«Покормишь пока… животных?» – глаза отца светились виноватым блеском.
«Накормлю, напою и спать уложу. Иди уже».
Отец поднимал сумки и уходил.
«Мам, а почему папа ушел?» – спрашивал просочившийся из кухни Юрик. Стоял в обвислой майке, уткнувшись подбородком в мать.
«Очередную восемнадцатилеточку нашел».
«А он вернется?»
«Ну не вечно же ей восемнадцать будет… Хватит меня подбородком дырявить, – отодвигалась от него. – Иди, уроки…»
Юрик шел, но не делать уроки, которые никуда не убегут, а смотреть, как отец остановится у его окна. Они жили на первом этаже.
Отец действительно курил внизу.
«Прислали?» – прижался к оконной решетке Юрик.
«Тише… – отец поднес палец к губам. – Вот, нашел утром под диваном».
Чуть подпрыгнув, передал конверт Юрику.
Юрик положил его на подоконник. Потом, подумав, переложил на стол и накрыл атласом военных кораблей.
Снова высунулся. Отец докурил, вышло солнце.
«Смотри, береги мать… от них».
«От мельхитов?»
«Тихо. Запомни, они всё слышат».
Подняв сумки, двинулся по параболе к остановке.
Юрик быстро распечатал конверт. Подложил лист бумаги, протер майкой лупу.
Из конверта на листок выпало крыло бабочки.
– Пива нет? – громко спросил Юрик.
Отец вернулся из ванной, мокрый и смешно причесанный.
– Пива, говорю, нет?
Отец не услышал. Нужно было громче. Но громче не хотелось.
– Ну да, откуда у тебя… – продолжал, глядя в окно. – Сын не принесет, так и будешь сидеть без пива.
Он вдруг напомнил себе мать. Она так же вот говорила отцу. «Если не принесу, так и будешь…» «Я не помою, так и зарастешь тут…» Отец на это молчал. Не потому, что не слышал (тогда еще слышал), а непонятно почему, от каких-то внутренних своих мыслей. Даже взгляд у отца был молчаливый, неговорящий. Мать уставала от отцовской тишины, сама была общительной. Почему «была»? Есть, где-то. Там, у себя…
– А почему ты всегда молчал? – прибавив звук, спросил Юрик.
Отец, с полотенцем на плечах, глядел на него.
– Когда мама тебя за что-то… – пояснил Юрик еще громче.
Отец стянул полотенце, повесил на стул и пригладил ладонью.
– Я очень любил ее.
И слегка улыбнулся, показав зубы.
Заразившись этой бессмысленной улыбкой, Юрик улыбнулся тоже.
– Пиво есть?
– Вина немного.
Вина не хотелось.
– Ладно, давай…
Вино оказалось кислым, Юрик выплюнул в раковину. Отец свое дисциплинированно допил.
– Это с твоего дня рожденья, что ли?
– Что? – Отец поставил стакан и огладил усы.
– С твоего дня рожденья?
Отец хлопал глазами. Ресниц на них почти не было, сжег на заводе.
– Откуда я знаю, – ответил, подумав. – На нем не написано. Стоит. Я не выбрасываю.
– Ты ничего не выбрасываешь.
– А ты не кричи, – нахмурился отец.
– Я не кричу, я говорю, чтобы ты мог услышать.
– Я и так всё слышу. А ты всё время кричишь.
Помолчали.
От вина, даже выплюнутого, во рту у Юры было кисло и… в общем, всё было не так, как должно. В конце концов…
Вспомнился вдруг зачем-то куст мальвы и свой неотмеченный день рожденья. С которым отец его тоже не поздравил.
«В конце концов, – докончил Юрик начатую мысль, – ему семьдесят пять».
– Хорошо… Этот раз где письмо было?
Отец выпрямился и достал очки. Очки эти Юрик ему сделал год назад, отец жаловался, что они ему не подходят, и хранил в коробке от смартфона – тоже Юриного подарка. Сам смартфон у отца исчез – разумеется, мельхиты похитили.
Был такой период, когда Юрик подписал контракт… в общем, реализовал мечту. Нервничал, что по здоровью не пройдет. Прошел, уехал, «убыл». Начались деньги. Не золотые горы, а столько, сколько должен получать мужик, если ты мужик. Чтобы и на себя, и родителям на полноценную старость. Конкретно отцу. Мама не нуждалась у себя там, да и не старой была, хотя и шутила по скайпу над своим возрастом. А отец… Отца было жалко. С глухотой, с пенсией этой. С мельхитами.
А отец к подаркам странно относился, будто боялся их. Холодильник, который с первых денег ему купил, так и простоял на кухне нетронутый, в пленке, красавчик. И ведь сам на старый жаловался, что холода не дает. Новый как зверь холодил, и разные возможности, опции… Так нет же. Спасибо-спасибо, а пользоваться не стал, пришлось в следующий Юркин приезд продать, тот еще головняк был.
Потом… что еще было? Микроволновка. Та же история. «Гляди, бать, как удобно! (Он его, став военным, начал «батей» называть.) Теперь закрываем, вводим время… Ура, и всё готово». Ура, да. Приезжает в следующий раз. Бать, где микроволновка? Молчит. Ми-кро-вол-новка, спрашиваю, где?! Мельхиты. Мельхиты забрали, ё-моё. Прилетели, крылышками помахали – и привет…
Видел ее потом, у соседей с третьего, когда заходил. Точно она, они бы не разродились себе такую, сами только что не бомжи. Стоит его, то есть отцова, микроволновочка, уже загаженная чем-то, у них вся квартира такая, вся в чем-то. Юра акцентировать не стал, просто похлопал по ней: «А, старая знакомая!» Те, с третьего, сделали вид, что не поняли. Может, тоже думают, что мельхиты им принесли.
Мельхиты, мельхиты…
Несколько раз собирался сообщить матери… маме… в конце концов, она тоже несет какую-то ответственность. Мы в ответе за тех, кого мы приручаем. А она долго приручала отца, одомашнивала, даже стригла его сама. Но так ей и не сообщил. Это значило рассказать о мельхитах, нарушить клятву, которую давал, ну и что, что в детстве… «Как фатер поживает?» – спрашивала иногда. «Нормально». Ее такой ответ устраивал. Переходила на другие темы, начинала жаловаться на беженцев, на погоду, на настроение.
Отец был старше ее лет на двадцать. Когда они поженились (карточка на подоконнике), отцу было под сороковник.
Маме, естественно, восемнадцать.
Она училась на биофаке. Отец ходил туда вольнослушателем, хотя работал на электромеханическом, горячо интересовался насекомыми. У него уже тогда была небольшая коллекция. Два каких-то редких жука и паук-крестовик Иннокентий Иванович. «Девственник», – с гордостью добавлял отец.
Сама мама увлекалась инсектофагами, диплом по ним писала. Насекомоядными то есть. Ежи, муравьеды, летучие мыши. Еще и греблей занималась.
Ухаживания отца принимала благосклонно, но спокойно. Они встречались летом, гуляли, говорили на разные темы. Она разрешала целовать себя в потную шею и кормить мороженым с ложечки.
А отец горел и дымился от любви. К моменту их свадьбы в его жизненном списке, кроме насекомых, имелись два брака и одна судимость, правда несерьезная.
Чем отец брал девушек, непонятно: внешности у него не было. Усы типа «д’Артаньян на пенсии», как называла их мать, отросли уже при Юрке. Кроме того, у отца был запах. Одеколоны, которые изливал на себя, не спасали. Перебивала его лишь вонь от насекомых, которых он держал и выкармливал.
Мама всё терпела. Как будто даже не замечала. Жила в мире своей общительности.
Отец уходил от нее, но ненадолго. Его «восемнадцатилеточки» быстро перегорали, не выдерживали друзей-насекомых, начинали капризничать. Отец молча собирал вещи, увозил насекомых на «Скорой помощи» и возвращался к маме. И наступал очередной медовый месяц.
Вернувшись в третий раз, мать на прежнем месте отец не обнаружил.
В квартире оказался только семнадцатилетний Юрик с какой-то полуодетой девицей. «Когда мама придет?» – осторожно спросил отец. «Никогда, – сообщил Юрик, заслоняя девицу. – Она замуж вышла». Отец медленно сел на стул. К вечеру у него случился микроинсульт.
Мама примчалась, поухаживала, нажарила котлет, но оставаться не пожелала. «Мне тридцать семь, – говорила, обуваясь. – Пора наконец устраивать личную жизнь». «Ты мне нужна…» – возражал отец. Поглядев на Юрика, залипшего с идиотской улыбкой в дверях, уточнил: «Нам». – «Обстирывать-обслуживать? Говно за вами выгребать? Ты это называешь личной жизнью?..»
Через неделю мама уехала в Европу к своему новому европейскому мужу.
Юрик немного скучал, но в целом был не против такого расклада. Мама присылала вещи, деньги и не учила больше жить. Еще бы и отец куда-нибудь передислоцировался… То вот она, полная свобода. И пустая, готовая к разным юношеским фантазиям квартира.
Но отец не передислоцировался, наоборот. Вышел на пенсию, постарел, стал реже выбираться в мир. Стал глохнуть и всё забывать. Забывал кормить насекомых; те тихо, без претензий, дохли, и Юра, приходя, предавал их останки мусорному ведру.
Юрик жил отдельно: вначале у той девицы, пока не нарисовались ее предки; потом снимал хату на пару с другом-кришнаитом; потом обитал у женщины на десять лет старше, пытавшейся учить его уму-разуму, даже в постели; потом… Короче, с отцом он не жил. Приходил иногда, общался. Елозил по седым от пыли коврам пылесосом, оставлял деньги, присланные мамой, и уходил. Вопросы?
И тогда снова начались письма от мельхитов. Видя высветившийся номер отца, Юрик уже знал, о чем планируется разговор. «Юр, тут конвертик… Юр, слышишь?» Да, он слышит. Да, он приедет. Нет, не сегодня. Завтра. Или послезавтра. Они, надеюсь, не успеют тебя сожрать? Передай им, чтобы потерпели. Чтобы потерпели, говорю!.. Короткие гудки.
Нынешний конверт, по словам отца, был найден… да, в этом самом инвалидском холодильнике.
– Как они внутрь влезли, бать?
– М-м… Или прогрызли резиновую прокладку…
– Да она у него уже каменная! – Юра пощелкал по ней.
– …или залетели, когда я доставал что-то.
– Ага. Вместе с конвертом, как почтовые голуби…
Вскрытый конверт, лупа и крыло бабочки валялись перед ним. Рядом, несмотря на дневной свет, горела настольная лампа.
Юрик только что закончил расшифровку. Захлопнул потрепанную толстую тетрадь, которую держал на коленях, и положил ее к лампе.
Послание состояло из какой-то бессмыслицы.
– Слушай, пап, – Юра погасил лампу. – Может, это означает всё, конец связи?