Я изведал печаль карандашей,
Аккуратно лежащих в коробках,
Я знаю грусть дырокола, клея и скоросшивателей —
Боль, тоску и безродность безупречных учреждений,
Одиночество туалетов и пустоту приемных.
Обязательность кувшина и непременность тазика,
Священность авторотатора, скрепки и запятой,
Бесконечное повторение жизней, лиц и предметов.
Я видел, как сеялась пыль с высоких стен учреждений —
Тоньше тонкой муки, опаснее угольной пыли.
Невидимая почти в однообразии будней,
Она покрывала пленкой брови, ресницы, ногти,
Садилась на светлые волосы совершенно стандартных людей.[35]
В древнем искусстве шаманизма целителя иногда называли «пожирателем грехов», который помогает очистить организм от токсичных веществ, но чего это стоит шаману?
Профиль раненого целителя
Когда мы изучаем личную психологию типичного целителя, мы видим, что очень часто они выходцы из неблагополучных семей, рано узнавшие, что их «работа» заключается в попытке восстановить психологическое равновесие в семейной системе. В своей работе «Семьи, из которых родом социальные работники» Брюс Лэки отмечает, что в ходе эмпирического исследования 1577 профессиональных целителей почти три четверти из них назвали себя «ребенком, которого воспитывают, слишком ответственным членом семьи, миротворцем, хорошим ребенком, обремененным ответственностью»[36].
Наибольший процент карегайверов – выходцы из неблагополучных семей, которые, «будучи человеком, который чутко реагирует на сигналы и обладает всеми качествами хорошего, неконфликтного родителя, он испытывает недостаток базового доверия к миру и не уверен в своей способности эффективно справляться с хаосом». Поскольку ребенок действительно не может восстановить равновесие в неспокойном окружающем мире, он тем не менее будет испытывать хроническую тревогу и чувствовать себя вынужденным реагировать снова и снова, независимо от того, уместно это или нет.
Поэтому, как правило, человек ощущает «непреодолимое чувство ответственности за интрапсихический симбиоз со своей семьей». Можно добавить, что этот симбиоз естественным образом распространяется и на «человеческую семью» в дальнейшей жизни, независимо от того, является ли человек кавергейвером или нет. Например, моя коллега по университетскому городку, заведующая отделением сестринского дела, обнаружила, что 80 % ее студентов происходят из семей, где есть проблемы с алкоголем.
Лэки добавляет: «Хорошие дети видят за пределами семьи такое открытое одобрение и признание, которого не допускает их скрытая роль в семье. Они часто живут со значительным чувством вины, несмотря на свое особое положение в семье». Другими словами, бывший ребенок, каковым мы все являемся, часто действует под влиянием стыда, который, вероятно, является результатом влияния неблагополучной среды, в которой он вырос, или чувства вины за то, что ни в прошлом, ни в настоящем ему не удалось ничего исправить.
Далее Эдвард Ханна в работе «Взаимосвязь между соответствием Ложному Я и мотивацией стать профессиональным хелпером»[37][38] говорит нам, что «Ложное Я (по Винникотту[39]) сливается с идеей (призванием) помощника», поскольку «в раннем детстве он/она точно воспринимает, что он/она нужен для поддержания родительского нарциссического равновесия». Таким образом, очевидно, что как из-за давления окружающей среды, так и в угоду тщетной надежде на то, что успех сделает эту среду более дружелюбной для ребенка, он или она привлекается к спасательной операции в раннем возрасте. Более того, «когда такие дети становятся [целителями], они обычно имеют хроническое, в основном бессознательное чувство, что их используют, а также реактивные чувства права, ярости, жадности, зависти и презрения… [и] чувство вины в ответ на эти реактивные аффекты способствует пожизненной потребности возместить мнимый ущерб этим архаичным, но необходимым объектам». Почему чувство вины? Опять же, потому что я не смог исцелить эти архаичные объекты, называемые матерью и отцом. Почему правота и жадность? Потому что я пожертвовал столь многим из своей законной программы, что теперь заслуживаю вознаграждения. Почему зависть? Потому что другим легче, чем мне. А мне приходится нести это дополнительное бремя, причем незаметно. Почему презрение? Потому что я действительно выше всего этого и удивляюсь, почему все они просто не позаботятся о своей жизни вместо того, чтобы сваливать все на меня.
Эти нелогичные, но мощные фантазии возникают на основе привычного архаичного мышления ребенка и всех нас, находящихся в состоянии стресса: «Я – это мое окружение. Мое окружение – это послание мне обо мне». В книге «Контрперенос» Гарольд Сирлс делает вывод о закрытии гештальта целителя в нас: «Жизнь в основном состоит в том, что он откладывает… свою собственную индивидуализацию ради симбиотического функционирования в качестве терапевта для того или иного члена своей семьи или для всех вместе в семейном симбиозе»[40].
Юнг отмечал, что практически каждый человек носит в себе «патологический секрет» и может им управлять. Один из таких секретов может выражаться в ужасно навязчивом рефрене: «Я не смог вылечить свою семью». Я могу привести вам много-много примеров депрессии («выученная беспомощность»), гнева (угроза, обращенная вовнутрь) и выгорания измученных душ, уставших от попыток наладить жизнь, и ох как же они устали от усталости. Ужасная истина, которую должен усвоить каждый целитель, чтобы выжить, имеет решающее значение и сводит с ума: мы не можем изменить никого, кроме, возможно, самих себя. Тот день, когда человек осознает это, как написала Мэри Оливер в стихотворении «Путешествие», – это день, когда он наконец покидает дом, когда он полон решимости сделать
единственное, что ты мог сделать, —
непременно спасти
ту единственную жизнь, которую был шанс спасти.
Опасность быть раненым целителем
Расплачиваться за то, чтобы быть целителем раненых, приходится всегда, независимо от того, тратишь ли ты время на практику или придерживаешься замкнутых стратегий взаимоотношений, рефлексивных реакций, выработанных много лет назад и отточенных повторением. Эта плата включает:
Тревога вызывается продолжающейся активацией нашей собственной психологической истории. (Хотя в то время это не казалось забавным, нам, студентам, проходившим обучение в Цюрихе, часто казалось, что все наши первые пациенты были посланы нам всеведущим Кураториумом, чтобы сбить нас с толку, потому что они часто имели те же самые проблемы, с которыми мы сами в то время боролись.) Такие разговоры с другими людьми, естественно, вызывают наши собственные комплексы, вездесущие сгустки истории, которые мы проносим из прошлого во все новые отношения.
А учитывая, что эти личные истории порождают аффекты, сопутствующие их порождению, раненый целитель почти всегда погружен в воды тревоги.
Активизация тревоги часто приводит к стрессу, соматическим болям и страданиям, а также к пассивному страданию или бессознательному действию.
Вот как выглядит комплекс на диаграмме:
Активация истории вызывает заряд энергии. Бессознательное быстро разбирается с историей и через фильтр личных линз идентифицирует угрозу. Эта «угроза» ставит человека перед лицом двух опасностей для выживания: подавление окружающей средой или покинутость ею – любая из них может оказаться смертельной.
Наряду с обычным механизмом переноса, учитывая, что стимул на самом деле новый, второй механизм импортирует весь диапазон реакций борьбы, бегства или замирания из нашей личной истории. Соответственно, новая ситуация нагружена энергией, привнесенной из наших психических подвалов, что часто объясняет наше поведение, о котором мы впоследствии можем пожалеть. Это также предвосхищает новый момент, потому что он теперь подшивается в ту тематическую рубрику, в которую его поместил наш придирчивый клерк из «Бюро живой истории: отдел комплексов». Учитывая, что отработка этой схемы занимает миллисекунды, мы редко осознаем ее присутствие, пока не взглянем на беспорядочный ландшафт издалека. Именно поэтому раненый целитель почти все время испытывает тревогу, хотя может совершенно не осознавать ее вмешательства в повседневную жизнь. Вот почему мы проживаем одну и ту же старую историю много, много раз. La plus ca change, la plus la meme chose[41].
Одна из центральных черт депрессии – ощущение непреодолимости ее причин, то, что терапевты называют «выученной беспомощностью». Если воспринимать депрессию буквально, то это нечто, что подавляет нас. Если мы чувствуем, что не в силах с этим справиться, логично признать, что это депрессия. По мнению студентов, изучающих классический ад, самое страшное в этой мрачной зоне то, что она вечна и из нее нет выхода. Это, а также отсутствие сервиса в номерах или кабельного телевидения, несомненно, для любого человека стало бы неприятным.
Учитывая, что чужие токсины соединяются с токсичными чертами нашей собственной истории, наша личная тьма снова активируется. И такой неизбежной она часто кажется, в частности, потому, что катализирует все архаичное поле детской беспомощности, такое знакомое, такое живучее. Почему бы переживанию выученной беспомощности, чувству, что мы навсегда привязаны к этому ужасному месту, не привести к депрессии? Только если мы сможем сознательно разорвать, по крайней мере на данный момент, на данной конкретной арене, связь между бессилием прошлого детства и гораздо большими силами мобилизованного взрослого, которым мы также являемся, мы сможем прорваться через депрессию либо к действию, либо к признанию избыточного багажа прошлого.