– Волны были недостаточно высоки и мощны, чтобы что-то испортить в административном корпусе. Если бы они добрались до него, вся эта местность была бы затоплена, – замечает Моцарт. – Так что же открыло все замки?
– Не что, а кто, – отвечаю я.
Я не могу не вспомнить рожу Жан-Люка на вчерашнем уроке английского языка и литературы. Он был радостно взволнован, и на его лице даже читалось ликование. Я не могла понять, что привело его в столь приподнятое настроение, но теперь, когда мне известно, что тем таинственным вчерашним посетителем в подземелье был не Джуд, все начинает вставать на свои места.
– Это сделали Жаны-Болваны. – Меня опережает Луис. Мы с ним так давно были лучшими друзьями, что ясен пень, он может угадывать мои мысли по выражению моего лица.
Я рассказываю всем о том, что произошло вчера, и подвожу итог.
– Это именно такая подлая хрень, которую они могли учинить. – Я смотрю на Джуда и вижу на его лице острое чувство вины. Потому что правило мафии состоит в том, что, если ты становишься у них на пути, они нападают на тех, кто тебе наиболее дорог. Джуд заткнул им рты в классе, и я едва не была убита самым мерзким змееподобным чудовищем, которое только можно себе представить.
– Раз кто-то из вас убил нашего друга, то мы напустим орду чудовищ на всех? – в голосе Реми звучит скепсис.
– Я бы сама сделала это, если бы кто-то меня достаточно разозлил, – сообщает ему Иззи.
Мы все поворачиваемся и в ужасе воззряемся на нее. Но только Моцарт хватает смелости спросить:
– В самом деле?
Иззи растягивает наш ужас на целую секунду, затем смеется и говорит:
– Нет. Но я на все сто процентов уверена, что это сделали эти говнюки.
– С какой целью? – Эмбер внимательно слушала весь этот разговор, но сейчас она впервые вступает в него.
– Из мести? – предполагаю я.
– Чтобы понаблюдать, как горит мир? – высказывает догадку Луис.
– Ради гобелена.
Это сказал Джуд, тоже впервые высказавшись на эту тему, но он произносит это с такой уверенностью, что мы все прислушиваемся к нему.
– Подумайте сами, – продолжает он. – По какой-то причине, которая никому из нас абсолютно непонятна, эти говнюки хотят заполучить этот гобелен. Они пытались завладеть им уже дважды, они были готовы даже убить за него, и оба раза у них ничего не вышло. Притом во второй раз один из них погиб.
Когда он говорит это, я старательно избегаю смотреть прямо на Иззи, но она остается совершенно невозмутимой.
– У них заканчиваются время и возможные варианты действий, так что наилучший способ попытаться опять заполучить этот гобелен состоит в том, чтобы отвлечь нас, – заключает Джуд.
– С помощью порожденных кошмарами чудовищ? – изумленно спрашивает Моцарт. – Ты действительно считаешь, что они готовы пойти на такой риск?
– Я считаю, что они жаждут пойти на такой риск, – уточняет Джуд.
– Потому что в конечном счете эти говнюки совершенно безрассудны, – говорю я и начинаю загибать пальцы: – Во-первых, они действительно жаждут мести, во‑вторых, они темные эльфы, и, наконец, они однозначно относятся к тем придуркам, которые готовы поджечь все что угодно, лишь бы посмотреть, как оно будет гореть.
– Пожалуй, – соглашается Джуд.
– Что ж, это в самом деле проблема. – Луис поднимается с пола и по паркетному полу доходит до одного из окон. Администрация не стала утруждаться, забивая их фанерой перед ураганом, скорее всего, потому, что это здание больше не используется и они не думали, что кто-то станет пережидать здесь шторм.
– А я не считаю это проблемой, – подает голос Иззи. Она лежит на полу, приподнявшись на локтях и вытянув перед собой ноги.
– Ты-то, конечно, – фыркает Моцарт и, явно позабавленная, переглядывается с Саймоном.
На губах Иззи играет улыбка, но отвечает она исключительно по делу.
– Я говорю серьезно. Гобелен у нас, значит, стоящая перед нами проблема остается точно такой же, что и всегда, – найти способ привести гобелен в рабочее состояние, чтобы Джуд смог проделать этот свой маленький трюк, связанный с магией кошмаров, и отправить этих чудовищ в гобелен. А заперты они в подземелье или разгуливают по кампусу школы, значения не имеет до тех пор, пока мы не поймем, как привести в норму этот чертов гобелен.
– Ты права, – соглашаюсь я с ней.
– Я знаю, что я права. – Она пожимает плечами. – Но, когда мы это поймем, я прикончу еще троих Жанов-Болванов. Мы будем считать это бонусом за хорошо выполненную работу после того, как разберемся с чудовищами.
Я понятия не имею, что на это сказать, – тем более что я думаю, что она шутит, и одновременно подозреваю, что нет.
– Ну так как, у кого-нибудь есть какие-то идеи? – Я смотрю на Джуда, поскольку это его гобелен. Но он только мрачно качает головой.
– Послушайте, давайте передохнем, – предлагает Эмбер, протянув руку к своему рюкзаку. – Я голодна и устала и буду соображать намного лучше, если разберусь и с тем, и с другим. Не могли бы мы просто полчаса отдохнуть, прежде чем попытаемся найти способ, как разобраться со всей этой хренью раз и навсегда?
Остальные соглашаются, так что мы делаем то, что она предлагает. У нас есть что-то около десятка батончиков мюсли и несколько пакетов походной смеси из сухофруктов и орехов и упаковок крекеров с арахисовым маслом.
Это не очень-то много, но это намного, намного лучше, чем ничего.
Съев пакет смеси из сухофруктов и орехов и выпив воды – к счастью, в танцзале имеется работающий туалет и барные краны, – я встаю и начинаю бродить по затейливо украшенному танцевальному залу, пока Моцарт продолжает играть на пианино. На сей раз это песня Оливии Родриго «Hope ur ok»[29], и я не могу не думать о Каролине.
Когда мы были детьми, мы с ней любили приходить в этот танцзал – с его тканевыми обоями в цветочек на стенах и великолепным паркетным полом с инкрустацией в виде звезд, Этот зал казался нам, маленьким девочкам, раем. Особенно маленькой Каролине, которая обожала кружиться на люстрах с их яркими огнями и недостающими висюльками из хрусталя и танцевать по танцполу до огромной сцены, занимающей всю эту сторону зала. Чаще всего она даже не нуждалась в музыке, а просто танцевала.
Иногда она поднималась на сцену и произносила речь, исполняла монолог или делала вид, будто она получает премию «Оскар», пока я с воодушевлением аплодировала ей с балкона.
Я поворачиваюсь, смотрю на сцену и клянусь, я почти могу видеть ее на ней. Это и есть настоящая причина, по которой все эти три года я не приходила сюда – не потому, что я была слишком занята, чтобы посещать это красивейшее место, а потому, что здесь я начинаю еще больше скучать по Каролине.
Если иначе нельзя, если я обречена видеть призраков, то почему я не могу хотя бы разок увидеть ее?
Я мотаю головой, чтобы отогнать новую волну грусти, накатывающую на меня, и замечаю Джуда, который поднимается по лестнице, изысканно украшенной в стиле ар-деко. Он садится на одно из позолоченных обитых бархатом кресел, взгляд его задумчив и отстранен, и я решаю присоединиться к нему.
Я не знаю, что я ему скажу, и я определенно понятия не имею, что он сам может сказать мне. Что я знаю, так это то, что у нас не было возможности поговорить, поговорить по-настоящему, с тех самых пор, как он сегодня утром выловил меня из океана. А я очень хочу услышать, что он имеет сказать.
Тогда он выразился, казалось бы, очень ясно – Меня не устраивает жизнь в мире, где нет тебя, – но это просто определенный уровень… чего-то. Но это Джуд, и это был не первый раз, когда он говорил мне красивые слова лишь затем, чтобы взять их обратно, когда я больше всего в них нуждалась. Так что прежде чем позволить себе думать о нем… о нас, я должна удостовериться, что все это происходит не только в моей голове.
Хотя я знаю, чего хочу, – знаю, что мне нужно, – поднятие по этой лестнице – это самая трудная вещь, которую я когда-либо делала. К тому времени, когда я добираюсь до ее верха, мои руки дрожат, а колени так ослабели, что я удивляюсь, как они еще держат меня. И это еще до того, как Моцарт начинает играть песню «Колдплэй» «The Scientist»[30], и мое и без того уже трепещущее сердце обрывается.
Мои ноги забывают, как надо ходить.
Мои легкие забывают, как надо дышать.
А мое сердце… мое бедное измученное сердце – забывает, как не разбиваться.
Пространство между нами усыпано фантомами осколков нашего разбитого прошлого, и теперь, когда я здесь, – теперь, когда мы здесь, – я не могу заставить себя преодолеть эту пропасть. Только не снова. Только не еще раз.
Не после того, как мне причиняли боль столь много, много раз.
Взгляд Джуда встречается с моим, и из моего горла рвется всхлип. И, хотя я изо всех сил стараюсь сдержать его – подавить его, – он вырывается наружу.
При этом звуке его глаза широко раскрываются, и чувство унижения обжигает меня. Все эти годы я прилагала такие усилия, чтобы скрывать свою боль, чтобы сосредоточиваться только на ярости, – что этот вырвавшийся у меня всхлип ощущается как еще одно предательство в неистовом бушующем океане предательств. Только на этот раз мне некого винить, кроме самой себя.
Я поворачиваюсь, чтобы побежать по лестнице вниз, где единственные чудовища, с которыми мне придется сражаться, это те, у которых есть зубы и когти. Но я успеваю добраться только до второй ступеньки, когда Джуд оказывается рядом и обнимает меня. Прижимает меня к своему сердцу. И быстро шепчет мне на ухо исступленные слова.
– Прости меня, – говорит он мне опять, опять и опять. – Мне так жаль. Я никогда не желал причинять тебе боль. Я всегда хотел только одного, чтобы ты была в безопасности.
– Это не твоя работа – обеспечивать мою безопасность. Твоя работа – это быть моим убежищем, а это не одно и то же.
– Я знаю, – шепчет он, слегка отстранившись, ровно настолько, чтобы посмотреть мне в глаза. Чтобы провести пальцем по крошечной ямочке на моем подбородке в той милой и серьезной манере, которая каждый раз разбивает мне сердце. – Я наконец понял это.