Вот поэтому вместе с нечеловеческой радостью от лицезрения прелестной фигурки Jann-Li испытываю я и безмерную печаль. Лучше бы я привязал буревестника за лапу.
Вчера Jann-Li написала мне в программу, что больше не будет со мной разговаривать. Наверное, ей не понравилось, что я стал причиной гибели буревестника – ведь она наверняка видела, как несчастная птица рухнула в море. А может быть, была у нее и другая причина… Я шесть часов стаял на краю замшелой скалы, устремив взор в туманную даль, и трагические строки прощальных стихов бурлили в моей голове. Восемнадцать или больше раз посещала меня мысль последовать за птицею вниз, но воля к жизни победила.
Сегодня поутру случилось подлинное чудо расчудесное! По обыкновению, стоял я подле распахнутого на бурное море окна и внимал его шуму, устремив задумчивый взор в солнечные дали, как вдруг раздался несмелый стук в дверь! Изрядно удивленный, подошед я к дверям и распахнул ее. И что же? Весь израненный, побитый и почти бескрылый, стоял там и покачивался под ударами стихии мой добрый друг, вновь больной буревестник! Схватил я его на руки и прижал к сердцу, дабы выразить тем самым радость по случаю восстания птицы из мертвых. И вдруг почувствовал, что к лапе буревестника прикреплено кольцо, а к нему уже привязан бумажный свиток… Сердце мое в груди бешено заколотилось, а в глазах помутнело, словно бы тьма на миг охватила меня!
Осторожно развернув сие послание, я узрел довольно-таки крупный, многолистовой текст, местами поеденный морскими ветрами и волнами, а также погрызенный сухопутными тварями. Теперь, друзья, помыслы мои помимо поэзии и выхаживания полумертвой птицы, заняты расшифровкой этого послания с того света.
Jann-Li же, увы, больше мне не написала ни строчки, ни буковки – как и поклялась. Видимо, придется мне занести ее имя в длинный список дев, с которыми мне уже никогда не встретиться, и посвящать ей прочувствованные стихотворения, полные лирики и безмерной скорби.
Близится к завершению мой титанический труд по расшифровке таинственной рукописи, кою доставил мне мужественный буревестник. Текст написан от руки, горизонтальным почерком «насх», что серьезно облегчает перевод. Хотел было привести тут фрагмент начала, дабы всякий, кого занесла нелегкая на эту страничку, сумел оценить, что за опус попал мне в руки. А также и с иной целью – ежели кто знает имя автора, пусть пошлет мне весточку с голубиной почтою, а иначе опубликую под своей фамилией. И название уже придумал – «Следы на воде». Но потом решил, что успеется… Даром, что ли, корплю с арабским словарем?
Бури уже так истрепали мою замшелую скалу, что порою, устремляя взор в туманные дали, или же прилаживая на место павшую спутниковую антенну, мечтаю о городской тиши. Издатели опять же зазывают, ибо притомились уже слать мне гонорары натурою – солью, сухарями, юколой и проч.
Буревестник жив и здравствует, только кричит вослед товарищам, когда те гордо реют в поднебесье, и терзает рыбью тушу.
Долгие часы взирал сегодня на туманную даль, бушующие водяные валы и свободолюбивых чаек, что реяли окрест моей замшелой скалы. Ветер нещадно трепал мою лысину, жалил ледяными иглами нос, но я не уходил с вершины своего маленького мира, ибо прощался с ним навеки. Наконец он отпечтался в моей памяти с неколебимой крепостью, и тогда только я спустился в дом под замшелой скалою.
Устал прилаживать проклятую антенну, да и остался от нее уже куцый огрызок. Нынче же выкину его прочь, на растерзание гадам морским.
И буревестник покинул меня, одарив напоследок страстным поцелуем клюва в лоб. После чего я долго рыдал в печали и бинтовал череп рукавами рубах.
И Jann-Li осталась лишь в моих снах. Невзгоды принудили ее заложить свою хижину в рыбацкой деревушке алчному банку, улов же нынешней осенью оказался весьма невелик – вот и подалась прелестная дева в шумный мегаполис, подальше от скромной простоты натуры. Никогда не мелькнет уж на горизонте ее белое платьице в блестящей чешуе.
Пора и мне в новую жизнь – иначе в пасть к ненасытным издателям моих бессмертных стихов.
Воистину символы прошлого не желают отпускать меня. Уж было совсем я забыл о покосившемся домике под замшелой скалою, как читатель моих записок озаботился вопросом: как называл я бедного буревестника, коего выходил под ударами стихий и вопреки его ранам, толкая сульфодиметоксин в его упрямо сжатый клюв? Как выкликал, бесплодно рыская среди скал в поисках его хладного трупа, когда птица упала с замшелой скалы? Как, наконец, обратился к этой бессловесной и безответной твари, когда провожал в дальние страны, вослед его свободолюбивым товарищам? Ответ очевиден. Если помните, эта безобразная птица при нашей первой встрече пыталась исклевать мой стихотворный альбом, эту кладезь образов и душистых рифм. Оттого и закрепились за буревестником клички Скотина, Подонок и Сволочь. Таким вот единым в трех мордах (или клювах?) он и остался в моей памяти, подонок эдакий, сволочь больная, скотина пернатая, бросил одинокого поэта на голой скале и даже на прослезился, и не навестил ни разу в каменных джунглях мегаполиса.
Вот уже второй день думаю о смерти. Точнее, я о ней думаю всегда, но вот постоянно не удавалось – а тут… Причина проста. Вчера я повстречал в каменных джунглях прекрасную Jann-Li. Дело же было так: я стоял на замшелом балконе старого 20-этажного небоскреба и печально любовался буйством стихии. Струи дождя свирепо хлестали меня по щекам и лысине, проникали под ветхое рубище, но я лишь хохотал им в лицо и выкрикивал ярые строки поэмы. Но вдруг, оторвав взор от небес и опустив его к далеким улицам, по коим бегали жалкие словно муравьишки люди (а город этот кишит ими, и нет им покоя), я узрел знакомую до боли фигурку прелестной девы! Она не укрывалась от стихий, подобно всем остальным пешеходам, а шла с гордо поднятой головой, и словно бы радуга озаряла ее необыкновенное лицо! Как будто молния ударила мне прямо в темечко, я сорвался с места и ринулся вон из моего нищего пристанища под прохудившейся крышей, перескакивал сразу через восемь ступеней, и летел… Как только пятку не ушиб.
Она уже удалялась прочь по холодной и ветреной улице. Я бросился следом, расталкивая мокрых людишек, сам такой же мокрый и растрепанный, они же кричали мне в спину обсценные слова. А кто-то даже толкнул, и пал я животом в лужу, и растянулся в ней в полный рост. А когда же восстал, то узрел пред собою ее, чудную Jann-Li. Она стояла и смеялась над моим жалким видом, такая же прелестная, какой представлялась мне в грезах. «Jann-Li», – пробормотал я потерянно. Глаза ее прищурились подозрительно. «Откуда вы знаете мое имя, грязнуля?» – холодно спросила она. Горло мне сдавил чудовищный спазм, и словно увидел я себя со стороны, беспомощного и ничтожного как побитый бурями пес. И не нашлось у меня нежного слова в ответ, кое смягчило бы ее взор, подобный лезвию. «Вот, возьмите эту монету, да купите себе одежную щетку». Она протянула мне золотую кордобу, и я механически принял ее… И повернулась она, и ушла прочь по улице, и затерялась в людном месиве безвозвратно. И теперь я беспрерывно думаю о смерти.
Смотрел с балкона на мостовую и думал о смерти. Совсем было перебрался через перила, как с небес на меня обрушилась могучая тень буревестника и отбросила прочь! А когда в глазах у меня рассосалась тяжелая мгла, вокруг уже бушевала гроза – сверкали обычные молнии и роились шаровые. Никакой же птицы не было и в помине, лишь клякса пегого помета на замшелом балконе… Да и та оказалась разбитой градиной. Почему, почему она не встряхнула мне мозги до полной невменяемости? Куда бы лучше было остаться без памяти, улыбчивым пиитом, и не отыскивать в пустыне глобальной сети Интернет следы бессердечной Jann-Li. Но растворилась она в ней, и не услышу уже от сей девы резкого слова вразумления. Хоть бы поразила меня инфлюэнца.
Очень хорошо думается о смерти, когда начинаешь ворошить прошлое. Как далекое, так и близкое. Ибо такого количества бездарных, тупых, смешных, отвратительных ошибок, поступков, деяний, не-деяний и всего прочего можно было бы избежать – вернувшись назад во времени. Только маразм и амнезия и спасают, скрывая в тумане самые фатальные ошибки. А то бы думы о смерти могли круто усилиться и привести к очередному, на этот раз финальному идиотскому действу. Эх, сочиню-ка я стих во славу умных людей, что счастливо лежат на смертном одре и взирают на учеников и потомков с благословением на устах.
Намедни посетил я поэтический вечер знаменитого рифмоплета Егоретова. Этот пиит земли русской весьма славен и буквально жжет, отчего все любители изящного приходят в неистовство и выкрикивают его имя в стремлении прикоснуться к стопам и власам кумира. Но я не таков, ибо сам умею складывать строфы в эпистолы и мадригалы. А потому внимал выступлению с хладной головою и горячим сердцем, устремив взор на сцену, и детально вникал в духовную и смысловую компоненты творчества Егоретова.
Надобно признаться, что слава постигла сего рифмоплета заслуженно. Есть, есть что-то непостижимо завораживающее в его едких, хлестких стишатах, кои он обрушил на уши фанатов. Недаром подхватили они самые популярные строки, заглушили трубный глас поэта и вызвали содрогание стен и потолка.
Собственно, я бы, может, и не стал рассказывать так подробно о сем поэтическом вечере, пусть и примечательном, если бы не одно обстоятельство. А дело в том, что на одном и столов, на кои взобрались поклонники егоретовской поэзии, я узрел прелестную Jann-Li. Она звонко кричала популярные вирши и притопывала ножкою, и крутящиеся фонари порой выхвативали из зловещего мрака ее одухотворенное лицо. И как только увидал я ее, так похолодел весь до кончиков ногтей и утонул в неизбывной печали, а взор мой затуманился подобно зеркалу в ванной. Постиг я замшелую истину: только лишь поэтическая слава народная принудит эту недостижимую деву обратить на меня внимание. Понурившись долу, отправился я восвояси, оставляя позади мощный хор фанатов, и лишь в битве с гардеробщиком за потертый свой макинтош обрел относительное спокойствие. Да и то, бродил потом под ударами стихий до самого рассвета и слагал в уме горькие вирши о судьбе великого русского поэта.