— Людмилой.
— Я, кажется, знаю человека, который был знаком с вашей бабушкой.
— Не может этого быть. Тогда я обязательно прилечу к вам. Кто этот человек? Как его зовут?
— Его зовут Петр Яковлевич Гордеев. Мы с ним когда-то вместе летали. Он участник полетов по ленд-лизу. Отличный, я вам скажу, мужик. Вот кого надо бы поснимать. А как он поет! Американцы предлагали ему гастроли по Аляске. Он отказался. Говорит, приезжайте на Байкал. Я вслед за ним говорю то же самое — приезжайте.
Шагая по длинной наклонной трубе, где вместо пола был пупырчатый резиновый коврик, Порогов прошел прямо в салон «боинга». И там, несмотря на всю импортность, его встретил все тот же привычный запах дегтярного мыла, который даже в эпоху перемен, казалось, не в силах были перебить другие самолетные запахи. За всю свою летную практику Николай подметил одну характерную особенность: пассажир любого транспорта, заняв кресло, старается расслабиться. Но только не авиационный. Перед стартом одни крестятся, другие читают про себя молитвы, упрашивая Всевышнего спасти их и пронести беду, третьи, добравшись до кресла, судорожно затягивают себя привязными ремнями и обреченно начинают прислушиваться к гулу набирающих силу турбин, как пациент в стоматологическом кабинете к приближающемуся свисту бормашины.
Вместе с ним домой в Иркутск возвращались «челноки», их можно было узнать по огромным, как вагоны, клетчатым сумкам, спортивным костюмам да еще по кожаным кошелькам-поясам. В основном это были с поношенными лицами и загнанным взглядом женщины. Они, как мураши, наживая грыжу, катили, тащили по каменному полу свои заморские трофеи. Одна из них, чтобы заплатить поменьше, возле регистрационной стойки, бинтуя свой баул скрипучим скотчем, предложила летевшему налегке Порогову взять на себя часть ее груза и гонорар — полета рублей. Скупость ее, как и баулы, была безмерной. Николая позабавило, что он, оказывается, тянет всего-то лишь на бутылку. Едва самолет оторвался от земли, они со своей товаркой достали выпивку, и Николай подумал: как бы их в прежние времена отчитала бортпроводница! Порогов не летал уже несколько лет и с интересом присматривался к незнакомым для себя приметам, и с некоторой грустью вспоминал то время, когда он поднимался на борт не пассажиром, а командиром корабля.
Он вдруг ясно почувствовал, что под привычный гул турбин прошлое явочным порядком восстанавливает свои права, возвращая его в те дни, где все было подчинено полетам, взлетам и посадкам, чаще всего в северных аэропортах, где задержки рейсов были так же привычны, как и переполненные гостиницы, где умение играть в преферанс считалось обязательным, а редкие выходные, казалось, давались не для того, чтобы передохнуть, а чтобы напомнить, какой пресной и неинтересной будет жизнь, когда все это закончится. В том расписанном для него, казалось, до последней минуты графике Москва вовсе не значилась. Он, как и все провинциалы, недолюбливал ее обитателей, считая, что настоящая, полнокровная жизнь проходит вне ее пределов. Авиация давала ему ощущение свободы, недоступной многим, и все, что ложилось под крыло, Порогов считал своей собственностью.
Николай знал, что любимое детище империи — авиация — почти в точности копировало систему, ее создавшую, и фактически было государством в государстве. Недаром гражданские летчики шутили, что они работают не в фирме, а в системе Аэрофлота. Она вобрала в себя все: аэропорты, агентства, зарубежные представительства, гостиницы, профилактории, пансионаты, санатории, базы отдыха. Была отлаженная система управления, связи, обширнейшая инфраструктура местных воздушных линий. Основой ее был летный отряд, который, как матрешка, копировал свою прародительницу.
После московских авиаотрядов старейшим в стране считался иркутский, слава о его летчиках гремела еще со времен челюскинской эпопеи. На долгие годы длинная и серая, как плаха, бетонная полоса иркутского аэропорта, которая одним концом уперлась в подступающий город, а другим — в прибайкальскую тайгу, стала для него чем-то вроде трамплина, взлетев с которого Порогов попадал в привычную среду, где все определялось полетным заданием. В середине пятидесятых годов полосу выложили за два месяца на колхозном поле для приема первых реактивных пассажирских самолетов. На прежней, кирпичной, расположили стоянку для Ан-24 и Ил-14, которую соединили с новой двумя рулежными дорожками. Денег не жалели, шутка ли сказать, ранее до столицы добирались неделями, а тут появилась возможность домчаться за несколько часов. Одними из первых иркутяне освоили реактивные пассажирские самолеты Ту-104, или, как их тогда называли, «Стрелы», затем пробились на международные линии. А после, для «Авиаэкспорта», подготовили экипажи для перегонки самолетов в зарубежные страны.
Дружить с авиаторами считалось почетным и престижным. Многие корреспонденты старались написать очерки о представителях крылатой профессии. Впрочем, интерес к летчикам был оправданным. Летали много: днем и ночью, зачастую с риском. Все понимали, что без авиации, имея огромную территорию, где почти не было дорог, обойтись было невозможно. Жители таежных поселков говорили, что без крылатых помощников обходиться — все равно что вернуться в каменный век. Ранним утром сотни самолетов и вертолетов, как пчелы, поднимались в небо и уходили по заданным маршрутам, везли в Якутию и далекие таежные поселки и города пассажиров, грузы, необходимое оборудование и снаряжение для экспедиций, инструменты, лекарства, врачей. Газетные статьи, рассказывающие о работе авиаторов, писали о тысяче и одной профессии пилотов. Выполняя казенную, необходимую работу, авиаторы и о себе не забывали. Были рейсы проходные и выгодные, которые стремились получить все. Для этого надо было иметь хорошие отношения с начальством, которое планировало работу. Тут срабатывало вечное, как жизнь, правило: ты — мне, я — тебе. Не секрет, что, кроме почета и уважения, летная работа давала возможность привезти домой то, о чем другие и мечтать не смели. Наиболее разворотливые и расторопные по смешным ценам везли с Дальнего Востока красную рыбу, лососевую икру, с Ледовитого океана — свежемороженую нельму, ряпушку, чир и муксун, летчики малой авиации — с острова Ольхон — омуль и сигов, с бодайбинской тайги — речную рыбу, орехи, бруснику, чернику, из Средней Азии, Крыма и Кавказа — фрукты, дыни и арбузы, марочный коньяк и вино. У вертолетчиков на праздничном столе можно было отведать таежные деликатесы: сохатину, медвежатину, козлятину и мясо изюбря. Осенью с таежных аэродромов везли гусей, уток, рябчиков и глухарей, меняли у охотников спирт на соболиные, беличьи и ондатровые шкуры. Нередко в домах авиаторов можно было увидеть на полу и на стенах медвежьи шкуры. А их жены зимой щеголяли в расшитых бисером унтах из оленьих камусов. Авиация кормила, поила и давала неленивому, пробивному человеку все, что плавало, летало, росло не только в сибирской тайге, но и везде, где садились самолеты. Кроме того, летчикам ежегодно полагался бесплатный льготный билет, по которому можно было слетать в любую точку, куда летают самолеты Аэрофлота.
Впрочем, время от времени улететь на самолете пытались люди, отнюдь не нуждающиеся в льготах. Бывало, с самолетов снимали пассажиров, которые везли с бодайбинских приисков контрабандное золото. Однажды после взлета в аэропорту Мирный из ниши Ан-12, куда убирается передняя стойка шасси, выпал человек. Когда его подняли, то в телогрейке обнаружили спрятанные в вате алмазы. Контрабандисты нередко предлагали и летному экипажу войти в долю. И некоторые клевали на эту удочку. Но после того как прямо в аэропорту спецслужбы сцапали вертолетчика Артамонова, который пытался сбыть золотой песок, среди экипажей были проведены профилактические меры, и попутная, попадающая под уголовный кодекс подработка была сведена на нет. Но зато расцвела подпольная торговля. В горбачевскую перестройку бортпроводники и бортпроводницы, как заправские «челноки», начали возить с Дальнего Востока, Благовещенска в огромных клетчатых сумках китайские пуховики, кофты, трикотаж, чтобы потом перепродать втридорога на северах. Не думали и не гадали, что вскоре это станет основной деятельностью авиаторов. Когда полеты сократились до минимума, они стали зарабатывать на жизнь уже не полетами. Стала привычной схема: сумка, таможня, Китай, набитый баул, самолет, таможня, вещевой рынок на «шанхайке».
После взлета к Порогову подошла молоденькая, отглаженная, точно сошедшая с рекламного проспекта бортпроводница.
— Николай Михайлович, вы меня помните? — спросила она.
Лицо было знакомым, но Николай никак не мог связать это милое, улыбающееся лицо, эту форму бортпроводницы с соседской девчушкой Юлей.
— Юля, неужели это ты? Вот не ожидал.
— Уже месяц как я летаю, — с гордостью сообщила она. — А помните, как мы с вами в футбол играли?
— Как не помнить. Конечно, помню. Тебя тогда все в шутку Марадоной звали. Молодец. Ну что, нравится тебе летать?
— Еще бы. Вчера мы прилетели чартером из Барселоны.
— Поздравляю.
Новым было для Николая многое. После взлета начали разносить пиво, вино и коньяк. Юля все с той же милой улыбкой предложила ему полный набор.
— Нет, мне, пожалуйста, соку, — попросил Николай. — Небо любит трезвых. Кроме того, я до сих пор играю в футбол. Только с другими ребятами.
— Это здорово! — воскликнула Юля. — Мы тогда так сдружились! До сих пор перезваниваемся.
— Юленька, ты мне не подскажешь, кто командир?
— Иван Дмитриевич Хлебников.
— Ванька, ты смотри, уже на «боинге» рассекает! — с некоторой ноткой зависти воскликнул Порогов. — Если бы я не занялся политикой, то, глядишь, тоже бы летал на этой технике.
Минут через двадцать после ужина он решил пройти в кабину пилотов, ему хотелось посмотреть оборудование кабины, приборную доску, поговорить с Иваном, с которым не виделся давно, пожалуй что, с того полета на Аляску. Самолет был заполнен пассажирами, как говорится, под завязку, ни одного свобод