Тик.
— Что-то вроде этого. Да, в двенадцать. Помню, как судья заметил, что я еще слишком мал, чтобы начинать карьеру преступника. Много он понимал!
— А что было за преступление?
— Мы забрались в магазин и унесли, сколько могли: пиво, сигареты, конфеты, консервы, чипсы. Устроили на холмах настоящий пир и напились! Все бы хорошо, да только в магазине имелась камера наблюдения. Это было мое первое правонарушение, и я отделался условным сроком. Со мной судили Эдди Стюарта. Ему было четырнадцать, и он попадался уже не в первый раз. Его отправили в исправительную школу, и больше я его не видел. В нашем бандитском районе всегда хватало плохих парней. Мы или сами устраивали неприятности, или попадали в них. Даррелл на меня ругался, но дома бывал редко. Мать пыталась бросить пить, но не смогла. Брата забрали, когда ему стукнуло пятнадцать, а мне — тринадцать. Вы когда-нибудь были в исправительной школе, пастор?
— Нет.
— Так я и думал. Там содержат парней, от которых все отвернулись. Большинство из них — вполне вменяемые, во всяком случае, когда попадают туда впервые. Просто так сложилось. Впервые я угодил в такую школу неподалеку от Сент-Луиса. Это была настоящая тюрьма для подростков. Я занимал верхнюю койку. Длинная комната была переполнена. Кругом царило насилие. Охранников и надзирателей постоянно не хватало. Мы ходили в класс, но это был смех, а не учеба. Выжить могли только те, кто вступил в одну из банд. Кто-то посмотрел мои бумаги и узнал, что надо мной надругались. Тогда я превратился в легкую мишень для охранников. После двух лет настоящего ада меня выпустили. Как считаете, пастор, что ждет пятнадцатилетнего парнишку на свободе после двух лет пыток? — Тревис посмотрел на Кита, будто действительно ждал ответа.
Пастор, продолжая следить за дорогой, молча пожал плечами.
— Вся ювенальная система юстиции заточена на воспитание преступников-рецидивистов. Общество хочет запереть нас за решетку и выбросить ключи, но у него не хватает мозгов понять, что рано или поздно, но мы оттуда выйдем. А когда это происходит, то мало никому не покажется. Возьмите хотя бы меня. Думаю, в тринадцать лет я не был безнадежен. Но после двух лет насилия, побоев и надругательств в свои пятнадцать я уже стал опасен. Тюрьмы — это фабрики ненависти, пастор, а общество требует их все больше и больше. Но система не работает.
— Ты возлагаешь вину на других за то, что случилось с Николь?
Бойетт шумно выдохнул и отвернулся. Это был нелегкий вопрос, и он словно согнулся под его тяжестью. Наконец он ответил:
— Вы ничего не поняли, пастор. Я поступил очень плохо, но я не мог остановиться. А почему я не мог остановиться? Потому что я такой, как есть. Но я не родился таким. Таким меня сделало общество, а не дефекты ДНК. Многие требуют нас изолировать и наказать по полной программе, а если в результате появятся чудовища, то с этим ничего не поделать.
— А как насчет других пятидесяти процентов?
— Это вы о ком?
— Половина заключенных, выпущенных условно-досрочно, больше никогда не нарушают закон и не попадают в тюрьму.
Статистика не впечатлила Бойетта. Он повернулся и стал смотреть в правое боковое зеркало, снова спрятавшись в своей раковине. Вскоре после Уичиты он уснул.
Около четырех утра телефон снова зазвонил. Это был Мэтью Бернс.
— Где ты сейчас, Кит? — спросил он.
— Постарайся поспать, Мэтью. Извини, что разбудил тебя.
— Я не могу уснуть! Где ты?
— Примерно в тридцати милях от границы с Оклахомой.
— Твой приятель еще с тобой?
— Разумеется! Сейчас он спит. Я тоже клюю носом.
— Я разговаривал с Даной. Она очень расстроена, Кит, и я тоже. Мы считаем, ты сошел с ума.
— Не исключаю. Но за участие спасибо. Мэтью, не переживай, я поступаю правильно, и все будет хорошо. Сейчас все мои мысли только о Донти Драмме.
— Не пересекай границу штата!
— Я отлично тебя слышал и в первый раз.
— Ладно. Просто хочу, чтобы ты помнил: я просил тебя об этом несколько раз.
— Я все записал.
— Ладно, а теперь послушай меня внимательно, Кит. Мы понятия не имеем, что произойдет, когда вы доберетесь до Слоуна, и твой парень начнет говорить. Думаю, газетчики и телевизионщики слетятся, как мухи на мед. Держись от них подальше, Кит. Смотри под ноги, старайся не поднимать головы и ни с кем из них не разговаривай. События будут развиваться по одному из двух сценариев. Первый: казнь состоится, как и запланировано. Если так, то ты, сделав все возможное, можешь сразу уезжать. У Бойетта будет выбор остаться там или поехать с тобой. Для тебя это не важно. Главное — немедленно возвращайся сам. Второй сценарий: казнь отложат. Тогда ты победил, но все равно не оставайся праздновать. Пока власти будут заняты Бойеттом, выскользни из города и сразу возвращайся домой. При любом раскладе ни в коем случае не светись. Я ясно выразился?
— Думаю, да. Теперь вопрос: к кому нам обратиться, когда мы доберемся до Слоуна? К прокурору, адвокату, прессе или в полицию?
— К Робби Флэку. Он — единственный, кто станет слушать. Полиции и прокурору нет дела до Бойетта. У них уже есть преступник, и они ждут казни. Тебе может поверить только Флэк, а поднимать шум он точно умеет. Если версия Бойетта того стоит, Флэк позаботится о прессе.
— Я тоже так считаю. Хочу позвонить Флэку в шесть. Вряд ли он сейчас много спит.
— Давай еще раз свяжемся друг с другом перед этим звонком.
— Договорились.
— Кит, я все равно считаю, что ты сошел с ума.
— Не сомневаюсь, Мэтью.
Пастор сунул телефон в карман, и через несколько минут «субару» покинула пределы штата Канзас и въехала в Оклахому. Кит ехал со скоростью восемьдесят миль в час. Поскольку он надел белый пасторский воротничок, то искренне надеялся, что ни один нормальный полицейский не станет слишком придираться к нему, слуге Господа, за незначительное превышение скорости.
Глава 17
Семья Драмм провела ночь в дешевом мотеле на окраине Ливингстона, в четырех милях от исправительного учреждения Алана Б. Полански, где Донти отсидел больше семи лет. Мотель неплохо зарабатывал, давая приют не только родственникам заключенных, но и иностранкам, выразившим загадочное желание сочетаться браком со смертниками. В тюрьме неизменно содержалось порядка двадцати смертников, женившихся на европейках, к которым они не могли даже прикоснуться. Государство не поощряло подобных браков, но сами пары тем не менее считали себя связанными семейными узами и вели соответствующий образ жизни. Жены переписывались друг с другом, часто вместе приезжали в Техас навестить своих мужей и останавливались в этом же мотеле.
Четыре такие жены ужинали за соседним с Драммами столиком. Обычно эти женщины сразу бросались в глаза из-за сильного акцента и броских нарядов. Им нравилось привлекать к себе внимание, и на родине они даже считались своего рода знаменитостями.
Донти отклонил все предложения вступить в брак. В последние дни жизни он отказался от любых интервью и контрактов с издателями, предложений руки и сердца и от возможности выступить в ток-шоу Фордайса. Он отказался от встречи с тюремным капелланом и своим священником — преподобным Джонни Канти. Донти утратил веру и не хотел иметь ничего общего с Богом, которому истово поклонялись те, кто с одержимостью умалишенных добивался его казни.
Роберта Драмм проснулась и лежала в темноте 109-го номера. В последний месяц она так мало спала, что теперь не могла уснуть от накопившейся усталости. Врачи прописали ей какие-то таблетки, но они оказали обратное действие, только усилив нервозность. Ее дочь Андреа лежала на другой кровати, стоявшей рядом, и, похоже, спала. В соседнем номере расположились сыновья Седрик и Марвин. Согласно правилам, в последний день члены семьи могли общаться с Донти с восьми утра до полудня, а после прощания его должны были перевезти в камеру смертников тюрьмы в Хантсвилле.
До восьми утра оставалось несколько часов.
Процедура казни была отработана до мелочей. В пять дня члены семьи прибудут в тюрьму, и потом их на машине доставят на место казни. Там они займут места в комнате свидетелей за несколько секунд до введения смертельной инъекции осужденному. Они увидят его уже на каталке с иглами в венах, а к иглам будут подсоединены трубки капельниц. Родные выслушают последние слова Донти и дождутся официальной констатации смерти — обычно это бывает минут через десять, — а потом быстро покинут помещение. Затем они поедут в местный морг, чтобы забрать тело и отвезти домой.
Может, это просто кошмар, который ей снится? Неужели она действительно лежит в темноте, отсчитывая часы, которые осталось жить ее сыну? Да, это так. Роберта Драмм жила в этом кошмаре целых девять лет, с тех пор как ей сообщили, что Донти арестовали и он признался. Ее кошмар был подобен толстенной книге, вроде Библии, в которой каждая глава описывала новую трагедию, а каждую страницу наполняли печаль и скорбь.
Андреа повернулась на другой бок, и дешевая кровать заскрипела. Потом снова установилась тишина.
Для Роберты ужас ожидания и неизвестности сменился отчаянием, когда она увидела сына в тюрьме в первый раз. Это был настоящий шок: оранжевая роба, безумные от страха глаза — он страдал от одной мысли, что разлучен со своими близкими и теперь его окружают одни преступники. Потом она ждала справедливого суда, но надежды оказались напрасными. Роберта сильно и горько плакала, услышав, как ее сына приговаривают к смертной казни. Бесконечные апелляции и напрасные надежды, бесчисленные поездки в тюрьму, где сильный и здоровый молодой парень постепенно превращался в свою тень. За эти годы она потеряла много друзей, но ее это не волновало. Кто-то не верил в невиновность Донти, кто-то устал от бесконечных разговоров о нем, но она не могла говорить ни о чем. Откуда кто-то мог знать, в какой ад превратилась ее жизнь?
И этот кошмар будет продолжаться вечно. Он не закончится сегодня, когда штат Техас казнит Донти, он не закончится и на будущей неделе, когда она похоронит сына. Кошмар не закончится никогда, даже после того, как выяснится правда, если, конечно, такое вообще возможно.