[71], и не думаем, что он увлечен растением на своем дворе. Мы знаем, что вызванный им образ – лишь аналог более великой мистерии Возлюбленной.
И вот мы стоим перед нашей бесконечной Вселенной, вечно раскрывающейся тайной, со множеством ее метафор: черными дырами, кварками, абляцией[72] до альбедо (тоже алхимический термин), Большим взрывом[73], Голубым сдвигом[74], даже Голубой луной[75] («ты нашел меня одинокой..»[76]). Через темную материю к парагелию и фотону (не путать с Фобосом – страхом) к Красному смещению и остатку Сверхновой, к Трояну, к скоплению Девы, к желтому карлику[77]. Что за столпотворение божественных терминов, какая масса метафор, какой амфитеатр аналогий!
В книге «Символы трансформации» Юнг исследует активное воображение, или устойчивые грезы, американки, жившей в Женеве, настоящее имя Фрэнк Миллер. На занятиях с психологом Теодором Флурной г-жа Миллер приводит пример фантазийного повествования, которое, по-видимому, спонтанно возникло из ее внутренней жизни и драматизировало ее эмоциональную изоляцию, желание иметь партнера-героя и в то же время страх перед змеей сна, которая может разрушить эти несбыточные надежды. В то время как в тексте есть некоторые аллюзии на образы из ее сознательной жизни, она разворачивает мифопоэтический призыв энергии героя подняться из летаргических, теллурических сил бессознательного только для того, чтобы регрессивный змей укусил за пятку ее носителя анимуса Чивантопеля, вождя ацтеков. Юнг диагностирует эту токсификацию энергии героя как фатальный распад, угрожающий стабильности его эго. Годы спустя, на своих семинарах в 1925 году, он признает, что проецировал свое собственное полуморбидное состояние анимы на текст рассказа г-жи Миллер. Подобно тому как он смог проследить, как бессознательное мисс Миллер автономно искало те элементы, которые срочно требовали выражения из глубины ее души, так позже он смог отследить в работе, которую мы теперь знаем как «Красная книга», свои собственные проблемы среднего возраста. Работая сначала с мисс Миллер, а затем с самим собой, он открыл для всех нас полезность поиска конкретных образов, стоящих за нашими эмоциями, и тем самым начал этот самый трудный из разговоров: Auseinandersetzung (нем.), или диалогический обмен между эго-сознанием и бессознательным.
Кроме того, Юнг определил энергию, порождающую такие образы, как проистекающую из «трансцендентной функции». Юнг полагает, что саморегулирующаяся система, которую мы называем психикой, стремится к собственному исцелению и целостности; таким образом, образные образования, несущие трансформирующие энергии в телесных состояниях, эмоциональных проявлениях, образах сновидений или симптомах, участвуют как в сознательной, так и в бессознательной сферах и понятны обоим. Когда сознание может согласовать свою иерархию выбора с кажущимся руководством со стороны бессознательного, человек чувствует исцеление, приток энергии и общее ощущение правильности своей жизни в данный момент. Большую часть времени мы воспринимаем и отвергаем подсказки бессознательного, но способность вступить с ними в союз – это служение программе развития и исцеления. Уметь стоять на мосту, проходящему через два этих энергетических потока, и не соскальзывать с него в одну или другую сторону означает, что мы расширяем наши отношения с душой.
С другой стороны, мы наблюдаем, как сила творчества проявляется в каждом из нас. Einbildungskraft (нем.) – воображение, присуще каждому из нас. Возможно, мы даже можем сказать, что выживание нашей хрупкой ветви вечного эволюционного древа связано с этой силой воображения. Всякий раз, когда мы что-то переживаем, это феноменальное событие; то, что следует за ним, – это эпифеноменальные отшелушивания. Так, если предупрежденный или не предупрежденный младенец прикоснется к раскаленному железу или яркому огню, то мгновенный сигнал тревоги, пронесшийся по его организму, быстро соединяется с образным представлением, которое можно резюмировать так: «Это больно; похоже, близость к этому объекту/ситуации вызвала это событие, поэтому избегать такой близости будет лучшей защитой от возможного болезненного опыта». Эта микроистория, раскрученная за миллисекунды, присоединится к тысячам других, которые расширяют возможности, защищают, подавляют и изменяют направление движения либидо в окружающем контексте.
Как только происходит какое-то событие, человеческая психика начинает плести вокруг этого явления повествовательную нить. Чем масштабнее или продолжительнее событие, тем более расширенным становится повествование. Таким образом, мы становимся совокупностью фрагментов повествования, одни из которых более развиты, чем другие, а другие более фрагментарны, чем третьи. Именно по этой причине, например, человек постоянно исследует, неосознанно служит, пытается уйти от нарративов родителей-и-детей или исцелить их. Вообще говоря, что может быть более сильным в нашей формирующейся жизни, чем наши первые, изначальные, устойчивые переживания себя и другого, а также взаимодействие между ними? Хотя иной опыт может позволить нам пересмотреть или даже превзойти силу этих воображаемых конструкций, они остаются в центре нашего основного повествования, когда «я» взаимодействует с «другим».
Один из способов описать большую часть глубинной психологической работы – сделать эти образные нарративы, которым человек служит, более осознанными и, по возможности, переосмыслить их. Философское заблуждение и ошибка аргументации, известная как post hoc, propter hoc[78], гласит, что только потому, что А предшествовало Б, А не обязательно было причиной Б. Но требуется много работы, чтобы отделить полученный нарратив, особенно если он так много раз в жизни подкреплялся. Мы слышим: «Ну, просто я такой», или «Так было всегда», или «Я действительно все испортил с самого начала» и так далее. Отделить свое путешествие от повествования, которое соткало для него адаптивное воображение, – зачастую дело всей жизни, учитывая, насколько сильны эти изначальные истории, насколько они подкреплены повторениями и насколько институционализированы в нашей жизни.
Эти фрактальные истории возникают из нашей архетипической потребности понять, по крайней мере, иметь какое-то отношение к тайне, в которой мы постоянно плаваем. Как древние смотрели на небо и сочиняли истории, чтобы объяснить ими расположение звезд, так и мы ежедневно интерпретируем окружающий нас мир. Мы не можем приписывать обычным способностям эго те нарративы, которые каждую ночь появляются в наших снах. В других исследованиях я, например, рассказывал о потрясающе глубоких, поражающих воображение снах, в которых эго-сознание сновидения сталкивалось со всей магией, ужасом и чудесами наших встреч с дикой природой. В каждом из нас заложена определенная сила, глубоко творческая, черпающая из осколков прошлого и заимствующая из небытия, чтобы рождать новые образы возможного.
Из тысяч снов, с которыми я работал как аналитик, позвольте мне кратко описать два, чтобы проиллюстрировать их. В одном из них 70-летнему мужчине, собирающемуся предпринять миссию по спасению своей сорокалетней дочери в другом городе, снится, что он находится рядом с фокусником в смокинге и шляпе, который ассоциируется у него с его психоаналитиком. Вместе они призваны провести вскрытие давно умершей матери сновидца. Когда они неохотно подходят к гробу, труп приподнимается, и оказывается, что это его покойная жена, которая объявляет, что она вернулась и «правит здесь». Она поднимается из гроба, целует сновидца в губы горьким, кислотным поцелуем и уплывает, оставив его в полном потрясении.
Прежде всего, кто бы мог сознательно придумать такой сон? Всю жизнь его учили заботиться о раненой женщине, начиная с матери, затем он женился на женщине с хроническим алкоголизмом, которая умерла раньше него, а в момент, когда ему приснился этот сон, он как раз собирался приступить к очередной спасательной миссии. Хотя формально нельзя критиковать отца, предлагающего помощь дочери, этот сон явился, чтобы сказать ему, что это еще одна глава в длинной истории его пленения «сюжетом».
В этом сюжете у него не было иного выбора, кроме как связать себя с раненым другим и заботиться о нем. Два конкретных персонажа были уже мертвы, но история, которую они сформировали, была жива и все еще привлекала его. В этом сне мы видим иллюстрацию к фолкнеровскому изречению о том, что прошлое не умерло и что оно даже не прошло. Признание того, что образы в нашей жизни, особенно те, которые подрывают наши собственные законные интересы, являются достаточным свидетельством живого присутствия нагруженных эмоциями образных нитей, способных уговорить эго, предоставить готовые рациональные объяснения для узаконивания комплекса и привести в действие сценарий, к которому этот образ привязан. Такие образы пульсируют в нашей жизни, направляют ход империй и определяют судьбы наций.
Проблема комплекса в том, что у него нет воображения. Учитывая, что его «нарратив» мог быть глубоким эпифеноменальным неверным прочтением изначальных событий и что индивид вполне способен на другие варианты действий, монотематический характер комплекса диктует замкнутый цикл на колесе Иксиона[79], обреченный на повторение до тех пор, пока воображение не предоставит более масштабную возможность. Дар видеть сны, анализировать симптомы, встречи с мудрой литературой и другие способы прозрения и вдохновения как нельзя лучше противостоят железному колесу комплекса и его мрачному повторению. Великолепие, образная изобретательность этого сна, эмоциональный заряд впечатлили и сновидца, и аналитика как признанием предопределенности истории, разыгрывающейся до третьего поколения, так и присутствием некоего большего силового поля, которое желает его исцеления и освобождения от железной хватки богини Ананке, ужасного божества Необходимости.