Денег Бульке хотелось даже больше, чем наркотиков. Очередной порции «дури» требовало его тело. Денег жаждала душа. Купюры для него были не средством, а целью. Он не мечтал о вещах, которые можно купить, о путешествиях, в которые можно отправиться. Он думал о деньгах, как о символе абсолютного счастья, и относился к ним настолько трепетно, что ни разу не назвал «капустой», «бабками», «гринами».
Каким-то образом он узнал, что писатель, его сосед, должен получить много денег, и тут же ясно представил тощего Драконова с седым хвостиком, в кожаных брюках. Портфель в руке старика зазывно сверкал пряжками, пульсировал и дышал, одушевленный своим волшебным содержимым. Толстые пачки долларов тревожно трепетали и перешептывались. Они рвались на волю, им было душно в портфеле из грубой свиной кожи. Отнять у противного старика деньги казалось сказочным подвигом, все равно что вырвать нежную красавицу из лап чудовища.
— Да, — соглашался осведомитель, — чудовище не жалко. Можно дубиной по башке, правда?
— Жалко! Очень даже! — Булька всхлипывал, шмыгал носом, размазывал кулаками слезы. — Я муху прихлопнуть не в состоянии. Как представлю, что она тоже хочет жить, — отпускаю. В деревню с мамой ездили, там хозяин головы курочкам рубил. Мне так стало плохо, так страшно, будто я тоже курочка.
В общем, Куняев уходил от главной темы, и получалось, что информатор зря тратил на него время и душевные силы.
Всякий раз, когда подозреваемый просился на допрос, возникала надежда узнать нечто новое, но почти никогда она не оправдывалась. Булька ныл, клянчил сигареты, погружался в мучительные воспоминания о месяце, проведенном в диспансере, просил Зинаиду Ивановну выйти.
Разговаривать с Куняевым было трудно. Зюзя охотно оставляла своего подследственного наедине с Арсеньевым.
— Допустим, я возьму на себя это убийство. Вы меня на следственный эксперимент повезете? — прошептал
Булька, когда за Лиховцевой закрылась дверь.
— Что значит — допустим, возьмешь на себя? Ты убивал или нет?
— Не знаю, — Булька обхватил ладонями свою маленькую бритую голову и облизнул губы, — я был под кайфом. Я ни хрена не помню.
— Ладно, — смиренно кивнул Арсеньев, — давай вспоминать вместе. Начнем с того, что ты до этого людей не убивал. Грабил, да. Было дело. Но грабил ты ларьки и машины. Это ведь совсем разные вещи. Согласен?
— Еще бы, — криво усмехнулся Куняев, — тем более, этого старика я, в принципе, знал. Не просто человек. Знакомый.
— А может, именно потому, что знакомый, ты шил убить, а? Кстати, ты не вспомнил, кто тебе сказал что Лев Абрамович должен получить большие деньги?
— В «Килечке» говорили.
«Килькой» называлось кафе, в котором Куняев Борис Петрович числился экспедитором. Там лежала его трудовая книжка, там он проводил много времени, грузил ящики с пивом и продуктами, подменял то уборщицу, то судомойку, просто болтался на кухне и в подсобке. Писатель Драконов бывал в этом кафе довольно часто. Оно находилось в квартале от его дома. Писатель приходил иногда пообедать, иногда только выпить чашку кофе и рюмку коньяку.
Арсеньев успел побывать в «Кильке» уже несколько раз, беседовал с официантами, узнал, что покойный любил рыбную солянку, судака в кляре, мясо ел редко и если заказывал мясные блюда, то предпочитал мягкую постную свинину.
— А кто конкретно говорил о деньгах писателя?
— Не помню! — жалобно простонал Булька.
Саня чувствовал, что он врет. Но не ему, майору, а прежде всего самому себе. Что-то все-таки застряло в его мутной башке, какая-то информация, важная и опасная, сидела в мозгах, как заноза. Он хотел сказать, но не мог. Или мог, но не хотел.
— Слушай, а почему ты так боишься следственного эксперимента? — внезапно спросил Арсеньев.
— Стыдно. Во дворе все меня знают, будут смотреть, обсуждать. Потом на маму пальцами начнут показывать.
— Но ведь и так все знают.
— Я не убивал, честное слово.
— Верю, — кивнул Саня, — помоги нам это доказать, помоги найти настоящего убийцу.
— Ага, а они маму мою замочат, — Булька произнес это совсем тихо, чуть слышно, и тут же испугался, уставился на Арсеньева безумными глазами.
— Кто они? — так же тихо спросил Саня.
— Кто? — повторил Булька.
— Ты сказал «они». Тебе или твоей маме угрожали?
— Что? — Булька часто, глупо заморгал.
— Если они такие гады, что матерью тебя шантажируют, им верить нельзя. А мы, между прочим, маму твою можем защитить.
— Как?
— Ну, допустим, мы с Зинаидой Ивановной попробуем устроить ее в больницу.
— Уборщицей?
— Зачем уборщицей? Мы положим ее поправлять здоровье. Она ведь женщина пожилая. Наверняка есть какие-нибудь хронические заболевания. Почему бы ей не подлечиться в хорошем госпитале? А там охрана. Там ее никто не достанет.
— Но она же не всю жизнь там будет лежать, — резонно возразил Булька.
— Конечно. Ровно столько времени, сколько понадобится, чтобы найти и обезвредить настоящих убийц. Как свидетель ты опасен до тех пор, пока молчишь. А когда уже все рассказал, какой смысл тебя трогать? Ты же назад свои слова не проглотишь?
— Я не то, что слова, — язык проглочу, — отчаянно всхлипнул Булька.
— Смотри, как они тебя запугали и как подставили, — Арсеньев сочувственно покачал головой. — Раздразнили разговором о деньгах писателя, накачали дурью до полнейшего беспамятства. А денег в портфеле не оказалось.
— Ага. Только бумаги, — эхом отозвался Булька.
— Какие бумаги?
— Черт их знает. Просто листы.
Арсеньев затаил дыхание. Раньше про бумаги Булька не говорил. Он повторял, будто намертво забыл все, что происходило с ним той злополучной ночью.
— Чистые листы? — осторожно спросил Саня.
— Нет. Что-то было написано.
— Что?
— Ну я же не читал. Просмотрел, думал, может, деньги внутри, и все сложил на место.
— В портфель?
— Сначала в папку. Такая папочка, прозрачная, на кнопке. Сверху, на первой странице, написано «Генерал Жора», очень крупно. А дальше вроде мелкий текст, почерк косой, неразборчивый.
«Рукопись. „Генерал Жора“» — чиркнул Арсеньев в своем ежедневнике и, не глядя на подозреваемого, как бы продолжая писать, спросил быстро и небрежно:
— Когда ты взял портфель, Драконов был еще жив?
— Жив, — энергично закивал Булька, — то есть совсем жив, даже очень. Заказал больше, чем обычно. Болтал с Надькой, официанткой. Она хихикала. Я решил, что это он из-за денег такой радостный. Это ж было в пятницу, двенадцатого мая. Десятого у мамы день рождения, я отпросился на два дня, а двенадцатого отрабатывал.
— Так. Стоп. Давай-ка все подробно, по порядку, — Арсеньев закурил и угостил сигаретой Бульку, — получается, что ты заглядывал в портфель Драконова за день до убийства?
— Ну да, в «Килечке», в сортире. Писатель попил, поел, расплатился, перед уходом в сортир зашел. Портфель поставил на подоконник. И забыл там. Потом, конечно, вспомнил, вернулся, Иваныч ему отдал. А я пол протирал, смотрю — портфель. И никого вокруг. Ну вот, я не удержался. Прямо сами руки потянулись. Но денег там никаких не было.
— А ручка? Кредитная карточка?
— Не помню. На фига мне это?
— Но ручку ты потом поменял на наркотики. А с карточки снял всю наличность.
— Ой, блин, так я вроде как нашел эти штуки. Ручку, карточку. Я ж не знал, чье это хозяйство.
— На карточке написана фамилия владельца, — тихо заметил Арсеньев.
— Так не по-русски же! — простонал Булька. — Я что там написано не читал. Я увидел бумажку, на ней четыре цифры, крупно, и решил попробовать, вдруг это код? Попробовал. Получилось. Да если бы я знал, чье это все, я бы сразу выкинул подальше! Я ж не совсем лох.
— Совсем, — вздохнул Арсеньев, — совсем ты лох, Куняев Борис Петрович. Почему ты раньше этого не рассказывал?
— Ну так, это… — Булька нервно подергал себя за нос, — я думал, если скажу про портфель, еще больше запутаюсь. И потом, Иваныч железно обещал молчать. Чего ж я буду?
— Погоди, кто такой Иваныч?
— Швейцар. Он как раз заглянул, когда я закрывал этот несчастный портфель. И шуганул меня. Правда, тихо, шепотом. Потом у нас с ним разговор был. Я, конечно, приврал, сказал, будто не успел заглянуть внутрь, только собирался. Но, в принципе, если бы кто узнал, меня бы точно выгнали из «Кильки». Иваныч хороший человек. На первый раз, говорит, прощаю, считай, я ничего не видел.
Однажды Арсеньев уже допрашивал швейцара, и тот ни словом не обмолвился об истории с портфелем. С каждым из работников «Кильки» он обсуждал подробности вечера накануне убийства. Куняев действительно подменял заболевшую уборщицу и отвечал за чистоту туалетов.
Писатель Драконов ужинал в одиночестве, иногда говорил по мобильному телефону.
Из всех работников кафе швейцар оказался самым сострадательным человеком. Он жалел убитого, жалел подозреваемого, тяжело вздыхал, повторял, что Булька парень, в принципе, добрый, мухи не обидит. Конечно, надо поговорить с ним еще раз. Он должен подтвердить историю с портфелем. Отпечатки Куняева на внутренней стороне крышки были самой важной уликой. Если он заглядывал в портфель за сутки до убийства, это серьезно меняет дело.
— Ну может, теперь расскажешь, кто тебе угрожает? — спросил Арсеньев.
— А-а! — жалобно вскрикнул в ответ Булька, сморщился и поднес руку ко рту.
— Что такое?
— Опять содрал, блин!
Арсеньев увидел, что по его маленькой грязной кисти течет кровь.
— Ой, больно, больно, — хныкал Куняев, — не могу, как больно! Врача позовите! Я ж крови боюсь, блин!
— Да что случилось? — Арсеньев нажал кнопку вызова охраны.
— У меня там рана, воспаление, давно уже, и все не заживает, — плача, объяснил Булька, — я опять нечаянно корочку содрал.
— Про портфель это любопытно, — сказала Зюзя, выслушав Арсеньева.
Они зашли перекусить в маленькое подвальное кафе неподалеку от Бутырки. Там работал мощный кондиционер. Было прохладно и почти пусто. Зинаида Ивановна с отвращением ковыряла вилкой морковный салат и косилась на тарелку Арсеньева, с которой быстро исчезали жареная картошка с грибами и огромная, сочная свиная отбивная на косточке. Зюзя вынуждена была сесть на строгую диету, уже не ради красоты, а из-за проблем со здоровьем.