— Давай тащи!
Я поплелся домой, но пистонов и след простыл: спрятали от меня подальше. Высунув через калитку голову на улицу, я сообщил:
— Пистонов нет — спрятали.
И пообещал, что обязательно раздобуду. И вновь услышал знакомое:
— Катись, паразит!
Так я впервые усвоил: когда даешь — ты хороший, нужный человек, перестал давать — катись на все четыре стороны. Оставалось одно — сидеть с девчонками. Они не дразнились, брали в свою компанию. Усадив куда-нибудь в угол, надевали на голову платок, совали в руки куклу. Но мне-то хотелось к мальчишкам. Те на песочных ямах играли в войну; в большом карьере Колька Лысов с Юрием Макаровым взрывали на костре самодельные бомбы так, что в домах звенели стекла.
Поскольку выходить одному на улицу мне было запрещено, я вновь стал гоняться за сестрами, матерью, отцом — лишь бы не сидеть дома. И, оставленный без присмотра, продолжал летать.
Как-то, поджидая с работы мать, забрался на забор. На мне было толстое, с ватной подкладкой, пальто. Налетевший ветер сорвал меня на землю. Я попытался смягчить боль ревом, но меня успокоили простым, но приятным доводом — летчик должен не только уметь летать, но и терпеть. Следующий полет закончился крупной аварией. В те времена по радио часто передавали победные марши. Толик Роднин научил меня барабанить по днищу таза и сказал, что под такую дробь ходят солдаты на парадах. Мне очень хотелось походить на настоящего солдата. Но вот беда: своей трескотней я мешал спать младшему брату. Чтобы не разбудить, решил забраться на крышу.
Полез вместе с тазом и палочками. Забрался почти на самую верхотуру, но в последний момент таз зацепился за перекладину и я, не удержавшись, звезданулся вниз прямо лицом на лежащие доски. И потерял сознание. Поначалу хотели вызвать врача, но до больницы далеко, да и кто поедет на Релку через болото. Умыли, смазали лицо йодом, вот и все лечение. Вечером лицо покрылось коростой.
Через несколько дней сестры взяли меня с собой в женскую баню. Там нас обступили голые тетки и начали жалеть: надо же так изуродовать мальчонку. Я спрятался от них за дверь. Сестры, потеряв меня, начали кричать:
— Валерка, паразит, куда ты запропастился!
— Вот он! — заглянув за дверь, голосом участкового милиционера воскликнула старшая сестра Алла. — Опять в своем репертуаре. Мы что, в прятки сюда пришли с тобой играть?!
Сестра уже давно ходила в школу, нахваталась там мудреных слов, о которые можно было язык сломать.
«Я в каком-то там — лепертуаре! Уж лучше бы обругала!» — думал я, наблюдая, как сестры наливают в таз воду.
Конечно, для сестер я был обузой. И порою опасной. У них были свои разговоры, секреты — я им мешал, а иногда, в стремлении к правде, выдавал или, как они говорили, закладывал столовой. Они стремились всеми правдами и неправдами от меня избавляться. Соберутся на Курейку, запрут дома и спрячут штаны. Да не на того напали, меня штанами не остановишь! Все равно выберусь и хоть голый, но прибегу на озеро. Подумаешь, так еще легче! Сестры глаза по полтиннику, закудахчут, как курицы, натянут на меня свои бабские трусы и примутся ругать: какой я непутевый — такого на всей Релке, да что на Релке, во всем Жилкине не сыскать. Я усаживаюсь на бережок и начинаю укладывать сырой песок горкой, делаю из него пирожки. Мне хочется есть. Я оглядываюсь по сторонам: неподалеку щиплет травку коза. Я думаю, может, и мне попробовать. Узрев мой взгляд, сестры хватают меня под руки и тащат домой, видно, почувствовали: еще немного и я, что уже не раз бывало, наемся какой-нибудь травы. Дома они вновь начинают охать и ахать, двери настежь — приходи и бери что душе угодно. Хотя все знают, брать там нечего.
Вскоре с работы приходит мать, Людмила бросается к сумке. Я стараюсь опередить ее, но запинаюсь о порог и падаю. Мать поднимает меня на руки.
А ну не лезь! — говорит она сестре.
— Мама, дай хлеба! — начинает ныть Людка. — Всего кусочек.
— Врешь! — громко кричу я. — Ты не хочешь, вот я хочу есть!
Сестра показывает мне кулак и начинает рассказывать, что я вытворил сегодня: оставил дом без присмотра и голым убежал на речку.
Я молчу, она старше меня на три года, сильнее, может и наподдавать. «Но ничего, еще придет мое время, — успокаиваю я себя, — тогда я рассчитаюсь за все».
Откуда мне знать: оно уже идет, с того самого сентябрьского дня «ходики» начали отсчитывать отведенный срок. А пока, поднятая за цепочку, гиря висит высоко, под самыми часами. И рассчитываться, в том числе и за мои слабости, приходится ей. Однажды из-за складного ножика, который у меня отняла барабинская шпана, сестра одна дралась с целой ватагой. Но дома нас мир не брал.
Мать устало вздыхает. И в кого я такой уродился — на всю улицу прославил! Если не взяться за воспитание, буду вторым Лысовым. Расту сам по себе, как сорная трава. Гоняюсь за всеми, хоть из дома не выходи. И ей все некогда мной заняться.
Неделю назад отца вызвали в военкомат. Вечером они с дедом Глазковым обсуждали последние новости из Кореи, и старый солдат, начинавший свой боевой путь в тех местах, сказал, что дело попахивает новой войной.
— Похоже на то — подожгут, — согласился с ним отец. — Заставят снова воевать.
«Но уж на этот раз я не отстану, пойдем воевать вместе», — решил я и утром, проснувшись чуть свет, начал караулить. Отец побрился, надел пиджак и, подмигнув мне, вышел из дома.
Сестры некоторое время подержали меня взаперти и, когда отец скрылся за домами, выпустили. Я шмыгнул во двор, через подворотню выполз на улицу и бросился догонять родителя. В конце улицы меня перехватила Света Речкина. Вырываясь, я выдал ей весь запас слов, которых нахватался от Кольки Лысова.
Света работала в школе пионервожатой. Столкнувшись напрямую с запущенным малолетним матерщинником, она пришла к нам, долго разговаривала с сестрами. И оставила книжку про пионеров, которые всем ребятам пример, и в походы ходят, и старшим помогают, и маленьких не обижают, и в парадах участвуют. Еще она добавила, что пионеры не ругаются и ходят, как и говорят, прямо. Интересно говорила Света, увлекательно. Особенно про парады. Когда подошли ноябрьские праздники, я, никого не предупредив, двинул в город на парад. Как это и подобает будущему пионеру, пошел прямо — через кусты и болото.
До города было не близко, говорили, около восьми километров. Ходить прямо оказалось непросто. Пока вылез на тракт, прыгая по кочкам, наломал ноги так, что хотел уже возвращаться. Но решил не сдаваться и поднимал настроение песнями, которым меня научила Света.
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы — пионеры, дети рабочих…
По Московскому тракту, по которому, если верить деду Глазкову, в царское время гнали в ссылку каторжан, я уже пошел под песни Кольки Лысова, Светиного репертуара мне хватило лишь до твердой дороги.
Не печалься, любимая,
За разлуку простишь ты меня.
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, поверь, —
подлаживая блатную песню под строевую, ревел я, отмахивая левой рукой и печатая шаг.
Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на любимый порог
И, тоскуя поласкай твоим,
Я в окно постучусь…
Часам к двум, через иркутский и ангарские мосты, я добрался до города. Но идти дальше сил не было, я присел на первую попавшуюся скамейку. Откуда-то валил праздничный народ. До меня им не было никакого дела.
Что было бы со мной дальше — не знаю. До сего момента меня удавалось держать на коротком поводке, уйти дальше Курейки или жилкинской бани я не решался. А тут упорол вон куда.
Мне повезло, на меня случайно наткнулся Толька Роднин. Он сделал большие глаза, куда-то убежал и привел мою сестру Людмилу. Под ее конвоем я был доставлен домой. Отец строго спросил меня:
— Что бы ты ответил, если бы чужие люди спросили: кто ты такой и откуда?
Я громко выкрикнул свои имя и фамилию. И откуда родом — с Релки. Родитель ругать не стал, более того — похвалил.
— Молодец, сын, знаешь свою фамилию!
— Нашли героя! — обиделась Людка. — Паразит, всю душу вымотал!
— Сама ты пагазитка! — выпалил я в ответ. — Могла бы родного брата на парад взять. Подумаешь, ученица!
Людмила сильно начала задаваться передо мною, когда пошла в школу. Это нельзя, это не тронь, а уж к тетрадкам лучше вообще не прикасаться. А чего туда заглядывать — одни тройки. А однажды пришла зареванная и по секрету сообщила Алле, что принесла кол. Я украдкой залез к ней в сумку, но сколько ни рылся, не то что кола, даже крохотного колышка там не обнаружил.
«Видимо, по дороге потеряла», — решил я и, как только на пороге появилась мать, сообщил ей эту новость.
Сестра вновь принялась реветь.
«Чего реветь, слезами тут не поможешь, — подумал я. — Вот когда я пойду в школу, ни за что не потеряю кол».
Прошла осень, наступила зима. Я вел себя тихо и мирно: никакого урона семье и дому за это время не нанес. Эти дни будто и не жил — обращенная в прошлое память ни за что не цепляется. Ну разве что за это…
Я сижу на сундуке, рисую на печке крестики, квадратики и прислушиваюсь, что делается в большой комнате. Это был один из тех редких моментов, когда в доме царили мир, спокойствие и порядок. Отец правил на ремне опасную бритву, Людмила учила стихотворение Александра Пушкина и не могла запомнить.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки Жучку посадив,
Себя в коня преобразив,
Шалун уж отморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
«И что тут сложного, — думал я. — Все, как у нас».
В очередной раз, когда сестра запнулась, я взял да и подсказал ей нужное слово. Рука у отца застыла в воздухе, он оглянулся на меня.
— А дальше можешь? — почему-то шепотом спросил он.