– Тогда почему… – мой голос срывается, моя решимость рушится, и я приникаю к нему прежде, чем успеваю остановить себя.
Несмотря ни на что, с ним мне хорошо, безопасно и правильно. Так правильно. Я делаю глубокий вдох и погружаюсь в аромат теплого меда, кардамона и уверенности в себе. Затем утыкаюсь в него лицом и, кажется, целую вечность жду, чтобы он заговорил.
Когда он прерывает молчание, когда он отстраняется и гладит ладонью мои щеки, – он говорит то, чего я никак от него не ожидала.
– Я терпеть не могу брюссельскую капусту.
Сперва я совершенно уверена, что неправильно расслышала его. Что слишком много укусов криклеров и схваток с чудовищами нанесли ему какой-то серьезный урон.
– Извини, что? – Я мотаю головой. – Что ты сказал?
Уголки его рта приподнимаются в той крохотной улыбке, которая являет собой улыбку, только если ты Джуд, и, хотя я в полной растерянности, мое сердце начинает неистово биться.
Он поднимает палец.
– Я терпеть не могу брюссельскую капусту.
Какого чер…
Он поднимает второй палец, и его глаза неотрывно глядят в мои.
– Я люблю тебя.
Все внутри меня замирает от этих слов – и от осознания того, что он делает.
Он заканчивает то, что мы начали вчера вечером перед тем, как наш мир перевернулся. Его собственную версию, версию Джуда Эбернети-Ли игры «Две правды и Ложь».
Я боюсь шевелиться, боюсь дышать, боюсь надеяться, ожидая, что произойдет дальше.
Он поднимает третий и последний палец. И на этот раз мне приходится напрячь слух, когда он шепчет:
– Меня отправили сюда, когда мне было семь лет, потому что я убил своего отца.
Глава 83Плечо, на котором можно умереть
Его слова сокрушают меня.
Они разбивают меня вдребезги.
Они разрывают меня на куски и разрушают последние остатки любой стены, которую я когда-либо пыталась воздвигнуть между нами.
Ведь на самом деле Джуд любит брюссельскую капусту – Каспиан, бывало, дразнил его по этому поводу, когда мы были моложе.
А также это происходит потому, что я все еще вижу того маленького мальчика, сошедшего на остров с корабля в тот далекий давний день. Настороженные глаза, замкнутое лицо, голова, втянутая в плечи, как будто он каждую секунду ожидал удара.
– О, Джуд, – вырывается у меня. – Мне так жаль. Очень, очень жаль.
Он качает головой и с усилием сглатывает, пытаясь взять себя в руки.
– Он учил меня, как управлять ночными кошмарами, как втягивать их в себя и как справляться с ними, чтобы я мог обеспечивать безопасность людей.
Он делает выдох, затем в бессильной досаде запускает руку в свои волосы.
– У кошмаров дурная слава. Все боятся их, и никто не хочет, чтобы они ему снились. Но, если относиться к ним правильно, они не так уж плохи. Людям приходится переживать множество напастей, и кошмары помогают им справляться с проблемами до того, как эта хрень реально входит в их жизнь.
– Я никогда не думала о них в этом ключе.
Он смеется, но его смех невесел.
– Никто никогда не думает о них так. Но дело в том, что только тогда, когда я не делаю мою работу так, как полагается, когда я допускаю ошибки, – случается что-то действительно скверное.
В его глазах читается мука, она звучит в его голосе, ощущается в его осанке, как будто еще один удар может сломить его.
– Ты позволил одному кошмару вырваться на волю, когда умер твой отец? – спрашиваю я, осторожно положив ладонь на его руку выше локтя.
Он кивает.
– Мы провели целый день, тренируясь, и я был уверен, что полностью усвоил урок. Уверен, что я сумею сделать это самостоятельно. И посреди ночи я попытался сделать это сам, думая только об одном – как он будет гордиться мной, когда узнает. Вот только я упустил один кошмар, и…
Он замолкает, мотая головой.
– Тебе тогда было семь лет, – говорю я. – Семилетним детям свойственно допускать ошибки.
– Он умирал, истошно крича, – бесцветным голосом отвечает он. – Я не мог этого остановить. Не мог его спасти. Я мог только смотреть, как он умирает. Это было…
– Это был кошмар, – договариваю я за него.
– Да. – На секунду он сжимает губы. Мне кажется, что на этом он оставит эту тему, но он продолжает: – Моя мать пыталась предать это забвению, правда, пыталась. Но после той ночи она уже не могла смотреть на меня так, как прежде. Под конец она вообще больше не могла смотреть на меня, но это было правильно. Я и сам больше не мог смотреть на себя самого. Тогда она и отправила меня сюда.
– Ты же был всего лишь ребенком, – шепчу я, чувствуя, как меня пронизывает ужас.
– Ребенком, обладающим невообразимой силой, которую он не мог взять под контроль, – поправляет меня он. – Разве эта школа предназначена не для этого?
– Если честно, я больше не понимаю, для чего вообще существует эта школа. Но я точно знаю, что то, что произошло, когда тебе было семь лет… это была не твоя вина.
– Я убил моего отца. Это не может быть не моей виной. Как и в случае с Каролиной. Я до сих пор не…
– Что? – спрашиваю я, потому что, что бы он ни скрывал, я хочу это знать. Между нами было много тайн, и все они только причиняли нам обоим боль. Если нам когда-либо удастся соединиться, быть вместе, мы должны вытащить на свет их все.
– Я даже не понимаю, как это произошло, как я дал ему вырваться на волю. Я потратил следующие семь лет, стараясь сделать так, чтобы это никогда не повторилось, – шепчет он. – Когда я оказался здесь, у них не получилось лишить меня моей магической силы, потому я проводил каждую ночь, учась контролировать кошмары. Учась контролировать эту силу. Прилагая все усилия для того, чтобы больше никогда не утратить контроль и не причинить кому-то вред. И у меня это получалось. Семь лет это работало исправно, и я начал думать, что, возможно, все будет хорошо. Что, возможно, я могу снова положиться на себя. А потом…
– Я поцеловал тебя и утратил контроль, и Каролина… – его голос пресекается, и он делает глубокий вдох прежде, чем попытаться снова. – Твой худший кошмар состоял в том, что ее отправят в Этериум. Она вечно нарушала правила, ее все время оставляли в классе после уроков. Нам было десять лет, когда ей начали грозить, что отправят ее в тюрьму, но никто никогда не верил, что это действительно произойдет. Никто, кроме тебя.
– Это потому, что я знаю мою мать лучше, чем кто-либо другой.
– Да, я знаю. – Он улыбается грустной улыбкой. – Именно поэтому часть тебя всегда и опасалась, что это случится. Но этого бы не случилось, если бы я не заставил твой худший кошмар сбыться. Однако я это сделал и разрушил все.
Мне по-прежнему больно слышать, как он говорит это.
Я не могла перестать об этом думать с тех самых пор, как он рассказал мне об этом минувшей ночью, и части меня хочется вопить от несправедливости всего этого. Хочется негодовать на те странные обстоятельства, которые свели нас вместе именно там и именно тогда, чтобы запустить весь этот процесс.
Если бы Джуд не был Принцем Кошмаров.
Если бы Каролина не была такой необузданной.
Если бы мною не владел страх потерять ее.
Если бы моя мать не была такой жесткой, непреклонной женщиной.
Если бы моя семья – если бы эта школа – действительно делали свою работу как должно и учили своих учеников ставить свои магические способности под контроль.
Так много «если бы». Так много утрат. Потому что, если бы что-то из всего этого обстояло иначе, возможно, Каролина до сих пор была бы жива. Возможно, она была бы сейчас с нами.
Возможно, все было бы в порядке.
Но все эти вещи именно таковы.
Однако из всего этого списка единственное, что не могло быть изменено, это то, что представляет собой Джуд.
Он Принц Кошмаров. И винить его в этом было бы так же нелепо и несправедливо, как винить дождь в том, что он мокрый.
И я делаю то единственное, что могу сделать, единственное, что кажется мне правильным. Я глубоко прячу боль, по крайней мере, пока, и вместо этого сосредоточиваюсь на любви.
Сделав шаг вперед, я беру его лицо в ладони так, чтобы он не мог отвернуться. Чтобы он не мог смотреть никуда, кроме как в мои глаза, и таким образом понимал, что то, что я говорю, правда. Чтобы он знал, что каждое мое слово я произношу всерьез.
– Я люблю тебя.
В ответ он только качает головой.
– Ты не можешь любить меня.
– Но это правда. – Я смотрю ему прямо в глаза. – Я знаю, кто ты. Знаю, что ты сделал. И знаю, что ты коришь себя за это каждый день. И будешь корить еще много лет. Но это все равно правда. И ты должен слышать меня. Должен верить мне. – Я делаю глубокий вдох и медленный выдох. И говорю ему то, что – я в этом абсолютно уверена – является правдой. – Это не твоя вина.
– Нет, Клементина, нет. – Он пытается сделать шаг назад, пытается отгородиться от правды, но я держу его крепко.
– Это не твоя вина, – повторяю я. – Это была не твоя вина, когда тебе было семь лет, и ты еще только начинал осознавать свою силу. Это была не твоя вина, когда тебе было четырнадцать, и ты на мгновение оступился. И то, что произошло минувшей ночью, тоже не было твоей виной. Тебе было семь лет, когда ты оказался в безвыходной ситуации в школе, которая обещала тебе защиту, но вместо этого бросила тебя на произвол судьбы. Это не твоя вина, Джуд.
Он не моргает, не дышит и даже не шевелится. Он просто стоит, не сводя с меня глаз, с каменным лицом, пока мое сердце не замирает от страха и мне не начинает казаться, что я сделала все только хуже.
Но затем это происходит. Я со сжавшимся горлом, затаив дыхание, смотрю, как его глаза – его загадочные, волшебные, чудные глаза – начинают меняться, и впервые за долгое время, а может быть, впервые вообще, стены, которыми он окружил себя, исчезают. И я наконец могу видеть глубины его прекрасной изломанной души.
И то, что я вижу в них, едва не ставит меня на колени. Потому что Джуд любит меня. Он по-настоящему любит меня, и я это вижу. Более того, я это чувствую. И ничто во всей моей несчастной жизни не казалось мне таким прекрасным.