— Отсюда и до вечера. Либо я из вас сделаю людей, либо я зря ем хлеб.
После работы я зашел в школу, поднялся на второй этаж и увидел «Молнию». На ней был изображен я. Из портфеля выглядывала полуголая тетка, которую я, как корову, тянул в школу. Нарисовано было неплохо. Оказалось, «Молнию» выпускала Фомина Ольга. Она училась в восьмом классе, и я тайно был влюблен в нее. Надо сказать, в своем чувстве к ней я не был одинок. В Ольгу явно и тайно были влюблены многие, даже те, кто уже закончил школу. Несколько раз я видел, как после уроков на директорской машине подъезжал Коля Курочкин и отвозил ее вместе с подругами домой. С виду она была беспечна и весела, уже вовсю бегала на танцы, что, впрочем, не мешало ей считаться лучшей ученицей школы.
Она хорошо пела и рисовала и со временем обещала стать настоящей красавицей. Чего я только не делал, чтобы понравиться ей! Узнав, что она любит музыку, тут же выучил на гитаре собачий вальс, но, будто оправдывая свое предназначение, он нашел понимание лишь у моего верного Барсика. При звуках гитары Барсик закатывал глаза и, задрав голову, протяжно подвывал. Пробовал петь и я, даже записался в школьный хор, но очень скоро понял: Шаляпина из меня не получится. Единственное место, где я себя чувствовал на коне, был спортзал.
Однажды на городских соревнованиях я перепрыгнул самого себя, взяв высоту один метр шестьдесят пять сантиметров. Об этом говорила вся школа. Все, кроме Ольги.
Все свои любовные переживания я записывал в дневник, который прятал дома под полом, пока его там не разыскали мыши и не превратили в труху. Тогда я стал доверять свои тайны моему другу Олегу Оводневу.
— Сними газету, — подождав Ольгу в коридоре, попросил я.
— Еще чего! — сузив глаза, ответила она.
— Сними, прошу тебя, — потребовал я. — Если не снимешь, сам сниму!
Это было моей ошибкой. Просить, а тем более угрожать было бесполезно. По всему было видно — она, как и Клара, считает меня отпетым хулиганом.
— Попробуй только! Мы тебя еще на комсомольское собрание вызовем, — начала стращать она. — Уж тогда точно вылетишь из школы. Да и вообще подумай, куда тебя несет.
Меня поразили не слова, которые в общем-то можно было ожидать, поразила безнадежность, с какой Ольга их произнесла. Получалось: она поставила на мне крест.
На другой день, чтобы кое-что доказать Ольге, я записался в планерный кружок. С того дня жизнь моя, прямая и понятная, которая умещалась между домом и школой, дала самостоятельный отросток, который впервые выбрался из привычного, еще родителями установленного круга.
Вместе со мной в планерный пошли Володька Савватеев и Витька Смирнов. С Володькой мы учились с первого класса. На самом первом уроке разодрались, он разбил мне нос. Размазывая по щекам слезы и не зная, чем досадить, я сказал, что, когда вырасту, стану летчиком. Володька на секунду опешил, затем, тряхнув своей бандитской челкой, сказал:
— Летчики живут мало. Попадет пылинка в мотор — и конец. То ли дело — шофером, остановился мотор, а ты на дороге.
Но к девятому классу он пересмотрел свое отношение к самолетам. Когда проходили медкомиссию, был у нас за ведущего, узнавал, кому и когда сдавать кровь, в каком кабинете рентген.
Весь класс следил за нами, потому как вначале в планерный решили записаться многие, но почти все срезались на медкомиссии.
Герка Мутин, который поначалу тоже хотел заниматься, обозвал планер пузырем, мол, куда ветер подует, туда и полетит. Мы снисходительно помалкивали. Лишь Володька не выдержал, полез драться, но вовремя вспомнил, что планеристам, махать кулаками не к лицу. Сказал, что на планере, как и на самолете, можно делать все фигуры высшего пилотажа. И это ничего, что нет мотора, тут нужна особая сноровка и сообразительность, кого попало туда не берут.
— На машине лучше, — не сдавался Герка. — Куда захотел, туда и поехал. Всегда с дровами, углем. Картошку можно привезти.
Трудно было что-то возразить ему. Наш поселок в основном поставлял для государства продавщиц да шоферов. Мой отец тоже был шофером, но очень скоро променял выгодную профессию на тайгу. Зимой колол клепку, весной и осенью заготавливал орехи и ягоды. К моим занятиям в планерном кружке отнесся спокойно. Мне иногда кажется, он так и не понял, что это всерьез и надолго.
Аэроклуб размещался в подвале старого жилого дома, за толстой, обитой дерматином дверью. Сразу же за ней в подвальную темноту вели двадцать ступенек. Их я знал наизусть.
Когда мы пришли записываться в планерный кружок, я первым отыскал нужную нам вывеску. Опасаясь, как бы не опередили, рванул дверь, и тут заледеневшие валенки соскользнули с бетонного приступка, и я, стукаясь о ступеньки, полетел в бездну. Заглатывая меня в свое нутро, подвал для острастки наподдавал по заднице, чтоб в следующий раз был поосторожнее. Ударившись о стенку, я лбом включил свет.
С той поры меня, как имеющего практический опыт, назначили ответственным за свет. И я безропотно принял на себя в общем-то пустяковую обязанность. Главное — нащупать, поймать первую ступеньку. Дальше уже проще — ступенька за ступенькой ноги, сохраняя жесткую связь с лестницей, погружали меня в темноту. Отсчитав последнюю, я осторожно, на ощупь делал еще один, контрольный шаг и, убедившись, что ступеньки позади, выбрасывал вперед руки, отыскивал на стене выключатель. Тускло вспыхивала лампочка, выхватив из темноты лежащую у входа смятую кабину, чуть дальше худые ребра обтянутого перкалью зеленого крыла — все, что осталось от потерпевшего аварию красавца планера. Пахло эмолитом, ацетоном, сухим деревом, краской. Здесь, глубоко под землей, пахло небом.
Толкая друг друга, сверху сыпались будущие планеристы, на ходу сбрасывая с себя куртки, фуфайки, шли в технический класс, рассаживались по своим местам. Минут через пять, поскрипывая летной кожаной курткой, появлялся пилот-инструктор Амосов. Навстречу к нему выскакивал дежурный и звенящим от волнения голосом начинал докладывать. Амосов молча выслушивал, затем круто, всем телом, по-военному поворачивался к нам и хорошо поставленным голосом говорил:
— Здравствуйте, товарищи планеристы!
— Здравия желаем, товарищ инструктор! — не жалея глоток, отзывались мы.
В такие секунды меня захлестывал восторг, любовь к инструктору, к сидящим рядом, к Савватееву, ко всему тому, что ожидало впереди. Вот бы все это увидела Ольга.
Во время перерыва выходили в коридор, рассматривали разбитый планер.
Авария произошла осенью. Во время взлета планер повело вбок, сидящий в нем паренек растерялся, стал дергать ручку управления. В конце концов планер вошел в пике и грохнулся о землю. Как говорили нам очевидцы, раздался треск, будто кувалдой ударили по грецкому ореху. Планер разлетелся: крыло улетело вперед, кабина смялась гармошкой. Хорошо, что натяжку амортизатору дали небольшую. Поднимись планер выше, все могло кончиться иначе. С того дня летать стали опять на стареньком БРО девятом. Латаный-перелатаный, он сносил все поломки, аварии и другие мелкие авиакатастрофы, легко разбирался, собирался и вновь поднимался в воздух. Каждый что-нибудь да сделал для него: заклеил дыру или починил кабину. И на добро планер отвечал добром. Был устойчив и надежен, даже если его пытались от страха или неумелости вогнать в землю, не шибко подчинялся, все равно садился на аэродром, спасая себя и того, кто в нем сидел. «Он сам летает, — говорит Амосов. — Не надо только мешать».
В планерный ходили после занятий в школе пешком пять километров до поселка Боково. Нередко возвращались домой в полночь. У «Скотоимпорта» пути расходились: Смирнов топал на Новостройку, Володька — на Барабу, я через замерзшую, засыпанную снегом болотистую низину бежал к себе на Релку. Самая страшная часть пути там, где начинался боярышник. Говорили: раньше там убивали и грабили. Самое что ни на есть подходящее для таких дел место.
Валенки скрип-скрип, а сердце рядом у самого горла тук-тук, самого себя боится. Ближе к домам становится чуть веселее, но все равно — бегом, теперь уже вдоль темных заборов. Мороз прошибает одежонку насквозь, жжет коленки. В носу слякотно и неуютно.
В доме темно, все уже давно легли спать, лишь на кухне горит свет — знаю, оставили специально для меня. Открывал дверь брат Саша, как ночная птица, спросонья хлопая огромными глазами. Я скидывал валенки, фуфайку и к печке, наливал в кружку чай и, обжигаясь, крохотными глоточками вливал в себя тепло. Затем быстренько, здесь же на кухне, делал уроки и, раздевшись, шел спать. В кровати уже трое: сестры головой в одну сторону, Саня — в другую. Опрокинутым парашютным куполом висел над кроватью потолок, за окном ночь, луна, мороз. Я закрывал глаза и начинал летать во сне над крышами, над домами, над поселком, так, как летают птицы — руками вверх-вниз. Разбегался, отрывался от земли, поднимался вверх. Но часто полеты заканчивались тем, что откуда-то сверху, размахивая налету костлявыми руками, на меня, поблескивая очками, пикировала Клара Ефимовна. И я, падая на землю, просыпался.
В классе мы держались как заговорщики. В одинаковых вельветовых куртках с «молниями», слева значки парашютистов. Полеты должны были начаться в конце мая, но сначала нам предстояли экзамены, затем два обязательных прыжка с парашютом.
С Ольгой у меня по-прежнему не клеилось. В новогодней газете в разделе «Кому что снится» были приклеены фотографии Савватеева и Смирнова, улыбаясь, они выглядывали из кабины самолета. Моей фотографии не было.
— Вот когда слетает, тогда мы специально сфотографируем и поместим в газете, — отвечала Ольга, когда ее спрашивали, почему нет моей фотографии.
Может, она этого и не говорила, но мне от этого было не легче. Я ждал своего часа.
Еще хуже складывались у меня отношения с Кларой Ефимовной. С того памятного дня она сделала вид, что ничего не произошло, но я чувствовал — она ничего не забыла и не простила. Меня она просто не замечала, будто не существовало в классе, в школе, вообще на свете. И, убаюканный новой, спокойной для себя жизнью, попался. Клара Ефимовна вызвала меня к доске и начала гонять по всему материалу. Перед этим я пропустил несколько уроков. Убирая с крыши снег, решил проверить себя, прыгнул с самой верхотуры на землю и подвернул ногу.