Правда, на Мусиного племянника то, что лежало на полу, было похоже не очень. Муся был маленький и мохнатый, а этот был верзила. Но главное – лицо. Как Муся ни старался, лицо вышло широкоскулым.
Особенно тревожили Мусю глаза. Несколько раз переделывал, пытаясь придать им почтенную семитскую форму и печальное содержание. Но как только Муся отворачивался, глаза делались раскосыми, и никакой печали в них уже не было, а только хмурое любопытство. «Это всё глина, – думал Муся, выдирая очередной волосок из уха. – Это всё местная глина. Ни один пражский каббалист…»
Муся вытер руки, сел на корточки и приступил к оживлению.
Первые два дня всё шло как по маслу. И не по местному хлопковому, дававшему дымчатый осадок, а по оливковому, которое Муся пробовал в детстве и которое потом вместе с детством куда-то исчезло.
Голем вылизал всё Мусино жилье и вымел всю улицу. Муся блаженствовал, его даже временно перестал посещать кашель.
На третий день явилась Фира.
Фира жила в соседнем дворе, говорила прокуренным басом и бросала на Мусю плотоядные взгляды, так что Муся ее побаивался.
Фира зашла в Мусину кухонку-мазанку, служившую ему и прихожей, и закурила.
– Знаешь, Муся, что советская власть делает с такими, как ты?
Муся задумался. Он уже несколько раз за эти годы собирался наслать на Фиру свиноголовых демонов, да всё как-то откладывал.
– Что ты мне угрожаешь? – спросил Муся. – Я что, подпольно слушаю сестер Бэрри?
– Я тебе скажу, Муся, что делает советская власть, – Фира сделала вид, что не расслышала. – Таких, как ты, она сажает в тюрьму. И знаешь почему? Потому что она гуманная. При царе бы тебя за такое сожгли на костре.
– О чем ты, Фира?
– Где этот мальчик, которого ты слепил?
– Кого я слепил, Фира? Это мой племянник.
– Муся! Я схоронила двух мужей не для того, чтобы стоять тут и слушать твою болтовню. Я видела, как ты в полнолуние копал землю у арыка… Муся, мой дед по моей мамочке тоже имел такие увлечения, хотя я бы тебя с ним даже на одном кладбище рядом не положила…
Из комнатки на кухню выглянул голем. На нем были широкие трусы и старые Мусины ботинки, которые ему были страшно малы.
Фира улыбнулась и поправила грудь:
– Ну что, одолжишь мне его на пару дней?
Муся хотел спросить: «зачем?», но по тому, как Фира глядела на голема, было так понятно, что хотелось сплюнуть.
– Учти, он не разговаривает, – предупредил Муся.
– А мне разговорчивый и не нужен, язык у меня и у самой есть.
– Это да, – согласился Муся.
Фира подступила к голему.
– Можно потрогать?
– Фира, мы что, в музее? Трогай.
Мусе было уже всё равно, он стоял и обмахивался газеткой.
Фира принялась ощупывать голема. Тот глядел на нее с любопытством, а на губах даже наметилось что-то вроде улыбки, хотя обычно големы ничего не чувствуют.
Фира оттянула резинку трусов и строго поглядела внутрь.
– Муся, тебе что, глины не хватило?
– Я его не для этого вообще-то лепил… – начал Муся.
– Если не хватило, я принесу. У меня во дворе много.
– Фира, у меня тут не скульптурные мастерские. Не нравится мой голем – ищи другого.
– Стой, а как мне его называть? – Фира обняла голую спину великана и слегка пощекотала. – Ты дал ему имя?
И тут случилось что-то совсем для Мусиной головы непонятное.
– Гулям, – почти не разжимая губ, промычал глиняный человек.
– Что? – выдохнул Муся.
– Что – «что»? – сказала Фира. – Он сказал: «Гулям». Ой! Ой, щекотно…
Голем поднял Фиру и понес по двору, и та весело болтала ногами.
Да. Муся мог себя поздравить, его спокойной жизни пришел конец.
– Ну, как там наш Гулямчик? – спрашивала теперь похорошевшая Фира, заходя к Мусе, как к себе домой.
Муся скрипел зубами и выдергивал из уха волосок.
Хуже всего, что Фира проболталась двум ближайшим соседкам. «Что делать, – объясняла Фира, – сами пронюхали…» А что тут нюхать – даже дети, игравшие во дворе, видели, как к Фире заходит этот, а потом вся Фирина мазанка дрожит и во двор несутся такие звуки, о которых детям лучше не знать; хоть бы своих несчастных сестер Бэрри ставила. Тряска чувствовалась даже в соседних домах, сама Фира жаловалась на трещины и оплакивала сломанную кровать.
Через несколько дней в курсе было уже всё одинокое женское население Ивлева. На Гуляма возникла очередь. Напрасно Муся кричал, объяснял, делал вид, что никого нет дома; одинокие женщины шли потоком, ругались, плакали, шантажировали и совали в карман серых от ташкентской пыли Мусиных брюк мятые купюры. Муся страдал.
Наконец явилась делегация из расположенного неподалеку текстильного комбината и твердо предложила провести для «товарища Гуляма» экскурсию по цехам, культурным объектам и особенно женскому общежитию. Ссориться с целым комбинатом Муся не рискнул. С экскурсии Гулям не возвращался три дня; Муся даже где-то вздохнул с облегчением. На четвертый день великан вернулся, в новом костюме с необрезанной биркой, тут же рухнул на кровать и захрапел.
Да, от всех этих культпоходов Гулям изменился. Послать его мести улицу или просто натаскать воды было уже не так просто. Вместо молчаливого повиновения он начинал недовольно мычать и сжимать кулаки. Женщины и легкая жизнь его испортили. Он научился дешевому уличному языку, пропах советскими духами, и у него появились запросы.
Муся усадил его за кухонный стол и попытался учить наукам. Оказалось, что складывать и вычитать он уже умеет, и довольно живо. Но остальные науки в его глиняную голову не лезли, как Муся ни кричал и ни применял свои таланты.
– Гулямчик устал, – мычал великан, и Муся махнул рукой.
– А шляться по ночам ты не устал? – спросил только.
Гулям не ответил, но поглядел на Мусю каким-то новым взглядом. Он уже несколько раз так глядел на него, и у Муси от этого взгляда всё холодело и булькало в желудке.
Муся замечал, что его голем уже сам, без приглашений, пытается по ночам улизнуть. Иногда Муся просыпался от толчков. Это значило, что голем ночевал неподалеку. Трехрожковая люстра покачивалась, с потолка сыпалась пыль. «Он таки сделает землетрясение», – шептал Муся, натягивал кальсоны и вставал.
Он зажигал свечу, чтобы не привлекать светом внимание с улицы, и перечитывал свои трактаты. Он искал ответ, но трактаты молчали. «Это всё местная глина, – который раз говорил себе Муся, задувая свечу. – Надо было вначале почитать… что-нибудь по почвоведению…»
Он засыпал, но ненадолго. Снова начинало качать, и Муся снова ворочался. Утром он вставал, готовил яйца и бутерброд и шел больной на службу, а ночью всё повторялось.
За пару дней похолодало, с соседней чинары слетали листья и катились по земле, как погремушки. А Муся всё думал.
Наклонившись, он отщипнул кусочек земли и растер меж пальцами.
Накануне Фира вывалила на Мусю целое ведро новостей.
Голем стал подкарауливать женщин, уже и замужних.
– Муся, ты чувствуешь, пахнет милицией?
– А что же вы теперь за ним толпой не приходите? – мрачно интересовался Муся.
– Муся, ты не знаешь богатого женского сердца? Разве женщине нужна только койка? А потом, он изменился. Вначале был как ребенок. А теперь – просто постельное животное, и точка.
– А кто, интересно, его таким сделал?
Фира делала вид, что не расслышала.
– Муся, улица пока терпит, но скоро это кончится несчастьем. Послушай, – Фира понизила голос, – а ты не можешь ему что-нибудь отпилить? Или хотя бы уменьшить…
– Фира! У меня тут не скульптурные мастерские. Я сам боюсь к нему подходить. Он смотрит так, что я боюсь даже ложиться спать. Допей свой чай, Фира, и иди, я буду думать.
И он садился на незаправленную койку и думал.
«Да, – думал он. – Это месть, месть этой земли. Месть нам, приехавшим сюда, со своими лозунгами, заводами и трамваями. С гордостью, которая лезет из нас, как вакса из тюбика. А что делает в таких случаях земля? Поднатужится и рождает богатыря. Здесь древняя, умная и по-своему хитрая земля. И вот нам результат. Не богатырь, а голем. Гулям. “Гулям” означает раб. А раб гораздо опасней богатыря».
Муся выдергивал волосок из уха и продолжал думать.
А может, земля здесь ни при чем?
«Да, – Муся стоял во дворе и глядел на сухие чинарные листья. – Мы забыли Бога. Пражские каббалисты о нем помнили, ой как помнили. Без этой памяти даже глиняного воробья никто из них не стал бы оживлять…»
На следующее утро пошел снег.
Вначале он таял и делал лужи, но к вечеру навалил так, что Муся с трудом открыл дверь. Муся надел калоши и вышел на воздух.
И увидел ее.
Он слышал по крикам и смеху, как дети ее лепили. Теперь она стояла, свежая, пышная, будто не в Ташкенте, а где-то среди хорошей украинской зимы его детства. На круглой ее голове был пестрый платок, а в лапу воткнута метла.
Муся подошел и провел по ее крепкому и холодному бедру.
И понял, что делать.
Через час оживленная Мусей снежная баба уже прогуливалась вперевалочку возле Мусиных окон. Прижавшись носом к холодному стеклу, Муся наблюдал. Вот фонарь осветил знакомую фигуру. Не найдя себе развлечений, голем возвращался на ночлег.
– Ну, давай, снегурочка, не подведи… – пробормотал Муся.
Голем застыл, потом игриво заурчал и двинулся на снежную бабу.
Муся стыдливо задернул занавеску. Дом слегка качнуло. Сильнее, еще сильнее. Муся нервно ходил по кухне.
Качка продолжалась всю ночь.
Раза три Муся отодвигал занавеску и глядел, щурясь, под окна. Последний раз снежная баба уже восседала сверху, не выпуская из лапы метлу. Голем что-то жалобно мычал из-под двигавшейся вверх-вниз белой туши.
Дом еще раз качнуло, и всё затихло.
Муся осторожно глянул в окно. Снежная баба враскоряку поднялась, отряхнулась от глиняной пыли и заковыляла на прежнее место. Муся налил себе воды и заснул.
– Муся, тебе грустно, – громко сказала Фира, подойдя сзади, как всегда, без предупреждения.