Жёны что всегда хотели?
Быть довольными в постели.[56]
В этимологии наших слов скрыты изначальные представления, радикальная вовлеченность в чудо и полную ужаса тайну. Встречаясь с божественностью Зевса, человек испытывает совершенное изумление от «озарения». Дело не в том, что Зевс – солнечное божество, а в том, что удивление от встречи с его могуществом превосходит все сознательные категории, подобно тому как человек стоит в темноте и его заливает громоподобный рассвет, появляющийся из черноты, – опыт «озарения». Итак, этимология слова «желание» происходит от латинского desiderare, «стремиться к чему-то», производного от de sidere, «звезд». Таким образом, расстройства желания возникают из-за того, что мы теряем звезды, а именно некую звездную точку, по которой можно определить наш курс и составить карту нашего путешествия. Как мореплавателям в море Эроса, нам всем нужна эта звезда, чтобы вести нас, чтобы мы не сбились с пути и не стали жертвой чудовищ морских глубин – с разными названиями «депрессия», «отчаяние», «уныние», – которые могут случайно поглотить нас.
В старом английском lust – «желание и удовольствие»; от немецкого Lust – «желание», lustig – «комичный», затем lascivious – «сладострастный», «похотливый», а также cupidity – «алчность», особенно в отношении богатства, и происходит от латинского Cupīdō – «страстное желание». (Вспомните как эротично поет Салли Боулз в мюзикле «Кабаре» песню о деньгах.) Точно так же поклонение богине Венере становится venery – «венерическим» и venereal – «похотливым», а также порождает concupiscence – «вожделение». (Святой Августин молится об избавлении от угрызений совести, «но не сейчас», – добавляет он. Очевидно, он мучительно метался между конкурирующими божествами. Отец ранней церкви Ориген оскопляет себя[57], думая, что отрезанный орган больше не будет думать через него, хотя воображение не имеет ограничений в органах и быстро возобновляет свои убедительные и сбивающие с толку фантазии.
От французского appetence – «влечение» мы получаем аппетит. А от греческого α- без-, не- + ὄρεξις «позыв к еде, аппетит» мы получаем то расстройство желания, которое мы называем anorexia (анорексией). Так что же во времена относительного изобилия приводит к потере желания? В «Записках из подполья», первой большой работе по глубинной психологии, Федор Достоевский утверждает, что сердце и душа современного человека постепенно подавляются нашим отрывом от инстинктов и подчинением массовым идеологиям, таким как «прогресс», которые путают смысл с материальными удобствами. В таком мире у нас есть только извращенный эрос, способность показать язык господствующим, доминирующим ценностям и каждый день доказывать, что мы не запрограммированы, как клавиши фортепиано, на один и тот же аккорд при каждом ударе.
Почему так много людей проживает жизни, лишенные страсти? Почему так много отношений строятся не на любви, а на привычке? И почему мы так часто подходим к последней черте с сердцами, не испытавшими всю полноту возможных чувств? Мы – сумма наших историй и в то же время нечто большее. Вспоминаю недавний разговор с человеком, живущим в бесстрастном браке и бесчувственной жизни: «И вы, и ваш муж искренне проживаете свои сценарии, вы оба. Он принял свою мужскую историю, согласно которой он должен быть успешным – зарабатывать деньги, жить за городом, покупать вам безделушки, производить на свет потомство, по крайней мере двух детей. Вы прожили свою – удачно вышли замуж, произвели на свет потомство, занимались благотворительностью, и все пошло туда, куда должно было пойти. Почему же тогда у вас роман, и почему он так опустошен, получив повышение, за которое боролся все эти годы?» Под его сознательной жизнью что-то более глубокое знает и находит эти трофеи пустыми; под ее сознательной жизнью что-то более глубокое знает и находит эти достижения пустыми. Каждый из них стремился к «успешной» жизни, каждый достиг всего, к чему стремился, и оба оказались в пустоте.
Когда Юнг определил невроз как страдание души, которая не нашла своего смысла, он описал эту группу хороших людей. Каждый из них страдает от отсутствия подлинности, и их преследуют муки непрожитой жизни. Желания не исполняются, когда их подавляют, мешают им или отклоняют ради тривиальных целей. Эта история не закончится ни хорошо, ни легко. Они останутся вместе и будут вести тривиальную жизнь; или разойдутся и займутся другими делами. А может быть, один или оба придут в себя и рискнут начать более полную и опасную жизнь. В конце концов, passio – «страдание» в переводе с латыни, а уж в какой форме оно проявится, зависит только от нас. Страдания мы получим в любом случае.
Очевидно, что сквозь нас проходят и другие сюжеты, невидимые энергетические потоки, которые управляют нами и формируют наши истории: генетические истории, архетипические истории и усвоенные послания из наших случайных историй, более известные как комплексы. У нас есть комплексы, потому что у нас есть истории и эти заряженные осколки усвоенного опыта, изобилующие телесными проявлениями (тошнота, потные ладони, спазм в горле); прилив энергии, которая наваливается на настоящее чудовищной громадностью прошлого; архаично отшлифованная линза, через которую новое можно увидеть только через призму старого; и сопутствующий сценарий с личными занозами, стимулирующий реконструкцию мифов с теми же результатами.
В наше время слово парафилия относится к различным сексуальным расстройствам, определенным Американской психиатрической ассоциацией. Учитывая, что секс – это не всегда секс, давайте рассмотрим его как метафорическое проявление любви, которая находит свое выражение в разнообразных символических формах. Почему у нас, в самой богатой цивилизации в истории, так много расстройств пищевого поведения? Почему в нашем современном обществе, где многие базовые потребности уже давно удовлетворены, так много внимания уделяется мифам, идеологии и чрезмерному материализму? Почему этот материализм – самая соблазнительная религия в мире? Останавливаемся ли мы когда-либо перед холодильником или покупкой в торговом центре и говорим ли: «Того, что я ищу, здесь нет», или нами движет сила более глубокого желания? Какую мать, архетип заботы, мы ищем на самом деле?
Что же происходит в нас, откуда столь сильное желание? Когда мы вспоминаем, что начали это опасное путешествие с первобытного, травматического расставания с Другим, с отчуждения, от которого мы никогда полностью не оправимся, мы отчасти понимаем, почему можем потратить свою жизнь, чтобы восстановить эту связь. Неумеренные инвестиции в «романтику» – одна из таких компенсаторных программ, как и поиск воссоединения с «Богом», как следует из этимологии религии (re-legare)[58]. На время этого краткого путешествия мы одарены осознанием дара жизни и сознанием того, что она взята взаймы у неизвестной стороны. Взамен мы должны получить два дара – жизнь, прожитую полностью, и жизнь, отданную в конце. Как сказал великий американский философ, мудрец из Тупело, штат Массачусетс, «вернитесь к отправителю. / Адрес неизвестен. / Нет такого номера. / Нет такого телефона». (Для тех, кто помоложе, это Элвис[59], который, как сообщается, покинул здание[60].)
Подобные разрывы случаются как с отдельными людьми, так и с целыми культурами, когда они отрываются от своих мифологических корней. Когда человек ощущает связь с предками, богами или миром природы, он чувствует себя как дома, его ужас перед угасанием поглощается великим кругом возвращения к истокам, но когда человек переживает эрозию этих связей, он еще сильнее ощущает холодное дыхание вечной ночи и настоятельную необходимость этих преходящих и сиюминутных утешений мнимых замещающих связей, какую бы форму они ни принимали. Размышляя над этим вопросом, Рильке пришел к выводу в своей третьей Дуинской элегии, что все мы носим в себе, все увековечиваем, все передаем по наследству стремление соединиться с Другим, бесконечное желание, движимое настоятельной необходимостью, потому что «Ведь мы – не цветы. Не одним-единственным годом / Нам любить суждено. /Набухают, когда мы полюбим, / Незапамятным соком запястья»[61].
Возможно, читателю будет интересно узнать, что в психиатрических кругах наш старый друг и частый спутник, «депрессия», по большому счету ушел в прошлое, сменившись чем-то вроде «дистимического расстройства». Thymos (θυμός) – это греческое слово, означающее одухотворенность, жизненное начало, душа. Соответственно, депрессивный человек, очевидно, не будет испытывать сильного чувства к жизни. (Мне нравится, как даже психиатрические справочники прибегают к метафоре при описании этих моментов.) Несмотря на то что страдание противоречит современному характеру, с психодинамической точки зрения мы не стремимся немедленно избавиться от симптома. Мы знаем, что симптом – это послание из глубины, а именно автономная реакция нашей психики на то, как протекает наша жизнь, если смотреть на нее с трансцендентной точки зрения. Даже если мы сознательно служим всем ценностям, комплексам, маршевым приказам, которые нам предъявляют наше время и место, мы все равно можем страдать от депрессии. Что же тогда «тянет вниз», что ищет большего выражения внизу? Эти самые очевидные вопросы – последние, которые задают души нашей эпохи.
Насколько радикальным и глубоким может оказаться вопрос: что хочет от меня душа? Этот вопрос мы никогда не задавали и не будем задавать, пока душа не поставит нас на колени. Тогда мы можем обнаружить, что энергия, которую воплощает желание, не исчезла; она ушла куда-то в другое место. Где она, как ее отследить и как вернуть на службу сознательной жизни? Эти вопросы шаманы решали более осознанно, чем это удавалось нашему арсеналу лекарств и модификаций поведения.