льки никому не нужны, поэтому он мастерит не маленьких птиц и рыбок, а больших Лениных, Марксов и поэта Хамзу Хаким-заде Ниязи. А еще две Родины-матери, у одной из которых получилось хитроватое лицо Розы. Это тоже, если посмотреть, такие свистульки – свистульки власти. Она в них неслышно дует. И народу этот свист понятен.
На базаре он почти не бывал.
Еще первые годы ходил, один, потом со старшим. Базар немного пришел в себя после реконструкции, ожил, зашумел, хотя и не так, как раньше. На базар стал бегать старший сын, вначале один, потом со средним. Таскали оттуда бумажные пакеты с луком, помидорами, хлебом и черешней.
Иногда на базаре кто-то умирал, и Бульбуля звали на похороны и поминки. Иногда, наоборот, на обрезание. Но сердце его уже было не здесь, не возле прилавков и зеленоватых луж. Но и не среди бронзовых вождей и героев. Сердце его было непонятно где. Иногда он думал, что его сердце там, где Роза. Но где Роза, он не знал и не хотел знать, забудем о ней.
Главное, он уже почти не был человеком базара. Хотя одно время он чуть им снова не стал. В начале девяностых, когда всё рухнуло, партбилет, заказы, санатории. Новая власть долго не могла решить, кого считать своими героями, а пока только устраняла прежних. Почти каждый месяц какой-то из его памятников снимали и отправляли на переплавку. Он поседел, стал злым, появилась одышка.
Через несколько лет все его творения исчезли. И вожди революции, и местные прогрессивные поэты, и даже пара русских классиков… Не тронули только больших глиняных рыб в парке. Он гулял иногда там с внуками, и внуки лезли на них.
Зато базар в те годы ожил, оброс новыми лавочками, киосками. Теряя работу, люди спивались или вставали за прилавок. Базар стремительно рос.
Он решил вернуться к глине. Стал лепить свистульки, игрушки, «бабайчиков». Сам не торговал, стыдно. Сын средний или жена.
Пришел один раз поглядеть. Всё было чужим. Ничего не пело, не кричало, не радовалось. Стояли серые люди, торговали какими-то футболками, нижним бельем. И лица у них были хмурые, не базарные. Только двух знакомых встретил, со всего-то базара… Одного физика, кандидата наук, черешней торговал. И сына парикмахера Уриэля, распродавал вещи перед Израилем.
Он купил у физика черешни, купил отцовскую свистульку у сына Уриэля. Миновал сухой фонтан с пыльными женщинами и вышел из базара.
Вскоре о Бульбуле-ака вспомнили.
Новая власть определилась со своими героями и духами предков. Он стал отливать великих правителей прошлого, на коне, без коня, на троне, на земном шаре. Герои поменялись, вкусы остались прежними, даже стали еще более советскими. Хотел в одном заказе вольность позволить, изюминку привнести. «Не надо». Иногда просто фотокарточку дадут: вот, строго по ней и творите.
Заказы шли не так густо, как раньше, но на жизнь, машину и свадьбу дочери хватало. Для души преподавал в училище, передавал навыки.
Базар снова изменился. Киоски посносили, магазины проредили. Из торговцев постоянно вытягивали то на обкладывание прилавков кафелем, то на озеленение елками, то еще на какие-то свои фантазии. Возле базара выстроили супермаркет. Базар сжимался, кряхтел, но как-то жил. Может, в будущем все будут только в супермаркеты ходить, а сейчас хоть сто супермаркетов вокруг построй, все равно на базар заглядывать будем… Хотя о базаре он теперь думал мало.
Он красиво старел. Боролся с животом, посещал бассейн. Равномерная седина, улыбка с качественными протезами. Его хриплость к старости стала казаться естественной и почти благородной.
Студенты его уважали, особенно студентки. Многие тайно влюблялись в него.
Сунбуль к их числу не относилась.
Ее пришлось добиваться, этой Сунбуль. Прилагать разнообразные усилия.
Она была самая талантливая на всем курсе. Жила в общаге. Крутила в основном с русскими парнями, на своих глядела косо.
«Сунбуль» означает гиацинт. Красивое имя, правда?
Она была его любимой ученицей; всё понимала, всё чувствовала. Ценила юмор.
Он снял ей квартиру. Покупал ей цветы, вещи, бытовую технику.
Жена по ночам выла в подушку. Он уходил спать на веранду, где было тише и прохладнее.
Особенно хорошо Сунбуль понимала глину. Несколько ее работ уже были на выставках, ими заинтересовались. С его помощью, конечно.
Была ли она похожа на Розу? Он снова вспоминал ее. Иногда казалось, что очень, хотя волосы у Сунбуль черные, коротко стриженные. А иногда вроде и нет.
И тогда снова начали ломать базар.
Он припарковал свой «Лачетти» и вышел посмотреть.
Услышал знакомое слово «реконструкция». Сплюнул в пыль.
Выгоняли лавочников, магазинщиков. Кто-то кричал, что только недавно выкупил магазин и сделал в нем ремонт. Кто-то еще что-то кричал, трудно было расслышать за скрежетом техники. С фасада сбивали мозаику, он закашлялся от пыли.
Подошел старик в чапане и ковбойской шляпе. Базарбай, сын Салима-гончара. Сам уже по возрасту не мог стоять за прилавком, но дети… Лавку их еще не разрушили, говорят, на днях придут. «Может, скажете там, наверху, защитите наш базар…» Бульбуль-ака откашлялся и сказал, что постарается. «Вас послушают!» – крикнул Базарбай, когда он уже был в машине.
Он объехал базар, вид был тяжелый. Был базар, стал – мазар…
Вечером думал, кого в верхах, из тех, кого знал, побеспокоить. Этому – неудобно… Этому – еще неудобней… Пока прикидывал, раздался звонок. Звонил помощник того, кого беспокоить было совсем неудобно. Просил срочно приехать.
Вернулся он со встречи поздно, долго снимал костюм, расстегивал рубашку, развязывал галстук, долго курил. Позвонил Сунбуль, сказал ей, что сегодня не приедет. Она что-то сонно ответила. Или притворялась, что сонно?.. Жена уже спала, похрапывая; пришлось самому разогревать шурпу.
Он получил крупный, очень крупный заказ. Сразу четыре фигуры.
Четыре огромные фигуры торговцев. По одной у каждых из ворот базара.
В плане реконструкции их не было, добавили только что. Для полной красоты должны быть еще они, воспевающие труд наших дехкан и ремесленников. Воспевающие наш базар. Понимаете? Он понимал. Сроки даем сжатые.
Шурпа докружилась в микроволновке, подсветка погасла. Он вытащил и, не чувствуя вкуса, съел несколько ложек. Отодвинул.
Утром он уже делал эскизы.
Он сидел во дворе и бессмысленно чертил карандашом по бумаге. Получались какие-то надгробные фигуры. Фигуры на надгробье базара, его базара.
Он видел план реконструкции: то ли дворец, то ли супермаркет. План сам по себе неплохой, с размахом. Если бы это только был какой-то другой, новый базар…
Сунбуль успокаивала его, массировала предплечья, даже пыталась помочь с эскизами. Одна его надежда, его смена… Он не верил нелепым слухам о ней. И что ее видели пару раз с кем-то, и про наркотики. У фигуры у западных ворот будет ее лицо, он уже решил, он так решил.
Всех торговцев согнали в закуток возле южных ворот. Многие плюнули и закрылись. Проезжая мимо базара, он отворачивал голову. Базары и мазары трогать нельзя, говорил отец. Хотя и мазар, на котором покоился прах отца, тоже недавно тронули. Все деревья вырубили, шайтаны, все тенистые деревья…
А еще отец любил говорить: «У беды – две головы».
Сунбуль сбил огромный самосвал, везший шлакоблоки на стройку. Возле самого базара сбил. Ехала с каким-то парнем, его сразу насмерть.
Бульбуль-ака бросился в больницу. В реанимацию его не пустили.
Он вернулся домой. Достал ледяными руками из-под ковра еще денег, оставил семье записку. Взял из машины рубашку Сунбуль, которую всегда возил с собой.
Через час он уже был в реанимации. Была ночь, в приоткрытое окно пели птицы, он не слышал. Натянул на себя рубашку Сунбуль и сел рядом. Она лежала неподвижная, как статуя, почти вся в гипсе.
Он осторожно прилег рядом и прижался к ней.
– Я – Сунбуль…
Вспомнив, накрыл лицо платком и провалился в тугую темноту.
Он проснулся один и в другой палате.
Сквозь жалюзи било солнце, у изголовья шептались медсестры. Оказалось, он проспал почти два дня. Его перенесли сюда… А где Сунбуль? Девушка, Сумбуль?.. Медсестры переглядывались.
Он вышел из палаты и пошел по коридору, не замечая, что на нем рубашка Сунбуль.
Его жизнь оказалась не нужна. Если бы он был человеком базара… А может, наоборот, это базар так распорядился?
Хотел поговорить с врачами, но все были на обходе. Он держался за перила и опускал ногу на следующую ступеньку.
Может, это базар, уже почти не существующий базар, опять уладил по-своему…
Он вышел из больницы и сощурился от солнца.
Увидел жену, которая играла с внуком, дожидаясь его. Машинально помахал им рукой. Жена убрала игру в сумку и стала подниматься со скамейки.
Проснуться в Ташкенте
Нелепое желание. Совершенно нелепое желание. Идет дождь, я замотался в одеяло, оставив только небольшое отверстие для дыхания и еще рюмку, которую ищу губами в пододеяльном сумраке. Мне холодно. Я пью. Я давлюсь и долго с удовольствием кашляю, заглушая дождь, заглушая ненужные мысли.
Если бы это был фильм, сейчас поползли бы титры. Я бы кашлял, а они всё ползли. Их было бы не очень много, белых строчек на фоне вздрагивающего одеяла. Фильм скорее всего короткометражный. Короткий, как их приезд. Как прощальный поцелуй в аэропорту. Куда я задевал эту рюмку?
Кажется, титры уже прошли. «В фильме использована музыка Шостаковича». Всё. Я выглядываю из щели в одеяле и жмурю глаза от яркого света.
Я стою, щурясь, возле аэропорта. Футболка, джинсы, листок в руках. Да, это я – теперь я и сам себя узнал. Встречаю тель-авивский рейс. Девятнадцать ноль-ноль. От часов на запястье мокрый след. Зачем в такую жару лететь в Ташкент? Мимо меня проходят влажные, перегретые люди. Встречают, провожают, исчезают. С хрустом пеленают пленкой чемоданы.
Я стекаю по лестнице к залу прилета. Смуглыми мухами кружатся таксисты. Мужчина с мятым листком «Господин Шпильман». Мне стоило написать такой же. Смотрю на свою шпаргалку. «Zimnitski: Dan, Lea, Palme, Hava».