Врожденная травма человеческого существования
Тиресий, слепой прорицатель, почитаемый в Древней Греции, заметил однажды, что мы иногда видим то, чего видеть не должно. Так и терапевт иногда сталкивается с самыми мрачными сторонами человечества, причем не только в переживаниях, связанных с приходом зла, но и в его сознательной практике.
Проходя несколько десятилетий назад стажировку в психиатрической больнице, я столкнулся с женщиной, которая выражала желание и нередко действовала, чтобы добиться своего: быть «скованной», то есть привязанной ремнями к кровати и полностью обездвиженной. Ее проблема заключалась в генерализованном тревожном расстройстве такого масштаба, что принятие решений в течение дня вызывало у нее такой ужас, что ей легче было быть связанной и неподвижной, чтобы вообще не приходилось делать выбор.
То, что мы делаем, всегда «логично», если мы понимаем психологическую предпосылку, которой служит или к которой обращается наше поведение. Юнгианцы многое почерпнули из работ антропологов Люсьена Леви-Брюля и Клода Леви-Стросса, которые указывали, что так называемый «разум дикаря», к которому каждый из нас возвращается в состоянии первичного стресса, воплощает в себе уникальное, хотя и символическое, ассоциативное, дереистическое[108] мышление, а не линейное, дискурсивное мышление эго-сознания. Большинство из нас почувствовали бы нарастающую тревогу, если бы оказались беспомощными, прикованными к постели. Эта несчастная женщина чувствовала себя скорее освобожденной от бремени жизни со всеми сопутствующими ей мучительными выборами. Когда я заговорил с ней о ее поведении, она рассказала, что, помимо всего прочего, ее мать каждое утро в детстве загоняла ей под ногти деревянные щепки. Поначалу я подумал, что этот и другие жуткие рассказы – плод психоза, но в ее огромном досье лежали давние отчеты, написанные сотрудником социальной службы, которому удалось забрать ее из этого дома, потому что мать действительно совершала эти чудовищные утренние ритуалы и многое другое, пока о них не узнали школьные учителя. Видеть эту взрослую женщину, настоящего ребенка, в закрытой психиатрической клинике три десятилетия спустя – это смотреть в лицо злу. Она преследует меня по сей день, как и инструменты для пыток, выставленные в Бухенвальде[109], недалеко от прекрасного Веймара, в котором когда-то жили Гёте, Шиллер, Ницше, Вагнер и другие светила человеческого духа.
Также меня преследует мысль о женщине с патологическим ожирением, которую родители использовали в качестве сексуальной партнерши для своих гостей. Так же, как и женщина, над которой смеялся социальный работник из-за того, что она говорила о трех сердцах, размещенных в ее теле: одно качает кровь, другое навсегда разбито из-за смерти сына, а третье скорбит об остальном мире. Я считаю, что она обладала большей человечностью, чем тот социальный работник и многие другие сотрудники, которые защищали свои нераскрытые жизни и хрупкую власть над вещами с помощью насмешек, дистанцирования и юмора висельника. Даже просто держать свое сердце открытым в этом месте – все равно что пригласить туда приспешников ада.
Все мы в той или иной степени страдаем от посттравматического стрессового расстройства, поскольку жизнь травматична, экзистенциально переполнена, наводняет нас слишком большим количеством переживаний, чтобы полностью их усвоить. Неудивительно, что нам приходится восстанавливать сон, чтобы психика могла продолжать перерабатывать этот материал и выводить токсины. Когда людей лишают сна и особенно сновидений в лабораторных условиях, они склонны к галлюцинациям, настолько срочно нужно переработать этот материал. Хотя такое взаимодействие с травмой достаточно сложно на индивидуальном уровне, оно может стать ятрогенным для терапевтов и профессиональных медицинских работников, поскольку мы принимаем эти токсины в течение долгого времени. Один коллега сравнил это с невидимым диоксидом кремния[110], стекающим с потолка, медленно заполняющим наши тела и души, пока пневма, дух, не отяжелеет, не насытится и, наконец, не угаснет. Я вспоминаю одного из старших аналитиков в Цюрихе, который однажды признался, что, когда заканчивалась его неделя, он плакал о своем самом проблемном пациенте. А если у того все было в порядке, он плакал о себе.
Как мы знаем, элементарное лечение посттравматического стрессового расстройства заключается в том, чтобы рассказывать свою историю другому человеку, которому доверяешь, снова и снова, пока этот материал не будет переработан душой. Не умаляя того, что некоторые из наших клиентов столкнулись со злом, терапевт должен постоянно поддерживать идею, что то, что с нами происходит, не касается нас как таковых, хотя и занимает значительную часть наших переживаний. На уровне эго-сознания мы все используем механизм магического мышления, с параноидальными тенденциями к приукрашиванию. «Я – это то, что со мной происходит» – заключаем мы, интернализируя наш мир как высказывание о нас самих и продолжая служить этому заряженному «посланию».
Укрепление идеи о том, что травма возникла в результате жизненных обстоятельств, патологии другого человека, случайного совпадения времени и воли, имеет решающее значение для развития другой области психики, которая не только может противостоять сообщениям, связанным с травмой, но и научиться их регулировать из более широкого психического пространства. Как говорил Юнг о наших основных комплексах и ранах, мы можем не справиться с ними, но мы можем их перерасти.
Если мы рассматриваем темную сторону человечества, то во имя философской честности обязаны задуматься, не является ли идея тьмы, идея зла как таковая, в первую очередь проблемой эго, проблемой расщепления, когда сама Вселенная не расщеплена, она просто есть. Как сказал один из персонажей Джона Стейнбека, «нет добра и нет зла; есть только то, что делают люди»[111]. Другими словами, что бы мы ни олицетворяли, когда говорим о природе, порождающей природу, (natura naturans) или природе природной (natura naturata), такая сила не рассматривает проблему зла, света и тьмы и не заботится о ней. Те силы, которые люди персонифицировали как божественные, по-видимому, тоже не заботятся об этом, хотя, конечно, существуют религии, такие как христианство, в которых сострадательное божество явилось в мир в человеческом облике, чтобы разделить страдания и, возможно, искупить их. В политеизме с этим проще, потому что божественные силы не обязаны быть последовательными, сострадательными или какими-то еще, кроме божественного Другого. Соответственно, классический буддизм – это скорее экзистенциальная психология, обращенная к нашему основному состоянию – страху. Эго не ставит перед собой невыполнимую задачу суверенитета, которая является основной молчаливой предпосылкой многих современных психологических и терапевтических методов. Большинство наших психологических теорий и планов лечения в значительной степени опираются на фантазии о суверенитете и контроле эго с помощью когнитивного реструктурирования и модификации поведения. Эти фантазии, по мнению классического буддиста, лишь углубляют заблуждение и настраивают эго на дальнейшие переживания, поскольку эти уловки в конечном итоге оказываются безуспешными.
Точно так же большинство популярных теологий настраивают верующего либо инфантилизируя его чувством вины и тревоги, либо соблазняя уверениями в счастье, материальном процветании и долголетии. Когда любое из этих психологических или теологических предположений рушится под бременем реальности, человеку обычно приходится объяснять несоответствие, обвиняя в неудачах богов или себя. Гаутама заметил эту тенденцию еще два с половиной тысячелетия назад, когда сказал, что проблема заключается в самом отношении к эго. Разве не интересно, что мы все еще натыкаемся на эту непокорную тенденцию раздувания эго спустя столько веков? И что скрытые фантазии об исцелении, присущие большинству наших методов, могут усугубить эту дилемму?
Природа psyche, энергетической системы, нацеленной на собственное сохранение и развитие, такова, что она состоит из компонентов, которые могут эти цели поддерживать или препятствовать им. Сама феноменология бытия расщепляет и создает такие эпифеномены, как эго-сознание и разрозненные фрагменты разнообразных влечений, комплексов и скрытых личностных и культурных сценариев. Эти поисковые системы представляют собой разновидности психики, подобные листу, цветку, стеблю и семени растения, и они реализуют свою программу с помощью множества структур и функций. Однако эта же утилитарная пестрота порождает расколы, конфликты, страдания, неврозы. В мифе об Эдеме, например, от Древа жизни можно есть, а от Древа познания – запрещено. Бессознательная жизнь в служении инстинкту – это психическая целостность; служение же разнонаправленным целям сознания ведет к фрагментации, внутреннему расколу и в конечном итоге выливается в жестокие споры внутри собственного вида. (Тогда мы, единственные среди животных, становимся проблемой для самих себя.) Различные фантазии о «возвращении домой», «рае», «целостности», «счастье», «возвращении к природе», «простой жизни» служат этой ностальгии по утраченному единству инстинктивного бытия. Но пути назад нет. Самые печальные строки в английском языке – это, пожалуй, строки Джона Мильтона, описывающие, как наши мифопоэтические предки в одиночестве покинули Эдем… навсегда[112].
Поэтому в ответ мы разрабатываем эпифеноменальный арсенал из теологии, психологии и планов лечения, чтобы увековечить фантазию о возвращении, забывая о напоминании Фрейда, что наша гораздо более скромная и, возможно, выполнимая задача – перейти от невротических жизненных страданий к нормальным жизненным страданиям. Хотя мы можем соглашаться или не соглашаться с тем, что проблема зла,