Я неоднократно убеждался в том, что многим необходимо получить элементарное разрешение быть теми, кто они есть, желать того, чего они желают, и жить так, как требует от них жизнь. Чего они ждут? Чьего разрешения? Лишнего века, чтобы валять дурака? Как нерешительно мы все действуем. Как наш вид оказался здесь, не включившись в борьбу желаний, которые так часто порождают новую эпоху: желание летать, желание исследовать, желание творить? Возможно, существовали тысячи причин, по которым эти вещи не были разрешены, но желание победило, и наш мир стремительно развивался. Без желания жизнь хиреет, а демон летаргии торжествует.
Как сетовал У.Х. Оден в своем стихотворении «Памяти Зигмунда Фрейда»,
Глас разума умолк. Скорбят безмерно
Все наши страсти над его могилой,
В кручине Эрос, городов строитель,
И анархистка Афродита безутешна[62].
Когда мы прослеживаем эту энергию до ее логова и почитаем обесчещенного бога, которого она представляет, то обнаруживаем, что нами снова движет угасшее было желание, и мы служим жизни.
Глава шестая. Все есть огонь: воображение как вход в душу
И чуть воображенье даст возникнуть
Безвестным образам, перо поэта
Их воплощает и воздушным теням
Дарует и обитель, и названье.
Возможно, создание чего-либо – это не что иное, как акт глубокого воспоминания.
Философ-досократик Гераклит однажды заметил, что «все есть огонь» – яростная метафора мерцающей, энергичной трансформации материальных форм: создание, расчленение, пожирание себя, процесс персонифицирован. От архаичных царств воображения до открытий квантовой физики мы интуитивно ощущаем то, что приводит нас в ужас, – ничто не является значимым: за dinglichkeit (нем.), «вещественностью», материальностью, плывет небытие. Все явления (natura naturans (лат.)), природа, порождающая природу, проявляются в таких эпифеноменах, как разум, чувствительность, сознание, как стабильные, фиксированные и объективные. Но все вещи трансформируются, складываются и распадаются, даже если человеческое эго, этот самый хрупкий корабль из всех, брошенных в мрачные моря, хочет зафиксировать их, удержать, управлять ими. Любое явление для нашего восприятия – это только мгновение, снимок уже исчезнувшего, или, как напоминает «Охотничий рог» Аполлинера, история – это охотничий рог, звук которого угасает вместе с ветром. Или, как утверждает Г.М. Хопкинс, природа – это гераклитов огонь. Или Рильке, который видит богов мимоходом, всегда мимолетно, «nur ein Spur»[65], один лишь след, а затем – небытие. Natura naturans быстро становится nature naturata, природа, порождающая природу, – природной природой.[66]
И при всей быстротечности материальных форм, насколько более недолговечна psyche[67], это странное слово, которое мы переводим как душа, но в этимологическом происхождении которого есть и ветер, и дыхание, и превращение из куколки в бабочку. Так и есть: самое мимолетное постигается, воспринимается, истолковывается, оживляется, поворачивается, искажается и терзается нами – чем-то еще более мимолетным. Как отмечает Рильке в девятой «Дуинской элегии», этот мимолетный мир осознается нами как «самый мимолетный из всех», этот Sein-zum-Tode[68], вращающийся к своему неизбежному распаду, смерти, расчленению и разложению. Так мир обретает жилище и имя благодаря воображению, чей песок всегда течет по стеклу, и, как отмечает Д.М. Хопкинс, песок в песочных часах «Плавный и быстрый ток —/По стенкам песочных часов/Струюсь, но страстей поток,/Замедляя, теснит меня в ров»[69].
Когда Дэвид Юм, Иммануил Кант и другие заявили, что мы не можем познать вещь в ее вещности, а только наш опыт в отношении вещи, метафизика умерла, возможно, и теология тоже, что обусловило рождение феноменологии и глубинной психологии. Феноменология изучает условия опыта, его ограничения и возможности и воздерживается от абсолютных заявлений, чтобы не быть околдованной собственным ловким трюком, как многие теологии, политические риторики и выдвижение лозунгов. Без последовательного, дисциплинированного анализа условий и ограничений опыта мы погружаемся в самую древнюю из семантических и иллюзорных ересей – идолопоклонство. Мы принимаем наши конструкции, наши метафоры, наши фиктивные намеки за саму вещь и, таким образом, становимся слугами наших толкований, вместо того чтобы сохранять радикальную открытость тайне. Итак, образу, следу, ein Spur, оставленному уходящим богом, поклоняются, обожествляют его, овеществляют, в то время как ушедший бог уже в другом месте. А сколько людей погибло во имя окостеневших метафор? Скольких замучил буквализм единомыслия? «Храни нас, Господи, – как просил Блейк, – от единомыслия и от сна Ньютона».
Глубинная психология тоже ставит перед собой непростую задачу: установить связь с невидимым миром, проследить его перемещения и перестановки в бессознательном и сделать неосознанное осознанным. Проблема с бессознательным заключается в том, что оно бессознательно, и поэтому мы ничего не можем сказать о нем определенно. Мы предполагаем, что оно существует благодаря нескольким повседневным фактам: «вещи» продолжают просачиваться в наш мир без нашего ведома; мы переживаем множество автономных явлений, которые явно исходят от нас: паттерны, сны, симптомы; и рано или поздно мир бросает нам вызов, настойчиво напоминая о необходимости отчитываться о нашем присутствии и очевидными последствиями нашего выбора.
Мы можем лишь на мгновение обрести это невидимое царство, когда душа воплощает образ в материи, разуме, воображении, которое, как сказано в «Сне в летнюю ночь», «дает возникнуть безвестным образам, перо поэта их воплощает и воздушным теням дарует и обитель, и названье». Ньютон мог отслеживать информационные потоки материи и выводить из них «законы», позволяющие нам взвешивать, формировать, направлять, предсказывать и контролировать движение материи. При этом он верил, что читает мысли Бога, совершая акт благочестия. Если бы он думал, что другие отбросят гипотезу о Божественном и побегут с этими «законами», он, возможно, задумался бы. (Когда полтора века спустя Наполеон спросил Пьера-Симона Лапласа, где в его космической схеме находится Бог, математик ответил, что в этой гипотезе он больше не нуждается.) То, что в настоящее время на уроках физики в средней школе используются тезисы и концепции, выходящие за рамки воображаемой схемы Ньютона, ни в коей мере не отменяет его эстетического видения упорядоченной Вселенной; это просто означает, что сегодня у нас есть лучшие инструменты, лучшие вопросы и мы можем представить себе больше.
Сегодня глубинная психология призвана отслеживать движение невидимого, проявляющегося в сфере разума, тела, паттернов, в неврологии, сновидениях и т. д. То, что так мало психологов обращаются к взаимодействию с бессознательным, говорит о неспособности вступить в действительно трудный диалог. Тем не менее задача бихевиориста, когнитивного терапевта, психиатра или психоаналитика одна и та же: отследить движение невидимых, клубящихся энергий, обратив внимание на образ, который в данный момент оживлен их мнимым присутствием. Неизбежные проходы богов, их восхождение, имманентность, переселение в другие места, внедрение в организм подавленных эмоций или снов, мешающих спать, – все это следы, которые глубинный психолог должен отследить, чтобы обнаружить заражение ими, блокировки, неверно направленные векторы и конечные цели. Именно совокупность этих движений, этих переходов, прибытий и отправлений и составляет наши личные биографии и добавляет элементы в мозаику нашей истории. Чем более мы способны следовать за этими «хлебными крошками»[70] по лесам души, тем более мы укрепляем сознание, этот хрупкий остров в пенном, бурлящем океане.
Чуть более века назад К.Г. Юнг опубликовал эпохальную книгу, которую сегодня почти никто не читает, кроме моих студентов. Первоначально книга называлась «Wandlungen und Symbole der Libido» – «Трансформации и символы либидо», но сегодня она более известна в последующих изданиях как «Символы трансформации». Юнг использовал термин «либидо», потому что это была валюта того времени. Он быстро переосмысливает этот термин и тем самым навсегда отделяет себя от Фрейда. Хотя Фрейд взял это старое латинское слово libido и использовал его для создания энергетической схемы психики с ее многочисленными функциями, он ограничил его использование биологическими влечениями, фрустрациями и вторичными реакциями, которые эта огромная река, протекающая через тело, принимает в поисках утешения и насыщения. Адлер, отметил Юнг, напомнил нам, что мы – животные социальные и что значительная часть повседневной динамики возникает из взаимодействующих драм семьи и социального окружения. К этому Юнг добавил свое понимание либидо, согласно которому элементарная жизненная сила, конечно же, обусловлена биологически, формируется социально и, более того, отражает центральное, но в то же время эпифеноменальное любопытство, заключающееся в том, что это животное чего-то жаждет, тоскует, страдает от потери чего-то и движимо поиском смысла. Мы, напоминал Юнг, животные, создающие символы, и с помощью метафор, символов и образов мы стремимся вступить в некие осознанные отношения с Мистериумом, который воплощает для нас наша Вселенная. Эти инструменты выполняют свою работу через аналогии. Зная, что мы не можем познать вещи сами по себе, мы подходим к ним через более привычные вещи. Мы сразу понимаем Роберта Бёрнса, когда он говорит, что его Возлюбленная подобна красной, красной розе