м совсем недавно.
Смысл рождается в страдании
Стоя ежедневно на этой вращающейся планете, мы не можем не возвращаться к экзистенциальным вопросам: почему так много страданий, так много несправедливости? В какой степени можно придерживаться нейтрального, беспристрастного подхода? Когда вмешательство возможно и необходимо? Как наш собственный философский Weltanschauung[115] помогает или мешает нашей работе? Существует ли законная связь между теогонией и терапией, и если да, то какая?
Давным-давно проблема зла, несправедливости, повсеместности страданий заставила меня изучать философию и теологию в магистратуре. Какими бы богатыми и провокационными ни оказались эти тексты, я оценил критику «бескровного танца категорий» философом A.Н. Уайтхедом и остался лишь с собственным слепым и одурманенным сердцем (если воспользоваться фразой Йейтса). Я вспоминаю, как 23 ноября 1963 года, на следующий день после убийства Кеннеди, его родственник Кенни О’Доннел по радио сказал следующее: «Что толку быть ирландцем, если ты не понимаешь, что рано или поздно мир разорвет твое сердце?»[116] Не нужно быть ирландцем, чтобы понять, что лично нам уже назначена встреча в самый темный час. С тех пор я пришел к выводу, к которому большинство из нас, несомненно, приходит, или мы перегораем, или нам приходится закрывать свою духовную лавочку и становиться автоматами, а именно: повсеместное распространение страданий и несправедливости – это в значительной степени устойчивое положение дел. То, что мы отвлеклись на какое-то время, не отменяет того факта, что в каждый момент с людьми происходят ужасные вещи. Все, что мы можем привнести в эту ситуацию, – это сострадание, уравновешенность, которая иногда может помочь исцелению, и навыки интерпретации, чтобы помочь людям найти свое положение по отношению к их страданиям. Арчибальд Маклиш в своем чудесном переложении истории Иова заставляет своего главного героя, бизнесмена по имени J.B.[117], заметить, что Бог не любит, Бог просто есть. «Но мы любим», – напоминает ему его жена Сара.
Иногда мы можем помочь пациенту переосмыслить страдания, ни в коем случае не уклоняясь от них. В книге «Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений» я утверждаю, что в каждом омуте – депрессии, утрате, предательстве, чувстве вины и т. д. – всегда есть психологическая задача, решение которой может перевести человека из состояния жертвы и униженности к активному участию и психодуховному росту. Загадочным образом исцеление часто возникает из самого терапевтического альянса, этих самых интимных отношений. Более века назад Пьер Жане наблюдал то, что он назвал «лечением разговорами», – необычный феномен, когда люди каким-то образом чувствовали себя лучше, просто поделившись с ним своими страданиями. В этом феномене мы можем увидеть важность человеческих отношений, когда один человек слушает о страданиях другого и поддерживает его без осуждения.
Безусловно, одна из самых иллюзорных идеологий в нашем культурном контексте – это фантазия о счастье. Счастье – состояние преходящее и всегда зависит от контекста. (Помните пир и меч, занесенный над головой Дамокла?) Когда мы делаем то, что правильно для нашей души, то есть психики, нас время от времени будет захлестывать счастье, но постоянное стремление к нему приведет к привыканию, опошлению и усилению страданий. С другой стороны, если целью является смысл, то есть нахождение своего предназначения в нашем особом уголке сумрачного леса, то мы почувствуем богатство нашего путешествия. Часть нашей терапевтической задачи, столь часто необходимой, состоит в том, чтобы реализовать фрейдовскую идею Nacherziehung, а именно пересмотр наших ценностей. Помогая человеку найти свою задачу среди страданий, потерь, разочарований, мы продвигаем его к большей автономии.
Аналитическая психология, как сформулировал Юнг, в конечном итоге является терапией смысла. Хотя мы начинаем свою работу в таких топких болотах, как психопатология, для нас важнее всего найти смысл в этих мрачных местах. Что призван делать человек перед лицом этих обстоятельств? Какие новые установки требуются, какое упорство воли и какие изменения в системе ценностей требует этот момент в жизни человека? Когда эти вопросы решаются напрямую, человек меньше зацикливается на ране и больше вовлечен в задачу, которая может привести его или ее к расширению. В конце концов, достижение счастья может быть банальным определением жизни, но более согласованное диалектическое взаимодействие между сердцем, мозгом и душой может привести к хорошо прожитой жизни, жизни, в которой человек обретает достоинство, автономию и ценность.
Юнг неоднократно замечал, что мы не можем провести клиента дальше, чем прошли сами. Там, где застряли мы, застрянет и терапия. Поэтому мы должны привнести в работу с клиентом свою собственную рефлексию, осознание слепых зон и готовность признать то, чего мы не знаем. Мы не сможем окончательно понять темную сторону человечества, но мы здесь, чтобы быть свидетелями, чтобы передать клиенту дар сострадания и совместного путешествия. Все мы находимся в одном и том же темном лесу, хотя перед нами открываются разные пути. Более восьми веков назад автор легенды о Граале заметил, что, когда каждый рыцарь отправлялся на поиски Грааля, он шел в то место в лесу, где не было тропинки, потому что было бы позорно идти по тропе, по которой уже кто-то ходил. Прежде чем мы сможем сопровождать людей в их путешествии по темному лесу, мы должны пройти свой собственный путь. Там, где наше собственное мужество и решимость довести дело до конца забуксуют или провалятся, мы подведем и нашего пациента, ведь главное, чем мы можем поделиться с ним, – это не наше знание или наши техники, а то, кем мы стали и с какой тьмой столкнулись в мире и в самих себе.
Глава девятая. Лавка сердца из тряпья и костей: Путь Йейтса от Вечного мальчика[118] до Мудрого старика[119]
«Индивидуализуются ли люди в оранжевых комбинезонах, и если да, то как»? Согласно преданиям студентов Института Юнга в Цюрихе, этот вопрос, скорее всего, будет задан на экзамене, хотя я никогда не слышал ни об одном человеке, которому его действительно задавали. Смысл этого довольно «дзенского» вопроса заключался в том, чтобы обязать обучающегося дать определение индивидуации, что бы это ни было, и уметь отличать индивидуацию от интеллекта, положения в жизни или даже сознания. Люди в оранжевых комбинезонах были уличными уборщиками – повсеместными обитателями уютных улиц Цюриха, где я часто видел их моющими улицы, общественные здания и трамваи во время сильного ливня.
Так чем же тогда была и есть индивидуация? Если вкратце, то это воплощение самой полной возможности, кем можно стать, наименьшее противоречие самому себе, исполнение замысла природы или богов – процесс, гораздо более вероятный благодаря естественному раскрытию, чем сознательное намерение или концептуальное понимание юнгианских принципов. Таким образом, у людей в оранжевых комбинезонах, живущих ближе к природе, скорее всего, было гораздо больше шансов на это, чем у невротиков, которыми мы были, когда проходили стажировку.
Процесс индивидуации – это раскрытие в служении сверхъестественному, телосу, скрытой судьбе, движение души к чему-то неопределенному, но притягательному. Когда мы следуем этой возможности, мы не избавляемся от страданий и не получаем похвалы от людей своего племени, но можем почувствовать внутреннее подтверждение, возможно, ощущение поддерживающей энергии. Когда же мы не чувствуем этих созвучий, некоторых из нас это побуждает к тому исследованию души и диалогу с ней, который заложен в этимологии слова психотерапия.
Это эссе иллюстрирует аспекты процесса индивидуации на примере жизни и творчества одного человека – Уильяма Батлера Йейтса (1865–1939), чья плодотворная жизнь охватила позднеромантический викторианский и высокий модернистский периоды западной культуры. Он получил Нобелевскую премию в 1923 году, но не за поэзию, а за возрождение ирландского театра и за вклад в сохранение, даже воскрешение, угасающего кельтского языка и культуры[120]. Когда мне было двадцать с небольшим, я выбрал Йейтса для своей докторской диссертации. Тогда я считал, что это потому, что его поэзия мне запомнилась и вызвала отклик, хотя и не мог объяснить почему. Интуитивно я выбрал тему «Модели противостояния и примирения в жизни и творчестве Йейтса» – очень юнгианский лейтмотив. (Одна из глав этой диссертации, единственный экземпляр которой я давно потерял, представляла собой юнгианский анализ его творчества, в дополнение к литературным, биографическим, теологическим и символическим главам, чтобы удовлетворить требования взыскательной комиссии.) Оглядываясь назад, я думаю, что выбрал Йейтса, потому что что-то в моей душе подсказывало, что его путешествие, которое он описал так внятно, как никто другой, предсказало мне мою собственную сложную программу. Он прошел этот путь и оставил четкие следы наставничества для меня и других.
В ходе исследований я узнал, что между его концепциями, его психологией и символикой, а также концепциями Юнга существует невероятное совпадение, которое я описал в ранней статье, опубликованной и перепечатанной в журнале Psychological Perspectives. Юнг однажды ознакомился с переводом Упанишад[121], который редактировал Йейтс, и Йейтс очень косвенно ссылался на Юнга, но у них не было ни прямого, ни продолжительного контакта, ни даже взаимного влияния. Общим для них было неприятие упрощенных материалистических черт модернизма, признание символической жизни и особый интерес к оккультным исследованиям как пути к гностической мудрости, то есть к непосредственному, личному опыту, а не к признанным авторитетам. Таким образом, как интуиты, они ныряли на одни и те же глубины, как психолог, так и художник. Неудивительно, что их прозрения так часто совпадали.