит хуже некуда, просто смотри в оба. Потому что все всегда может стать еще хуже.
Ветер начинает дуть еще сильнее, воя и кружа вокруг меня, словно дикий зверь, но я только еще больше наклоняюсь вперед и продолжаю идти. Я была так расстроена, так сбита с толку, что оставила свое пончо на крыльце бунгало Моцарт и Эмбер, но теперь я уже точно туда не вернусь. Вместо этого я только еще больше сжимаюсь в комок в футболке, которую дала мне Моцарт, и иду дальше так быстро, как только могу, противостоя натиску ветра.
Молния раскалывает небо надвое, но теперь я уже так привыкла к ней, что почти не обращаю на нее внимания – как и на гром, следующий за ней. А когда это происходит снова, даже не даю себе труда посмотреть вверх.
Но затем это происходит снова и снова, и до меня вдруг одновременно доходят две вещи. Во-первых, вспышки молний придвигаются ко мне все ближе, а во‑вторых, за ними не следует гром.
Черт.
Когда происходит следующая вспышка, я резко разворачиваюсь и осознаю, что мои инстинкты меня не обманули. Эти новые вспышки – вовсе не молнии.
Меня охватывает ужас, когда передо мной вдруг возникает огромный мужчина в тюремной робе. Он неуклюже тянется ко мне с затравленным выражением на лице, протягивает ко мне руки.
Я отскакиваю назад, чтобы он не смог дотянуться до меня, и тут вижу, что левая половина его лица покрыта огромной татуировкой, гласящей: Тебе надо бежать.
Что это – его настоящая татуировка или еще одно предостережение?
Но прежде чем мне удается додуматься до ответа, он исчезает.
И если это предупреждение, то что оно значит, черт возьми? Это уже второе предостережение, которое я получила за последние двенадцать часов, что довольно странно, если учесть, что все это время я только и делала, что убегала.
Чертовски жаль, что мне некуда убежать.
Я делаю глубокий вдох, но у меня остается меньше секунды, чтобы разобраться, что к чему прежде, чем впереди появляется еще одна вспышка света. На этот раз она возникает слева, и я успеваю повернуться как раз вовремя, чтобы увидеть женщину – наполовину человека, наполовину хищного зверя, – которая преграждает мне путь.
С ее клыков стекает кровь, и у меня успевает мелькнуть мысль, что, возможно, она умерла в состоянии расцепления – ужасная мысль, если учесть, что сегодня произошло со мной самой, – и тут она бросается на меня.
Я пячусь, истошно крича. Она исчезает, и на ее месте появляется еще одна мерцающая сущность – маленький мальчик с разными глазами и волосами, стоящими торчком. Он сжимает в руках потертого коричневого плюшевого мишку и рыдает.
– Джуд? – шепчу я, потому что – за исключением пижамы с рисунком из тираннозавров – он выглядит совсем как Джуд в его возрасте.
Но это невозможно. Джуд жив – я только что видела его. Я только что спорила с ним. А этот мальчик должен быть призраком, разве не так?
Однако, когда он подходит ко мне и поднимает руки, будто ожидая, что я возьму его на ручки, я так потрясена, что опускаюсь на одно колено.
– Что с тобой? – вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать.
– Мне нужно к моему папе, – отвечает он, широко раскрыв глазки. – Мне приснился плохой сон.
– О, малыш. – Хотя я и знаю, что он не может слышать меня, эти слова слетают с моего языка сами собой. – А где твой папа?
– Мне нужно к моему папе, – настойчиво повторяет он, гладя маленькими пальчиками мою щеку. И тут я осознаю, что он – как и тот трехлетний малыш в подземелье – может слышать меня. Более того он может ощущать меня. – Пожалуйста, приведи его ко мне!
– Прости, но я не знаю, кто твой папа, – шепчу я, и он начинает плакать еще горше. Я притягиваю его к себе, и меня сильно бьет током, когда он утыкается лицом мне в шею. Однако это не так болезненно, как бывает обычно, так что я стараюсь не обращать внимания на боль.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я, медленно качая его на руках.
Но он не отвечает, а только качает головой и говорит:
– Ты должна найти моего папу! Он отгонит от меня этих чудовищ.
Я хочу спросить его, что он имеет в виду, но он исчезает – так же внезапно, как и появился.
К моему горлу подступают слезы, и что-то стесняет мне грудь, чего прежде я не ощущала, хотя не понимаю почему. И я чувствую себя ужасно виноватой оттого, что не смогла помочь этому ребенку.
Повернув на дорожку, которая ведет к моему бунгало, я наполовину иду, наполовину бегу. Ветер и дождь продолжают атаковать меня, и я полна решимости оказаться внутри до того, как шторм сделается еще сильнее, и до того, как передо мной появится ее одна мерцающая сущность.
Но едва я успеваю сделать несколько шагов, как передо мной из воздуха вдруг возникает еще одна ученица Школы Колдер. Я ее не узнаю и потому моргаю несколько раз, чтобы избавиться от дождевой воды, заливающей мне глаза. Когда мне это удается, до меня доходит, что это не одна из теперешних наших учениц. Она призрак.